WoW.. Что тут у вас происходит.? Может кому не лень..мне кто нибудь расскажет.. Пред'историю и контекст.. Почему заблокирована Льдинка.. С 11500+ сообщениями по форуму ..
Терпсихора знает..? Пусть поведает.. ей передайте ..
SANTAFE, об этом лучше спрашивать ее саму- у неё были админские права и она перевела себя в группу заблокированных , сообщив что нашла хороший православный патриотический форум. Есть вопросы , которые она не может оставить без внимания , обладая бескомпромиссным характером .
Я , да, могу обратно перевести в группу участников, но сижу и жду каких либо знаков с её стороны , что оно ей надо . Как-то так.
Корнем христианства принято считать иудаизм; с него мы и начнем.
Мы не должны быть слепы к высоким достоинствам – не только поэтическим, но и нравственно-религиозным – Ветхого Завета. В абсолютной оценке он занимает очень почетное место; в сравнительной – тоже, если сравнивать с его религией религию окружающих Израиля народов, этих Ваалов и Астарт с их человеческими жертвоприношениями и религиозной проституцией. Но здесь приходится его сравнивать не с ними, а с религией народа, которого его творцы не знали; с религией народа, который, хотя никогда не называл себя избранным, но несмотря на это... нет, именно поэтому воистину им был. И тут результат сравнения и сравнительной оценки не может быть сомнительным.
Иудаизм, прежде всего, не признавал объявления бога в красоте – один из трех идеалов совершенства был им выключен, оторвана одна из трех сторон священного треугольника, в котором для нас покоится недреманное око божества. С ней отпало и обожествление природы: иудей не испытывал сыновних чувств к великой матери-Земле.
Оставались – добро и истина; но и здесь придется сделать значительные ограничения. В идею добра у иудея не входило чувство общечеловеческого братства, чувство гуманности: свою привязанность он ограничивал крошечной частицей человечества, брезгливо чуждаясь всех остальных, ставя непреодолимую преграду между собой и ими в виде своих запретов общей трапезы, о которых он и сам сознавал, что Иегова их ему дал именно для того, чтобы затруднить его общение с "язычниками".
Внутри своего народа он опять-таки отвергал одну половину, считая ее недостойной полной милости Иеговы – женщин. Всякому, кто только знаком с греческой религией, незабвенен образ греческой жрицы и пророчицы; нам лишь вскользь приходилось говорить о ней, как и о жречестве вообще, но все же, надеюсь, не исчезнут из сознания читателя имена Феано и Диотимы. Если он желает дополнить этот образ – пусть он сравнит пророчицу Феоною в "Елене" Еврипида, Пифию в его же "Ионе" или хоть жрицу Афродиты в "Канате" Плавта. Израиль в древнейшие времена еще знал пророчиц, вроде Деворы, но уже к исходу царства пророчицы Израиля занимались "сшиванием чародейных мешочков под мышки", а результатом развития была известная молитва раввина Иехуды-бен-Илаи, открыто благодарившего Бога за то, что он не создал его женщиной... Следует, впрочем, признать, что это обстоятельство нимало не повредило иудаизму среди женщин в эпоху прозелитизма; наоборот. Но это – особая загадка, находящая себе разрешение на почве не истории религий, а женской психологии – и скорее всего в том, что женщинам более всего нравятся не только те мужчины, но и те религии, которые их менее всего любят.
И, наконец, даже в своем мужском кругу иудей понимал идею добра, в противоположность к эллину, преимущественно в ее отрицательном смысле, как воздержание от дурных действий: дурными же считались те, которые прямо или косвенно, хоть в отдаленной степени, могли нарушить закон. Развилась та особая, законническая мораль, сосредоточенная в бесчисленных правилах о соблюдении суббот и о запрещенных яствах; идеалом иудейского праведника стал фарисей.
