ПОД УТРО Так с тобой повязаны, Что и в снах ночных Видеть мы обязаны Только нас двоих.
Не расстаться и во сне Мы обречены, Ибо мы с тобою не Две величины.
И когда расстонется За окном борей, Я боюсь бессонницы Не моей - твоей.
Думаешь. О чем, о ком? И хоть здесь лежишь, Все равно мне целиком Не принадлежишь.
Я с твоими мыслями Быть хочу во мгле. Я хочу их выследить, Как мосье Мегре.
А когда задышишь ты Так, как те, что спят, Выхожу из пустоты В сон, как в темный сад.
Тучи чуть светающи. Месяц невесом. Мысли лишь пугающи. Сон есть только сон.
----
* * * Как я завидую тому, В ком чувство гордости сильнее Обид. Кто может, каменея, Как древний истукан глядеть во тьму.
Но сердце, подступивши к рубежу, Окаменеть уже не может. Его воображенье изничтожит... Уже себе я не принадлежу.
----
* * * Неужели всю жизнь надо маяться! А потом от тебя останется - Не горшок, не гудок, не подкова,- Может, слово, может, полслова - Что-то вроде сухого листочка, Тень взлетевшего с крыши стрижа И каких-нибудь полглоточка Эликсира, который - душа.
* * * Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И все разрешено.
---
* * * Странно стариться, Очень странно. Недоступно то, что желанно. Но зато бесплотное весомо - Мысль, любовь и дальний отзвук грома. Тяжелы, как медные монеты, Слезы, дождь. Не в тишине, а в звоне Чьи-то судьбы сквозь меня продеты. Тяжела ладонь на ладони. Даже эта легкая ладошка Ношей кажется мне непосильной. Непосильной, Даже для двужильной, Суетной судьбы моей... Вот эта, В синих детских жилках у запястья, Легче крылышка, легче пряжи, Эта легкая ладошка даже Давит, давит, словно колокольня... Раздавила руки, губы, сердце, Маленькая, словно птичье тельце.
---
* * * Вода моя! Где тайники твои, Где ледники, где глубина подвала? Струи ручья всю ночь, как соловьи, Рокочут в темной чаще краснотала.
Ах, утоли меня, вода ручья, Кинь в губы мне семь звезд, семь терпких ягод, Кинь, в краснотале черном рокоча, Семь звезд, что предо мной созвездьем лягут.
Я притаюсь, притихну, как стрелок, Боящийся спугнуть семью оленей. Ручей лизнет мне руку, как телок, И притулится у моих коленей.
Любить всегда, любить всем существом, любить любовью, небом и землей, ночною тенью, солнечным теплом, любить всей мыслью, всей душой.
Когда же станет дальше бесполезным тяжелый путь по жизни крутизне – любить зажженную любовью бездну, сгореть самим в горящем в нас огне! Рубен Дарио
“Море переполняет Рубена Дарио, языческое море… Сама техника его поэзии морская. В его стихе – пластика волны” Х. Хименес “Рубен Дарио родился 18 января 1867 года в ничем не примечательном селении, затерянном в горах центральной Никарагуа, – теперь оно носит имя Сьюдад Дарио (город Дарио). Детство Дарио прошло в Леоне – городе, известном своими культурными традициями. В три года мальчик научился читать и очень рано стал сочинять стихи. Довольно скоро в Леоне, а затем и за его пределами он стал известен как «чудо-ребенок», «дитя-поэт». Много позже в Манагуа он поступил на службу в Национальную библиотеку и там читал все, что попадалось под руку, главным образом, разумеется, то лучшее, чем располагала литература на испанском языке и мировая литература. Никарагуа, маленькая и провинциальная страна, оказалась ему тесной – и в возрасте 21 года Дарио перебрался в Чили. Здесь завязались самые важные для него знакомства. Здесь поразил он друзей своими поэтическими опытами, прежде всего публикацией книги «Лазурь» – первой из тех, которым предстояло преобразить испанский язык.
