Один среди враждебных ратей – / Не их, не ваш, не свой, ничей – / Я – голос внутренних ключей, / Я – семя будущих зачатий. ( Волошин М. Пролог. 1915 )
Творчество М. А. Волошина универсально. Он проявил себя и как самобытный художник, и как поэт, переводчик, художественный и литературный критик.
Интеллигенция России в первой трети XX в. имела в его лице уникального вестника, так сказать осмыслителя всех основных современных идей, явлений и тенденций в искусстве и литературе Европы и России. Дом Волошина, построенный им в 1903 г. в Коктебеле, на восточном берегу Крыма, был центром притяжения для русской творческой интеллигенции того времени.
В собственном художественном творчестве Волошину удалось возродить традицию, уходящую корнями в японскую пейзажную гравюру, - новыми выразительными средствами воссоздать в акварели жанр пейзажа-медитации. Хотя Волошин около двух лет учился в Московском университете (1897-99), свои удивительно разносторонние знания он получил самостоятельно, в 1900-х гг. углубленно занимаясь в библиотеках Европы, слушая лекции в Сорбонне, путешествуя. В Париже он берет уроки рисования и гравюры у художницы Е. С. Кругликовой.
В годы ученичества Волошин стремится максимально расширить круг знакомств, он учится у всех. Он находится в центре художественной и интеллектуальной жизни Парижа и Петербурга. Среди важных знакомств тех лет - встреча с тибетским хамбуламой А. Доржиевым, теософами А. Р. Минцловой и А. Безант, антропософом Р. Штейнером.
С 1903 г. Волошин печатает свои репортажи в журнале "Весы" и газете "Русь". В дальнейшем он пишет статьи о живописи и поэзии для журналов "Золотое руно", "Аполлон", газет "Русская художественная летопись", "Утро России" и др. Общий объем его статей, которые и сейчас не утратили своей ценности, составляет не один том.
Период ученичества закончился в 1907 г., когда тридцатилетний Волошин, пройдя трудную школу враждовавших друг с другом столичных идей (хотя он никогда не участвовал в каких бы то ни было раздорах), принимает решение об отъезде в Коктебель. С 1910 г. он много работает над монографическими статьями о К. Ф. Богаевском, А. С. Голубкиной, М. С. Сарьяне, защищает в прессе художественные объединения "Бубновый валет" и "Ослиный хвост".
В 1912 г. в связи с нашумевшим покушением на картину И. Е. Репина "Иван Грозный и сын его Иван" Волошин выступает против натурализма в искусстве, против изображения насилия. В 1913 г. выходит его брошюра "О Репине", и редакции большинства журналов закрываются перед ним. Общественность восприняла его выступление как личный выпад против Репина - мэтра и академика, почитаемого публикой. Однако в 1914 г. выходит книга статей Волошина о культуре "Лики творчества". В 1916 г. он работает над монофафией о В. И. Сурикове - одной из лучших книг о художнике по силе проникновения в суть его творчества.