Ограничения необходимы и для принципа "бог объявляется в истине" на почве иудаизма. Да, конечно, и для иудея Бог был истиной, и он признавал ведовство и пророков. Но, во-первых, этот принцип не имел коррективы в принципе "истина есть Бог": иудей не находил в своей религии побуждения для творчества в области знания, для науки иудаизм был так же бесплоден, как и для искусств... Позднее евреи (не иудеи) и в той, и в другой области достигли больших успехов и вписали много славных имен в скрижали прогресса: но это стало для них возможным лишь после того, как, и потому, что они как народ приобщились к общечеловеческой культуре и, стало быть, косвенно к тому же эллинизму.
А, во-вторых, та опасность, от которой эллины были обеспечены своим органически отрицательным отношением к дьяволу, она по соответственной причине сказалась на иудаизме с ужасающей силой: для иудея его истина с самого начала выступает огражденной изгородью нетерпимости. И в этой нетерпимости заключался – чтобы сказать это тотчас – его самый роковой дар христианству.
Скажем и это тотчас: когда имеешь дело с рабскими душами, в этой нетерпимости заключается важный залог успеха; этим мы можем дополнить наш вышеприведенный первый ответ. Нетерпимость христианских апологетов, которая бы обрекла их на осмеяние в Афинах Перикла, сильно действовала на рабские умы его потомков шесть веков спустя. Мы можем это проверить на сравнительно недавнем примере. Изо всех реформированных исповеданий самым просвещенным и симпатичным был несомненно социнианизм; истый сын Возрождения, он унаследовал также и возрожденческую терпимость; и именно от нее он погиб. Психология тут очень простая. "Скажи, Социн, могу я спастись, будучи – примерно говоря – кальвинистом?" – "Конечно, если будешь добр и честен", – "Благодарю. А теперь скажи ты, Кальвин: могу я спастись, будучи социнианцем?" – "Конечно, нет; за что же я сжег Сервета?" – "Итак, я перехожу к Кальвину: оно, выходит, на оба конца надежнее". Предполагается при этом, повторяю, что имеешь дело с рабской душой.
И еще одно должен сказать я тотчас: роковой дар нетерпимости, полученный христианством от иудаизма, оказался поистине обоюдоострым мечом; христиане обратили его против своих же учителей. В этом великая, страшная наука: все гонения на евреев, позорящие историю христианской религии, имеют свой источник в Ветхом Завете. И, наоборот, слово терпимости по отношению к ним раздавалось под влиянием воскрешенного античного мировоззрения: вспомните в эпоху Возрождения – Рейхлина и его спор с кельнцами; вспомните в эпоху неогуманизма – Лессинга. И получается замечательная картина: антисемит в своем изуверстве оказывается действующим под прямым или косвенным влиянием иудаизма; человеколюбивый заступник евреев – под прямым или косвенным влиянием эллинизма.
Но человеколюбивое отношение к исповедывающим данную религию не исключает объективной критики ее самой; без критики иудаизма – краткой, как и все в этой книжке – нельзя было обойтись при ответе на вопрос о причине замены эллинской религии христианской.
§42
В течение второго и особенно первого века до Р.Х. кольцо эллинизма все теснее и теснее смыкалось вокруг страны, управляемой Сионом; при последних Хасмонеях и в особенности при Ироде Великом Иудея стала уже в значительной степени эллинистическим царством. И если даже в Иерусалиме ревнители Закона и законнической морали яростно отбивались от всевозрастающего влияния "эллинствующих", то каково должно было быть настроение его привеска на верховьях Иордана, "языческой Галилёи", лишь недавно подчиненной власти Закона? Мы можем здесь поставить только вопросительный знак: Галилея дохристовой эпохи для нас – великая загадка.
Но факт тот, что она еще более самой Иудеи была вклинена в эллинизм; факт тот, что появление Христа совпало с его сильнейшим влиянием на умы иудеев; факт тот, что Его учение было протестом против иудейского законничества в духе эллинской свободы, эллинского человеколюбия, эллинского сыновнего отношения к любимому богу. Вывод пусть каждому подскажет его научная совесть.
Как бы то ни было, но политически Галилея тяготела к Иерусалиму, и трагической мечтой Учителя было собрать детей его, "как птица собирает птенцов своих под крылья". Отсюда иудеохристианизм первых десятилетий и в Палестине, и в рассеянии; отсюда роковая иудаизация христианства, привившая ему и то свойство, от которого оно потом уже не могло освободиться – нетерпимость.