Я отыскал ее на берегу морском; она из золота, покрыта жемчугами; Европа влажными брала ее руками, плывя наедине с божественным быком.
Я с силой дунул в щель, и, словно дальний гром, раскат морской трубы возник над берегами, и полился рассказ, не меркнущий веками, пропитанный насквозь морями и песком.
Светилам по душе пришлась мечта Язона, и ветры горькие ветрил вздували лоно на “Арго”-корабле; вдыхая ту же соль,
я слышу голос бурь и ропщущие волны, и незнакомый звон, и ветер, тайны полный… Живого сердца стук, живого сердца боль.)
(Перевод О.Савича)
ГРУСТЬ. Доминго Боливару посвящается
Хранитель света, брат, верни мне зренье. Бреду вслепую. Путь во мраке длится. А дождь и ветер воздают сторицей слепцу мечты, безумцу песнопенья. Вот мой порок. Мечта. Стихотворенье, поэзия – глухая власяница поверх души. По капле грусть сочится, и горьких капель медленно паденье.
Бреду впотьмах, мирскую боль вбирая. То чудится – путь без конца и края, то край – рукой подать. И мне на грани смерти и спасенья так трудно с грузом скорби совладать. О капли грусти – слышишь их паденье?
(перевод Н.Ваханен).
ОБРЕЧЕННОСТЬ
Посвящается Рене Пересу
Вы счастливцы, деревья,-говорю в укоризне. Всем камням безучастным я завидую разом, Нет сознания горше чем сознание жизни, непосильнее ноши, чем осмысленный разум.
Быть, не ведая истин, а вокруг – бездорожье, тени дней уходящих и грядущих забот… Поутру не проснуться мы боимся до дрожи и страдаем от жизни, от сомненья и от
нерешенных загадок: как с неведомой силой виноградною кистью плоть нас манит вдали, где склоняются ветви над унылой могилой, и куда мы уходим, и откуда пришли!
Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая - Её ещё зовут душа. Сервиз домашний, запах чайный, Такой знакомый и простой, И взгляд, нечаянно печальный, И детский профиль золотой.
Вот настроенье нулевое, Тоска и смута вновь и вновь. А вот - раненье пулевое, Его ещё зовут любовь. Мне жребий выпал бесталанный, И я над ним три года бьюсь. Меня не бойся, мой желанный! Я и сама тебя боюсь.
Гляжу, от боли неживая, Сквозь чёрный мрак - на алый круг. Вот эта рана ножевая - Твоих же рук, мой бывший друг! Спеши сложить свои пожитки, О том, что было, - не тужи! Суши в альбоме маргаритки, Раз в доме снова ни души.
Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая - Её ещё зовут душа. Я знаю, поздно или рано Помру под бременем грехов. Но все мои былые раны - Живут под именем стихов.
Когда чердак-магнит притянет нас в водоем, Мы наглотаемся льдин и в эту воду плюем, И вот уже темно и мы с тобою вдвоем Не говорим о том чего боимся и ждем.
Пр.: Ты знаешь в чем дело, слышишь голоса? Не бойся, ты смелый, это ведь голоса.
Наш водоем темней всех рек, озер и морей. Где правят голоса, бывает мало людей. Но тихий разговор понять поможет быстрей, Что сотворили мы с короткой жизнью своей.
Пр. Твои глаза во тьме зеленовато горят, То электрически на них мерцает заряд. У водоема так минуты быстро парят. И наплевать на то что там о нас говорят. Пр. Когда чердак-магнит притянет нас в водоем, Мы наглотаемся льдин и в эту воду плюем. И вот уже темно и мы с тобою вдвоем Не говорим о том, чего боимся и ждем. Пр
Один я в тишине ночной; Свеча сгоревшая трещит, Перо в тетрадке записной Головку женскую чертит: Воспоминанье о былом, Как тень, в кровавой пелене, Спешит указывать перстом На то, что было мило мне.