Одним из немногих Волошин не поддался шовинистическому угару, разглядев в схватке европейских держав борьбу "нескольких государственно-промышленных осьминогов". Одним из немногих, еще летом 1917 года, Волошин предвидел, что "русская революция будет очень кровава". В отличие от многих "водителей душ", взывавших к разуму (или инстинктам) масс, Волошин всегда обращался к личности. "Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся",-- писал он в 1925 году. Любая конкретная человеческая душа была ему ближе будущего гипотетического счастья "человечества". В общем, Волошин был одним из тех "безумцев, отшельников, еретиков, мечтателей, бунтарей, скептиков", о которых писал в 1921 году Евгений Замятин. "Мир жив только еретиками, -- возглашал он. -- Еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой... Мы пережили эпоху подавления масс; мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс; завтра -- принесет освобождение личности -- во имя человека" {Замятин Е. Завтра//Соч. Т. 4. Мюнхен. 1988. С. 246.}. Ни замалчиванье, ни шельмование (начавшееся еще при его жизни) не смогли до конца опорочить имя Волошина. Думается, причин этому несколько. Во-первых, личность Волошина сама по себе -- яркое и значимое явление в истории русской культуры конца XIX -- начала XX века. Как и его творчество. Во-вторых, существование его дома в Коктебеле, превращенного им в уникальный культурный центр и сохраненного Марией Степановной Волошиной несмотря ни на что. Память о Волошине жила в тысячах коктебельцев -- как волошинского "призыва", так и в более поздних поколениях творческой интеллигенции. И не умирала -- ширилась слава о праведнике, не склонившем головы, показавшем пример неуступчивого духовного одиночества, одном из тех, кто оставался совестью страны... "Я не изгой, а пасынок России. Я в эти дни -- немой ее укор. Я сам избрал пустынный сей затвор Землею добровольного изгнанья, Чтоб в годы лжи, падений и разрух В уединеньи выплавить мой дух И выстрадать великое познанье". "Дом поэта", 1926 Еще в 1926 году первый биограф Максимилиана Волошина, Евгений Ланн, писал: "Когда Волошин в своей статье о Барбэ д'Оревильи называл последнего "подземным классиком" -- едва ли думал он, что этот эпитет обратится на него -- Волошина. Но теперь перед нами тридцать лет работы поэта и думается нам,-- метче характеристики не придумаешь" ("Писательская судьба Максимилиана Волошина". М., 1926). Да, Волошину приходилось порой тяжко: он голодал и холодал, знал "едкий вкус" непризнания и "злобные укусы" клеветы. Но все же ему повезло, как мало кому. Его стихи расходились в сотнях списков; в печати их порой цитировали, не указывая автора (как И. Ефремов в "Туманности Андромеды") или перефразируя (как Ю. Слезкин в повести "Разными глазами"). Один из невольных зачинателей самиздата, Волошин поистине был "подземным классиком"! Привлекательность Волошина-творца состоит в его высокой духовности, в широте культуры, в разнообразии его интересов. Попробуем перечислить все проявления его таланта и творческие устремления: ВОЛОШИН -- ПОЭТ. Поэт со своей темой -- а точнее, с несколькими темами. Поэт Парижа и одновременно поэт, открывший в своих стихах восточный Крым, Киммерию. Поэт-портретист (цикл "Облики") и поэт оккультных поисков. Поэт, запечатлевший лики русской усобицы, и поэт, призывавший человек, пересмотреть основы европейской цивилизации, пошедшей "путями Каина"; поэт-философ... Пусть рациональное в его стихах порой преобладает над эмоцией и на первый план нередко выходят "конструкция, план". Ученик французских парнасцев, он привык чеканить свои стихи -- и совершенство формы иногда заслоняло лиризм содержания. Один из признанных мастеров сонета, Волошин был также пионером верлибра и "научной" поэзии. Но, в конце концов, почти все его произведения согреты сердечным огнем и по-настоящему пережиты.
"Человек рождается дважды: во плоти и в духе… Но годовщины духовного рождения… ускользают от нас…" – так судит Волошин, однако в своей автобиографии называет 1900 год годом своего духовного рождения. "Полгода, проведенные в пустыне с караваном верблюдов, были решающим моментом моей духовной жизни. Здесь я почувствовал Азию, Восток, древность, относительность европейской культуры".
Когда, овеянный туманом, Сквозь сон миражей и песков, Я шел с ленивым караваном К стене непобедимых льдов.
Шел по расплавленным пустыням, По непротоптанным тропам, Под небом исступленно-синим Вослед пылающим столпам.
А по ночам в лучистой дали Распахивался небосклон, Миры цвели и отцветали На звездном дереве времен,
И хоры горних сил хвалили Творца миров из глубины Ветвистых пламеней и лилий Неопалимой купины. 1919
Войди, мой гость, стряхни житейский прах И плесень дум у моего порога… Со дна веков тебя приветит строго Огромный лик царицы Таиах. Мой кров – убог. И времена – суровы. Но полки книг возносятся стеной. Тут по ночам беседуют со мной Историки, поэты, богословы, И здесь их голос, властный, как орган, Глухую речь и самый тихий шепот Не заглушит ни зимний ураган, Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот. 1926 http://nowimir.ru/DATA/060006.htm
Марный день прилег на дно долины, А в лазури облак цветет. 1925 г.