Мало-помалу, однако, иудаизм выделяет из себя несовместимое с ним христианство: гибнут христианские общины в Палестине, а в рассеянии новое учение из ядра иудейских общин переходит в окружающие кольца прозелитов и дальше, и дальше в "языческий мир", которому оно было гораздо более сродни. Результатом этого перехода был важный и плодотворный процесс, сущность и значение которого выяснила научная работа последнего столетия – эллинизация христианства.
Правда, эта эллинизация христианства идет рука об руку с разрушением эллинизма; борьба обеих религий начиная уже с III в. сопровождается страшными утратами культурных ценностей человечества, при одной мысли о которых сердце обливается кровью. Поражаешься этой бессмысленной самоубийственной яростью народа против всего, что было им создано самого прекрасного, самого благородного со времени его существования на земле. Можно было приспособить "языческие" храмы к христианскому богослужению – пример Парфенона это доказал. Нет: жилища "дьяволов" надо было разрушить. Можно было сохранить как музейные достопримечательности плоды вдохновения Фидиев и Праксителей, так даже требовал эдикт христианнейшего императора Феодосия – нет, кумиры "дьяволов" надо было уничтожить. Погибла эта видимая красота; но погибла также и вся литература, имевшая касательство к "языческому" богослужению, все литургические гимны, все сочинения богословов и экзегетов. И читатель даже этой книжки должен помнить, что прочитанное им изложение основано на данных, почерпнутых из светской литературы; что если бы в наших руках были сочинения античных пророков и толкователей родной религии – ее образ вышел бы настолько ярче, насколько ярче было бы и изложение истории античного искусства, если бы наши музеи, вместо поздних и большей частью посредственных копий, вмещали подлинные творения Фидиев и Праксителей.
Прошелся самум по лугам и рощам Эллады, и она пожелтела, почернела. Но все же она осталась Элладой, и на выжженной почве мало-помалу стали появляться новые всходы разрушенной растительности. Назло изуверам охристианенный эллин вернул себе древний дар своего Олимпа, объявление Бога в красоте. Правда, эта красота была очень скромная, пришлось человечеству пережить новую эпоху Дедалов, – но все же зародыши будущего были спасены. Божество преломилось в трех ипостасях, Богородица и святые населили пустынные высоты небес – и противопоставление христианского единобожия "языческому" многобожию стало простой иллюзией. Новый культ расцветился символической обрядностью, которая, правда, была лишь слабым воспоминанием в сравнении с исчезнувшими навсегда Панафинеями и Элевсиниями, но все же радовала и утешала душу. Пытливый ум устремился в тайны откровения, соединяя спекуляцию
Академии, Лицея, Стои с основными положениями новой религии, и, ведомый рукой античного Логоса, создал христианское богословие... Правда, нам трудно при мысли о нем отделаться от представления об анафематствованиях и гонениях, о казнях и религиозных войнах; но в них уже Эллада неповинна. Сам по себе спор Ария и Афанасия о естестве Христа был так же безобиден, как во времена оны спор Лицея и Стои о естестве богов – как споры, они вполне аналогичны. То, что их отличает – это в христианском споре переход от слов к делу, от диспута к гонению; это – несчастное убеждение, что от принятия той или другой теории зависит спасение души, что одна из них от Бога, а другая – от дьявола. А откуда это, – это мы тоже уже знаем.
Действительно, эллинизованное христианство, на горе себе, не могло отделаться от неправильного отождествления своего Бога с богом Авраама, не могло освободить себя от Ветхого Завета – этой великой и замечательной книги, которая, однако, может только выиграть в глазах христианина, если он перестанет видеть в ней книгу откровения. Виной была иудеохристианская иллюзия, будто приход Христа был возвещен ветхозаветными пророками – иллюзия, так основательно и так немилосердно разбитая совместной работой как еврейских, так и христианских исследователей новейших времен. Средневековая церковь, чуя опасность, делала все от нее зависящее, чтобы ее предупредить: она, с одной стороны, развивала эллинские элементы христианства в обрядности и богословии, развивала успешно, местами даже превосходя свой первообраз – вспомним задушевный символизм вечернего благовеста, che pare iI giorno pianga, che si muore, величавую музыку органа, задумчивую красоту стрельчатых сводов, благодетельность человеколюбивых учреждений с их тихим миром и действенной верой – а с другой стороны, она старалась по мере возможности обезвредить другой корень своего учения. Но отсечь его она не могла: а его сохранение грозило, рано или поздно, реиудаизацией христианства.