Слова, которые могли Меня тревожить в те года, Пылают предо мной в дали, Хоть мной забыты навсегда. И там скелеты прошлых лет Стоят унылою толпой; Меж ними есть один скелет Он обладал моей душой.
полюбите его не распятым полюбите его ребенком полюбите у белой хаты в небо глядя с белой пелёнки
а по небу красные вишни а по небу синие листья а по небу скачут мальчишки как смешные птички, воистину
как смешно качаться на ветке как смешно лизнуть вишню кислую как смешно быть сердечком в клетке синеглазой небесной искрою
небу ровно два дня как отроду небо плачет дождинкой мокрою небо вишни роняет в ведра, да?
"...не на долго я, люди добрыя я с короткой и ясной вестию от Отца, и Духа, и Брата я Ах ты радость моя! - неизвестно ведь вдруг полюбят и не распятого?"
Мы стояли у Москвы-реки, Теплый ветер платьем шелестел. Почему-то вдруг из-под руки На меня ты странно посмотрел — Так порою на чужих глядят. Посмотрел и улыбнулся мне: — Ну, какой же из тебя солдат? Как была ты, право, на войне? Неужель спала ты на снегу, Автомат пристроив в головах? Понимаешь, просто не могу Я тебя представить в сапогах!..
Я же вечер вспомнила другой: Минометы били, падал снег. И сказал мне тихо дорогой, На тебя похожий человек: — Вот, лежим и мерзнем на снегу, Будто и не жили в городах… Я тебя представить не могу В туфлях на высоких каблуках!.
...
Я не люблю Распутывать узлы. Я их рублю - Ведь боль Мгновенье длится. Терпения покорные волы - Не создана Быть вашею возницей.
Нет, если надо - Все перетерплю. Но если впереди Итог единый, Одним ударом Цепь перерублю И в ночь уйду, Держать стараясь спину. Без лишних слов, Не опуская глаз...
Но сколько раз сутулюсь, Сколько раз!
Не встречайтесь с первою любовью
Не встречайтесь с первою любовью, Пусть она останется такой - Острым счастьем, или острой болью, Или песней, смолкшей за рекой. Не тянитесь к прошлому, не стоит - Все иным покажется сейчас... Пусть хотя бы самое святое Неизменным остается в нас.
***
Теперь не умирают от любви
Теперь не умирают от любви — насмешливая трезвая эпоха. Лишь падает гемоглобин в крови, лишь без причины человеку плохо. Теперь не умирают от любви — лишь сердце что-то барахлит ночами. Но "неотложку", мама, не зови, врачи пожмут беспомощно плечами: "Теперь не умирают от любви..."
С 15 лет она была легендой советского андеграунда: одни считали ее пророком, другие – отзвуком Серебряного века. Ее принимала Ахматова и любил Бродский, но ей было все равно – она не признавала никаких авторитетов. Пока на родине Елену Шварц печатали лишь в самиздате, ее стихами зачитывался весь мир – уже тогда они входили в программу Гарварда, Кембриджа и Сорбонны.
«Стихотворение, имеющее право так называться – это выстроенное по правилам неземной архитектуры бормотанье с озареньем на конце. Стихотворение живое – высшее существо, рожденное человеком и небом, дышащее, улыбающееся и смертное, как всё. От поэта не могут остаться одно, два, три стихотворения. А только он весь, его зарифмованная душа, его гениальные и его бездарные строчки. Так странно, люди пишут стихи, не постигнув от рождения чудесной науки – поэтики. Мне хочется довести слова до такой высоты материализации, до плоти легкой ангелов, легкой и огненной, чтоб они населили небо, если оно пусто. Я пишу все это неизвестно отчего, не во вдохновении, сидя на чердаке, выгнанная из класса за чудовищное опоздание. Сегодня двадцатое апреля, и скоро мне стукнет восемнадцать. И я хочу, чтобы меня выгнали из университета и я могла бы писать стихи и только писать стихи. О Б-же, помоги мне, и я проведу свою молодость в душной комнате, у колб и реторт. И превращу камень в золото, слова – в стихи живые и ослепительные».