В мирах любви — неверные кометы — Закрыт нам путь проверенных орбит! Явь наших снов земля не истребит, — Полночных солнц к себе нас манят светы.
Ах, не крещён в глубоких водах Леты Наш горький дух, и память нас томит. В нас тлеет боль внежизненных обид — Изгнанники, скитальцы и поэты!
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, — Тому, кто жив и брошен в тёмный склеп, Кому земля — священный край изгнанья,
Кто видит сны и помнит имена, — Тому в любви не радость встреч дана, А тёмные восторги расставанья!
1
В мирах любви неверные кометы, Сквозь горних сфер мерцающий стожар - Клубы огня, мятущийся пожар, Вселенских бурь блуждающие светы
Мы вдаль несем... Пусть темные планеты В нас видят меч грозящих миру кар,- Мы правим путь свой к солнцу, как Икар, Плащом ветров и пламенем одеты.
Но - странные,- его коснувшись, прочь Стремим свой бег: от солнца снова в ночь - Вдаль, по путям парабол безвозвратных...
Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит В багровой тьме закатов незакатных... Закрыт нам путь проверенных орбит!
2
Закрыт нам путь проверенных орбит, Нарушен лад молитвенного строя... Земным богам земные храмы строя, Нас жрец земли земле не причастит.
Безумьем снов скитальный дух повит. Как пчелы мы, отставшие от роя!.. Мы беглецы, и сзади наша Троя, И зарево наш парус багрянит.
Дыханьем бурь таинственно влекомы, По свиткам троп, по росстаням дорог Стремимся мы. Суров наш путь и строг.
И пусть кругом грохочут глухо громы, Пусть веет вихрь сомнений и обид,- Явь наших снов земля не истребит!
3
Явь наших снов земля не истребит: В парче лучей истают тихо зори, Журчанье утр сольется в дневном хоре, Ущербный серп истлеет и сгорит,
Седая рябь в алмазы раздробит Снопы лучей, рассыпанные в море, Но тех ночей, разверстых на Фаворе, Блеск близких Солнц в душе не победит.
Нас не слепят полдневные экстазы Земных пустынь, ни жидкие топазы, Ни токи смол, ни золото лучей.
Мы шелком лун, как ризами, одеты, Нам ведом день немеркнущих ночей,- Полночных Солнц к себе нас манят светы.
4
Полночных Солнц к себе нас манят светы... В колодцах труб пытливый тонет взгляд. Алмазный бег вселенные стремят: Системы звезд, туманности, планеты,
От Альфы Пса до Веги и от Беты Медведицы до трепетных Плеяд - Они простор небесный бороздят, Творя во тьме свершенья и обеты.
О, пыль миров! О, рой священных пчел! Я исследил, измерил, взвесил, счел, Дал имена, составил карты, сметы...
Но ужас звезд от знанья не потух. Мы помним все: наш древний, темный дух, Ах, не крещен в глубоких водах Леты!
5
Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш звездный дух забвением ночей! Он не испил от Орковых ключей, Он не принес подземные обеты.
Не замкнут круг. Заклятья недопеты... Когда для всех сапфирами лучей Сияет день, журчит в полях ручей,- Для нас во мгле слепые бродят светы,
Шуршит тростник, мерцает тьма болот, Напрасный ветр свивает и несет Осенний рой теней Персефонеи,
Печальный взор вперяет в ночь Пелид... Но он еще тоскливей и грустнее, Наш горький дух... И память нас томит.
6
Наш горький дух... (И память нас томит...) Наш горький дух пророс из тьмы, как травы, В нем навий яд, могильные отравы. В нем время спит, как в недрах пирамид.
Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит Не создадут незыблемой оправы Для роковой, пролитой в вечность лавы, Что в нас свой ток невидимо струит.