Она наступила в XVI в.; имя ей – реформация. Вторично было устранено объявление Бога в красоте; иконоборство разрушило церковную живопись средневековья, оно разрушило и зародыши дальнейшего ее развития: Дюрер, Кранах, Гольбейн уже не нашли себе последователей в протестантской Германии. Была разрушена также и красивая, символическая обрядность средневековой церкви: вопреки психологии, но в угоду синагоге богослужение было сосредоточено исключительно в слове. Природа вновь была обезбожена: исчезли Распятия, знаменовавшие вершины холмов и перекрестки дорог, часовни и образа Богородицы и святых, освящавшие урочища и рощи, каменные гроты и дупла старинных деревьев и напоминавшие странникам о присутствии божества.
Реакцией и здесь был неогуманизм XVIII века: сближение с античностью неизбежно повело за собой и сближение с эллинским христианством. Правоверные протестанты и теперь не могут примириться с тем, что Шиллер становится "католиком" в "Орлеанской деве" и в "Марии Стюарт", Гете "католиком" в "Фаусте", особенно в его второй части. Но делать нечего; роковой круг эволюции совершился, иудаизованное христианство само себя опровергло в последнем фазисе своего развития, в школе Гарнака. Оно признало правоту вещего слова Гете: Gefuehl ist alles. Религиозное чувство – ядро религии; все остальное – лишь притча.
И это сознание должно нас заставить серьезно и любовно относиться к той религии, которая предоставила религиозному чувству верующих такое широкое и благодарное поле, которая первая познала откровение и в красоте, и в добре, и в истине, и создала тот священный треугольник, в котором для нас покоится недреманное око божества.
Интересный он, антиковед Зелинский, революцию не принял
В 1883 году защитил магистерскую диссертацию в Петербургском университете и с того же года - приват-доцент на его историко-филологическом факультете . По работе «Членение древнеаттической комедии» (Лейпциг, 1885) в 1887 году защитил диссертацию на степень доктора классической филологии в Дерптском университете
С 1887 года преподавал древние языки в Петербургском историко-филологическом институте (по 1904 год[3]), жил там же на профессорской квартире[5]. Осенью того же года стал также экстраординарным, а в 1890 г. ординарным профессором по кафедре классической филологии Санкт-Петербургского университета, которым состоял вплоть до своего отъезда из России в 1922 г. Расцвет педагогической деятельности в столичном университете, по воспоминаниям самого Ф.Ф. Зелинского, пришелся на 1895-1917 гг. 1905 год принес автономию университетам. В 1906—1908 гг. Зелинский был деканом факультета[3]. Согласно воспоминаниям Н. П. Анциферова, Зелинский был одним из наиболее популярных профессоров факультета (М. И. Ростовцев уступал ему), «слушать его собирались студенты всех факультетов»[6]. В начале 1900-х также начал преподавать на Высших женских (Бестужевских) курсах (ВЖК), а с 1906 г. — на Историко-литературных и юридических Высших женских курсах Н. П. Раева[3]. Почетный член Московского университета (1909)[7].