Это строки из дневника поэтессы Елены Андреевны Шварц, датированные 1966 годом. Уже тогда все было определено в ее сердце: она мечтала о жизни, полностью посвященной поэзии. Даже учеба в университете представлялась ей досадной помехой, отвлекающей от занятия чистым искусством. К своим 18 годам она уже стала легендой в кругах ленинградского андеграунда. Подростком вступив на литературное поле со своим не только смелым, но и новым поэтическим языком, на протяжении всего творческого пути она не переставала удивлять своей уникальностью.
Удивлял всех и ее характер. Так, в 15 лет она сидела напротив Ахматовой и ждала оценки своих стихотворений. Запись дневника юной Шварц запечатлела возникшее в тот момент непонимание двух эпох: «10 августа 1963 года. Была сегодня у Ахматовой. Я думала, что она святая, великая. Она – дура захваленная. Кроме себя ничего не видит. Лицо противное, только нос хороший. Про мои стихи, посвященные ей, сказала: “Почему вы мне принесли такие злые стихи? Почему за меня не надо молиться? За меня все молятся”. Я ей пыталась объяснить, что, наоборот, молюсь за нее, но она не слушала. Она заведомо знала всё, что я скажу, ей, бедненькой, было скучно. Меня она даже не слушала, я встала и ушла. Очень расстроилась, потому что я в нее очень верила. Ахматова сказала, что Цветаевой не хватало вкуса. И жизнь, и стихи – все у нее проще, легче, чем у Марины Ивановны. Как Цветаева буду. Была б она жива, она бы поняла меня».
Возможно, слова подростка о монументальной поэтессе вызовут у кого-то осуждение, но выделить хотелось бы другое. В ситуации, когда любая другая бы робела, благоговея перед величием Ахматовой, Шварц, не найдя понимания, не стала соглашаться на критику и вносить изменения. Она просто встала и ушла, оставив свой творческий мир незыблемым для авторитетов и в дальнейшем, не следуя установленным кем-то правилам и не придерживаясь никаких определенных течений.
К сожалению, широкой публике о ней известно не так много. В СССР вплоть до 1988 года ее творчество оставалось доступным лишь для читателей самиздата. На протяжении четверти века до этого лишь три-четыре ее стихотворения были пропущены в печать. И это при том, что ее уже вовсю переводили на другие языки и печатали в Европе. Ими зачитывались эмигранты, они входили в программу многих престижных учебных заведений, в частности Кембриджа и Сорбонны.
Творчество Шварц многогранно, но начинать его изучение нужно именно с ее дневников. Как написано в предисловии к одному из изданий ее личного дневника, «это поразительный документ, рассказывающий о настоящем “антропологическом чуде” – превращении обычной советской школьницы, пионерки, собирающей посвященные В.И. Ленину открытки, мечтающей о команде “красных следопытов” и о Зое Космодемьянской, в поэта-мистика и проницательнейшего читателя мировой классики, которому – в 15 лет! – открываются бездны “Фауста” Гёте и “Процесса” Кафки и который бесстрашно всматривается в бездну собственной души»: «Дневники Е.А. Шварц – это еще и свидетельство эпохи. Они помогают ответить на сакраментальный вопрос, не раз задававшийся историками неподцензурной литературы: как, благодаря чему в обескровленном блокадой, до- и послевоенными чистками и репрессиями городе могло – из, казалось бы, ничего – зародиться движение культурного сопротивления, давшее России и миру целую плеяду поэтов первого ряда, готовых поставить на карту благополучие и комфорт ради служения искусству?!»