Гробницы Солнц! Миров погибших Урна! И труп Луны и мертвый лик Сатурна - Запомнит мозг и сердце затаит:
В крушеньях звезд рождалась жизнь и крепла, Но дух устал от свеянного пепла,- В нас тлеет боль внежизненных обид!
7
В нас тлеет боль внежизненных обид, Томит печаль и глухо точит пламя, И всех скорбей развернутое знамя В ветрах тоски уныло шелестит.
Но пусть огонь и жалит и язвит Певучий дух, задушенный телами,- Лаокоон, опутанный узлами Горючих змей, напрягся... и молчит.
И никогда - ни счастье этой боли, Ни гордость уз, ни радости неволи, Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы
Не отдадим за все забвенья Леты! Грааль скорбей несем по миру мы - Изгнанники, скитальцы и поэты!
8
Изгнанники, скитальцы и поэты - Кто жаждал быть, но стать ничем не смог... У птиц - гнездо, у зверя - темный лог, А посох - нам и нищенства заветы.
Долг не свершен, не сдержаны обеты, Не пройден путь, и жребий нас обрек Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог... Расплескан мед, и песни не допеты.
О, в срывах воль найти, познать себя И, горький стыд смиренно возлюбя, Припасть к земле, искать в пустыне воду,
К чужим шатрам идти просить свой хлеб, Подобным стать бродячему рапсоду - Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.
9
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,- Смысл голосов, звук слов, событий звенья, И запах тел, и шорохи растенья - Весь тайный строй сплетений, швов и скреп
Раскрыт во тьме. Податель света - Феб Дает слепцам глубинные прозренья. Скрыт в яслях бог. Пещера заточенья Превращена в Рождественский Вертеп.
Праматерь ночь, лелея в темном чреве Скупым Отцом ей возвращенный плод, Свои дары избраннику несет -
Тому, кто в тьму был Солнцем ввергнут в гневе, Кто стал слепым игралищем судеб, Тому, кто жив и брошен в темный склеп.
10
Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Видны края расписанной гробницы: И Солнца челн, богов подземных лица, И строй земли: в полях маис и хлеб,
Быки идут, жнет серп, бьет колос цеп, В реке плоты, спит зверь, вьют гнезда птицы,- Так видит он из складок плащаницы И смену дней, и ход людских судеб.
Без радости, без слез, без сожаленья Следить людей непрасные волненья, Без темных дум, без мысли "почему?",
Вне бытия, вне воли, вне желанья, Вкусив покой, неведомый тому, Кому земля - священный край изгнанья.
11
Кому земля - священный край изгнанья, Того простор полей не веселит, Но каждый шаг, но каждый миг таит Иных миров в себе напоминанья.
В душе встают неясные мерцанья, Как будто он на камнях древних плит Хотел прочесть священный алфавит И позабыл понятий начертанья.
И бродит он в пыли земных дорог - Отступник жрец, себя забывший бог, Следя в вещах знакомые узоры.
Он тот, кому погибель не дана, Кто, встретив смерть, в смущенье клонит взоры, Кто видит сны и помнит имена.
12
Кто видит сны и помнит имена, Кто слышит трав прерывистые речи, Кому ясны идущих дней предтечи, Кому поет влюбленная волна;
Тот, чья душа землей убелена, Кто бремя дум, как плащ, принял за плечи, Кто возжигал мистические свечи, Кого влекла Изиды пелена.
Кто не пошел искать земной услады Ни в плясках жриц, ни в оргиях менад, Кто в чашу нег не выжал виноград,
Кто, как Орфей, нарушив все преграды, Все ж не извел родную тень со дна,- Тому в любви не радость встреч дана.
13
Тому в любви не радость встреч дана, Кто в страсти ждал не сладкого забвенья, Кто в ласках тел не видел утоленья, Кто не испил смертельного вина.
Страшится он принять на рамена Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья, Не хочет уз и рвет живые звенья, Которыми связует нас Луна.