Огромное внимание Зелинский уделял популяризации знаний об античности. Помимо многочисленных публикаций он вел студенческий кружок, куда вкладывал всю свою душу. Профессор получал в работе с молодежью не только радость научного поиска, но и радость общения. По его собственным словам, "мой кружок ... усилившись женским элементом, стал очень представительным". Бестужевки и слушательницы курсов Раева ("раички") "...никогда не колебались в верности мне... я стал для них поистине "наш Фаддей Францевич"[8]. Многие студентки увлекались научным руководителем, письменно признавались ему в любви, присылали ему локоны волос в письмах. Со своими студентами профессор совершал научные поездки в Грецию, туристические на Южный Урал и т.д., что еще больше увеличивало авторитет ученого у молодежи, но наживало ему взрослых врагов. Академическая жизнь Зелинского не была безоблачной. На факультете имели место интриги. Некоторых врагов Зелинский нажил отрицательными рецензиями. Но очень многие завидовали популярности профессора, распространяли порочащие слухи, а порой просто клеветали. Из-за этого в 1912/1913 г. студенческий кружок фактически распался после самоубийства студентки Субботиной (Автобиография, с. 155). Косвенно эта история отразилась в сказке "Каменная нива" (Иресиона: Аттические сказки).
«Весьма значительны заслуги Зелинского по пробуждению в русской интеллигенции интереса к античной культуре, дискредитированной „классическими гимназиями“ Толстого и Делянова», — отмечает И. М. Тронский в ЛЭ[9]. Зелинский считал своими учениками С. Городецкого и А. Блока. А. А. Блок причислял его к «истинно интеллигентным и художественным людям»[1]. Друзьями Зелинского были Вяч. Иванов и И. Анненский. Он лично знал Ф. Сологуба, К. Бальмонта, В. Брюсова, И. Бунина, М. Кузмина, А. Ремизова, а также М. Горького и А. Луначарского. Зелинский интересовался новаторским искусством Айседоры Дункан, произнёс вступительное слово на её вечере в Консерватории 22 января 1913 года, где она в сопровождении оркестра Русского музыкального общества и хора Театра музыкальной драмы исполняла «Ифигению в Авлиде» Глюка. Также он принял участие в судьбе российских последователей Дункан — студии «Гептахор»[3], в связи с чем о нём ходили сплетни[6].
Некоторое время Зелинский состоял постоянным сотрудником в журнале «Филологическое обозрение», который издавался в Москве, а также печатался в воронежском журнале «Филологические записки». В 1921-22 гг. сотрудничал с Петроградским экскурсионным институтом[3].
Революцию 1917 г. Зелинский назвал "великой катастрофой". Но он был счастлив тем, что нашел "третий путь" - не "жалкое существование развалины" в России, и не эмиграция. Он обрел новую родину в только что образованной Польской Республике. В 1918 г. он был впервые приглашён профессором и заведующим кафедрой классической филологии в Варшавский университет. Это была командировка с условием возвращения, иначе, по его словам, "дочь стала бы заложницей" . В 1920-1922 гг. ученый снова работал в России. Об этом времени пишет в своем дневнике М.Н. Рыжкина: "Холод... Мрак... Закутанный в плащ поверх шубы Зелинский. Пятнадцать окоченевших уродов, теряющихся во мраке и составляющих его аудиторию..." (Автобиография, с. 169-170, прим. 172).
В апреле 1922 г. ученый выехал в Польшу для постоянной работы. Как отмечают, в знак признания его заслуг его даже провожал на вокзале нарком просвещения Луначарский.
Варшавский университет предоставил ученому квартиру. Зелинский работал в штате университета до 1935 г., и до начала мировой войны в 1939 г. - почётным профессором. В это время он ездит по всей Европе, активно выступает с докладами, получает мировое признание. Являлся членом Германского Археологического института в Риме, Института этрусских исследований во Флоренции, Научного общества во Львове (1920), Варшавского научного общества, Вроцлавского филологического общества и редактором его научного журнала «Эос". В 1930 г. в Польше рассматривался вопрос о выдвижении Зелинского на Нобелевскую премию по литературе. Зелинский стал прототипом героя одной из повестей крупнейшего польского писателя межвоенного времени Ярослава Ивашкевича (1894-1980), который посвятил ему стихотворение.
В ноябре 1939 г., после гибели Варшавского университета и своей квартиры, Ф.Ф. Зелинский вместе с дочерью Вероникой переехал к сыну Феликсу в Баварию, где бывал с 1922 г. каждое лето. Там же он и умер 8 мая 1944 г., успев завершить 5 и 6 тома "Истории античной религии", материалы к которым в значительной мере погибли в Польше (впервые опубликованы в 1999-2000 гг.).