Елена Шварц родилась в 1948 году в Ленинграде. «Дитя курортного романа» воспитывалась матерью Диной Морисовной Шварц. Мама заведовала литературной частью Большого драматического театра, входила в легендарную гвардию Георгия Товстоногова. С Товстоноговым Дина Шварц проработала 40 лет – тот ей безоговорочно доверял. Стоит ли говорить об атмосфере, в которой росла Елена Шварц?! Девушка всегда вспоминала о театре как о родном доме. Театральностью наполнены и строки ее стихотворений – перевоплощение в своих лирических героев давалось Елене очень легко. И это придавало легкость ее стихотворениям.
Писать стихи она начала с 14 лет. Как вспоминала сама Шварц, она шла по коридору своей коммуналки, в руках были ключи, которыми она отбивала такт. Потом, придя в комнату, она легла на кровать прямо в школьной форме и стала отбивать такт о железную спинку кровати. Понравившийся ей ритм она повторяла и дополняла новым. А вслед за ритмом родилась и рифма. Причем рифма настолько уверенная и не нуждающаяся в развитии, что первым слушателям было сложно поверить, что стихи написаны 14-летней девочкой, а не битым жизнью зрелым человеком.
Ее заметили сразу, сразу начались и публикации в самиздате. И через короткое время имя Елены Шварц произносилось уже с особым уважением. По словам литературоведов, ее «воспринимали как посланца прошлых времен – Серебряного века и прочих, хотя она была, конечно, гораздо моложе»: «Видимо, это было связано с тем, что стихи Елены Шварц, прежде всего, достаточно непросты для восприятия. Это была настоящая поэзия, порожденная ни на что не похожим внутренним миром. Образы, которые возникали в ее поэзии, были зачастую причудливы и непросты. Но тот, кто пробивался через эти образы, мог действительно получить настоящее наслаждение».
Какое-то время Елена училась на филологическом факультете университета, потом перевелась на театроведческий, его она в итоге и закончила. Не входя в официальные литературные объединения и нигде не работая, на жизнь она зарабатывала литературными переводами. Шварц никогда не обивала пороги редакций советских журналов. Свобода была одной из главных составляющих ее бытия. Причем, несмотря на славу в кругах андеграунда, даже в нем она подчеркнуто держалась особливо, оберегая свободу своего творчества и свой дар от существовавшего мейнстрима.
Прорывом к широкому читателю стали ее зарубежные публикации. А со второй половины 80-х публиковать Шварц стали и в отечественной периодике – правда, все равно с опаской. Известно, что куратор одного из альманахов согласился на публикацию маленькой подборки ее стихов лишь в обмен на постановку собственной пьесы на Малой сцене у Товстоногова. Но, как оказалось, даже подобных малых пробных доз было достаточно, чтобы творчество Шварц распробовали. В 1979 году она получила премию Андрея Белого, в 1999-м – премию «Северная Пальмира», в 2003 году – премию «Триумф».
К несчастью, новая полоса жизни поэта была омрачена выявленным онкологическим заболеванием, борьбу с котором Шварц вела долгие годы. Одержать победу над ним Шварц не смогла – она умерла в марте 2010 года. Незадолго до смерти она разослала друзьям небольшой текст с заголовком «Благодарение»:
Благодарю Тебя за то, что Ты создал меня поэтом Твоей милостью, За то, что я родилась вблизи Невы, и за то, что сейчас смотрю на нее и Исакий из окна больницы, За то, что меня растили мама и Берта, За то, что росла в тени Театра, За то, что видела Рим, и мир, и Иерусалим, За чудесных друзей и животных, что сопровождали меня (и сейчас), За счастье вдохновения и радости чистого разума, За дар правильного чтения стихов, за свое легкомыслие, И за то, что Ты всегда спасаешь меня и порой я нахожу в себе силы благодарить Тебя и за муки.
ПОДРАЖАНИЕ БУАЛО Э.Л. Линецкой Мне нравятся стихи, что на трамвай похожи: звеня и дребезжа, они летят, и все же, хоть косо, в стеклах их отражены дворы, дворцы и слабый свет луны, свет слепоты — ночного отблеск бденья, и грубых рифм короткие поленья. Поэт собой любим, до похвалы он жаден. Поэт всегда себе садовник есть и садик. В его разодранном размере, где Дионис живет, как будто прыгал и кусался несытый кот. Неистовство и простота всего в основе, как у того, кто измышлял составы крови. Родной язык как старый верный пес, — когда ты свой, то дергай хоть за хвост. Но, юный друг, своим считаю долгом предупредить, что Муза схожа с волком, и если ты спознался с девой страшной, то одиночества испробуй суп вчерашний. Поэт есть глаз, — узнаешь ты потом, — мгновенье связанный с ревущим Божеством. Глаз выдранный — на ниточке кровавой, на миг вместивший мира боль и славу.
Загадки, ребусы... Клубок небытия... На правду зарится доверчивый смутьян! До дыр протёр свою бирюльку Аладдин. И в сон приходит Сильный Господин. И чётко расставляет по местам Местоимений и глаголов дивный хлам! И паче почестей собачии грехи... Меня он пестует и кормит из руки! Забывшему дорогу в цирк – беда! Ты коронован – Вот колпак! А вот дуда! Из мрачной кельи в ослепительный чертог Летел недолго я, споткнувшись о порог! Хорош полёт. Да пол лицо ожёг! Не бережёного никто не бережёт! Не клевещи зря на бессмертие, Кощей – Так молвил гвоздь, вникая в суть клещей! И нищей пантомимы круговерть Покорна стихла, принимая смерть… И Ночь-Владычица-Заботливая-Мать... Велела отряхнуться и взлетать…
Любовь - это пятое время суток, Не вечер, не ночь, не день и не утро. Придешь ты - и солнце сияет в полночь, Уйдешь ты - и утро темнее ночи. Любовь - это пятое время года, Не осень она, не весна, не лето, Она не зима, а то, что ты хочешь, И все от тебя одной зависит. Любовь ни с чем на свете не схожа: Не детство, не старость, не юность, не зрелость; Любовь - это пятое время жизни. 1962
Настало время рассказать о том, какими дорогами и тропинками шёл я к своей первой книге стихов, которая увидела свет в 1940 году. Я здесь - не поэт, не писатель, - я рассказчик, повествующий о том, как он стал профессиональным литератором. Я - старикан у вечернего камина, а вы, уважаемые читатели, - мои гости. Воспринимайте это моё повествование не как письменное, а как устное. Это - не дневник, это - неторопливая моя беседа с вами и с самим собой. В ней нет линейной строго хронологической последовательности. Ведь порой события, расположенные во времени далеко одно от другого, с годами сливаются в нашей памяти в нечто единое, в сгустки впечатлений - и их уже не разъединишь, не разомкнёшь. А начну я с детства. Многое о нём рассказал я в повести "Имя для птицы", - но ещё не всё.
Взыграла буря, нам глаза слепя; С дороги сбившись, кони стали. За снежной пеленой невдалеке, Огни деревни засверкали.
Застыли ноги. Средь сугробов нас Жестокий ветер гнал с налета, И, до избы какой-то добредя, Мы принялись стучать в ворота.
Казалось: не согреться нам... И вот В избе гостеприимной этой Теплом нежданным нас встречает печь И лампа -- целым морем света!
Хотелось нам добраться через час До станции, но вьюга в поле Дорогу мигом замела, и мы Сюда попали поневоле.
В избу мы вносим холод, и в сердцах Мы проклинаем ветер жгучий. И тут, улыбку нам даря, она Выходит, как луна из тучи.
Взглянул и замер я. Глаз отвести Не в состоянье. Что со мною? Казалось мне: я встретился с Зухрой. Казалось мне: я встретился с Лейлою.
Не описать мне красоты такой. Что стройный тополь перед нею? А брови серповидные ее? А губы – лепестков нежнее?
Не описать мне этих нежных щек, Ни этих ямок, ни румянца, Ни темно-карих глаз... Не описать Ресниц порхающего танца.
Нет, все не то... Здороваясь, она Нам взгляд глубокий подарила, И вдруг согрелся я, и сердце вновь Наполнилось кипучей силой.
Снег застил нам луну, и долго мы, С дороги сбившись, шли по кругу. Нас вьюга чудом привела к луне, А мы бранили эту вьюгу!
И девушка за стол сажает нас И медом потчует и чаем. Пускай тяжелый путь нам предстоит,– Сидим и юность вспоминаем.
Утихла вьюга. На дворе – луна. Мой друг накинул свой тулуп на плечи, Заторопился, точно протрезвев, Прервал взволнованные речи.
Мы тронулись. Как тихо! И плывет Луна в мерцающей лазури. Ах, для чего мне тихая луна! Душа моя желает бури!
И сердце ноет, что-то потеряв, Встают виденья пред глазами, Клубится пламя в сердце у меня – Ветров и ураганов пламя.
Зачем ты, вьюга, завела меня В поля бескрайные, чужие, Свалила с ног и бросила меня В ее ресницы колдовские?
Моя луна осталась позади, В снегу летучем потонула, И слишком быстро молодость моя, Так быстро в бурях промелькнула.
Пускай тебя швырнет то в жар, то в лед, Закружит в поле... Разве наши Стремительные бури во сто крат Застоя тихого не краше?
2 ноября 1943 г. Муса Джалиль Муса Мустафович Залилов (Джалилов) (Муса Джалиль) – поэт, Герой Советского Союза (1956), Лауреат Государственной премии (посмертно, 1957).
В 1906 году родился в д. Мустафино Шарлыкского р-на, Оренбургской области. Учился в Оренбургском медресе «Хусаиния».
В 1919 году вступил в комсомол и продолжил учёбу в Татарском институте народного образования (г. Оренбург).
В 1922-1925 гг. учился в рабфаке Восточного педагогического института. В 1927 году поступил на литературное отделение МГУ и окончил в 1931 г.
В 1931-1932 годах был редактором татарских детских журналов, издававшихся при ЦК ВЛКСМ. С 1933 года – завотделом литературы и искусства татарской газеты «Коммунист», выходившей в Москве.
С 1939 года по 1941 год жил и работал в Казани, был ответственным секретарем (руководителем) Союза писателей Татарстана.
В 1941 году был призван в Красную Армию, был корреспондентом газеты «Отвага». 26 июня 1942 года в ходе Любанской наступательной операции у деревни Мясной Бор Муса Джалиль был тяжело ранен и попал в плен. В Едлиньске около Радома (Польша), где формировался легион «Идель-Урал», Муса организовал среди легионеров подпольную группу и устраивал побеги военнопленных. В августе 1943 года гестапо арестовало Джалиля и большинство членов его подпольной группы за несколько дней до тщательно подготавливаемого восстания военнопленных. За участие в подпольной организации Муса Джалиль был казнён на гильотине 25 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее в Берлине.
Он – автор цикла стихов «Моабитская тетрадь», поэмы «Хат ташучы» («Письмоносец»), либретто «Алтынчеч», «Илдар» и др.
Мне всегда было неприятно замечать презрение, которое подневольные люди, находящиеся на службе у других, выказывают по отношению к беднякам, живущим независимо или на случайные заработки.
Дитя, искусство не в этом – оно б том, чтобы созидать. Когда ты рисуешь один из тех орнаментов, что вьются вдоль фризов, разве ты просто копируешь цветы и листья, что стелются по земле? Нет, ты придумываешь узор, твоя стека подвластна прихотям твоего воображения, в твоих набросках сплетаются самые причудливые фантазии. Так почему же не ищешь ты рядом с человеком и известными тебе животными неведомые создания, существа, коим нет еще имени, такие воплощения, перед которыми отступает человеческий разум, чудовищные сочетания, образы, внушающие трепет и вселяющие в сердце восторг, повергающие в изумление и ужас? Вспомни египтян, вспомни наивных и смелых художников Ассирии. Не их ли фантазия исторгла из чрева гранита тех сфинксов, тех павианов, тех базальтовых божков, что так возмущали Иегову, Бога старого Дауда? Из века в век, видя эти грозные символы, будут потомки повторять, что были некогда истинно дерзкие гении. Разве эти люди думали о форме? Они смеялись над ней и, сильные своим воображением, могли крикнуть Тому, Кто все создал: «Тебе неведомы эти существа из гранита, и Ты не осмелишься вдохнуть в них жизнь!» Но многоликий Бог природы согнул вас, надел на вас ярмо: вам не шагнуть за грань окружающего вас мира, ваш выродившийся гений погряз в пошлости формы, искусство погибло.
Я бегу от воспоминаний. Больше не скажу тебе ни слова. У меня есть то целомудрие страдания, что свойственно раненому животному, которое в поисках одиночества забирается в самые пустынные места, дабы умереть там без единого стона.
Болтуны пришли на смену людям дела. – Как расточители пустых речей вытеснили поэтов, горевших священным огнем.
Театр имеет исключительное свойство: он создает иллюзию, что вы хорошо знакомы с незнакомкой. Отсюда – великие страсти, которые внушают зрителям актрисы, тогда как к женщинам, которых видишь лишь издали, редко испытываешь чувство.
Самое страшное в государствах, где священнослужители владеют верой и олицетворяют ее, — это то, что, если великому священнику случается оступиться — а с каким. смертным этого не может произойти? — вместе с его падением рушится вера, и лик самого Бога затмевается, когда бесчестье настигает погрязшего в гордыне и злобных помыслах Его служителя.
Золотые стихи Перевод с французского Юрия Денисова
Что же! Все чувствует. Пифагор
Мыслитель дерзостный! Неужто ты решил, Что мыслишь только ты?! Ведь всё вокруг – живое. Ты волен, и силен, и властен над собою, Но космос без тебя жить будет так, как жил.
И в твари уважай живого духа пыл: Природой страсть дана фиалке и левкою, Все таинства любви хранит металл в покое, «Все чувствует!», и ты – игрушка мощных сил.
Страшись! Ведь за тобой следит стена слепая, В самой материи глагол до срока спит... Вели ей лишь добру служить, не уставая!
В ничтожном существе незримый Бог сокрыт... Как взгляд родившийся мерцает сквозь ресницы, Так в камне чистый дух растет и ввысь стремится.
Цикл «Химеры», 1854
«Впервые в журнале «L’Artiste», март 1845 г., под названием «Античная мысль». Новое название отсылает к «Золотым стихам» – сборнику философских максим Пифагора; однако эпиграф взят из другой книги – «Философии природы» Ж.-Б. Делиля де Саля (1777), где данные слова вложены в уста Пифагора» (С. Н. ЗЕНКИН, с. 533).
Нерваль Ж. де. Мистические фрагменты. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. – С. 481.
Ты не верь, если скажут, что плохи они. Если кто-то соврёт, что об этом читал... Просто, эти цветы луговым не чета! В буреломах, на кручах пылают жарки, как закат, как облитые кровью желтки. Им не стать украшеньем городского стола. Не для них отшлифованный блеск хрусталя. Не для них! И они не поймут никогда, что вода из-под крана — это тоже вода...
Ты попробуй сорви их! Попробуй сорви! Ты их держишь, и кажется, руки в крови!.. Но не бойся, цветы к пиджаку приколи...
Только что это? Видишь? Лишившись земли, той, таёжной, неласковой, гордой земли, на которой они на рассвете взошли, на которой роса и медвежьи следы, – начинают стремительно вянуть цветы! Сразу гаснут они! Тотчас гибнут они!..