Своей тоски - навеки одинокой, Как зыбь морей пустынной и широкой,- Он не отдаст. Кто оцет жаждал - тот
И в самый миг последнего страданья Не мирный путь блаженства изберет, А темные восторги расставанья.
14
А темные восторги расставанья, А пепел грез и боль свиданий - нам. Нам не ступать по синим лунным льнам, Нам не хранить стыдливого молчанья.
Мы шепчем всем ненужные признанья, От милых рук бежим к обманным снам, Не видим лиц и верим именам, Томясь в путях напрасного скитанья.
Со всех сторон из мглы глядят на нас Зрачки чужих, всегда враждебных глаз. Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,
Стремим свой путь в пространствах вечной тьмы, В себе несем свое изгнанье мы - В мирах любви неверные кометы!
15
В мирах любви,- неверные кометы,- Закрыт нам путь проверенных орбит! Явь наших снов земля не исстребит,- Полночных Солнц к себе нас манят светы.
Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш горький дух, и память нас томит. В нас тлеет боль внежизненных обид - Изгнанники, скитальцы и поэты!
Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Кому земля - священный край изгнанья,
Кто видит сны и помнит имена,- Тому в любви не радость встреч дана, А темные восторги расставанья!
Пейзажи Волошин создавал не с натуры, а от себя по воспоминаниям. В этом крымском уголке весь его измерив своими собственными ногами, поэт знал каждый камешек... В воспоминаниях Волошин напишет: «Я стал писать по памяти, стараясь запомнить основные линии и композицию пейзажа. Что касается красок, это было нетрудно, так как и раньше я, наметив себе линейную схему, часто заканчивал дома этюды, начатые с натуры. В конце концов, я понял, что в натуре надо брать только рисунок и помнить общий тон. А всё остальное представляет логическое развитие первоначальных данных, которое идёт соответственно понятым ранее законам света и воздушной перспективы. Война, а потом революция ограничили мои технические средства только акварелью.
...Если масляная живопись работает на контрастах, сопоставляя самые яркие и самые противоположные цвета, то акварель работает в одном тоне и светотени. К акварели больше, чем ко всякой иной живописи, применимы слова Гёте, которыми он начинает свою "теорию цветов", определяя её как трагедию солнечного луча, который проникает через ряд замутнённых сфер, дробясь и отражаясь в глубинах вещества...»
«...Ни один пейзаж из составляющих мою выставку не написан с натуры, а представляет собою музыкально-красочную композицию на тему киммерийского пейзажа. Среди выставленных акварелей нет ни одного "вида", который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой Киммерию. Я уже давно рисую с натуры только мысленно».
«Вся первая половина моей жизни была посвящена большим пешеходным путешествиям, я обошел пешком все побережья Средиземного моря, и теперь акварели мне заменяют мои прежние прогулки. Это страна, по которой я гуляю ежедневно, видимая естественно сквозь призму Киммерии, которую я знаю наизусть и за изменением лица которой я слежу ежедневно. С этой точки зрения и следует рассматривать ретроспективную выставку моих акварелей, которую можно характеризовать такими стихами:
Выйди на кровлю. Склонись на четыре Стороны света, простерши ладонь... Солнце... Вода... Облака... Огонь... -- Все, что есть прекрасного в мире...
Факел косматый в шафранном тумане... Влажной парчою расплесканный луч... К небу из пены простертые длани... Облачных грамот закатный сургуч...
Гаснут во времени, тонут в пространстве Мысли, событья, мечты, корабли... Я ж уношу в свое странствие странствий Лучшее из наваждений земли...»
Когда-то темный и косматый зверь, Сойдя с ума, очнулся человеком - Опаснейшим и злейшим из зверей - Безумным логикой И одержимым верой. Разум Есть творчество навыворот. И он Вспять исследил все звенья мирозданья, Разъял вселенную на вес и на число, Пророс сознанием до недр природы, Вник в вещество, впился, как паразит, В хребет земли неугасимой болью, К запретным тайнам подобрал ключи, Освободил заклепанных титанов, Построил им железные тела, Запряг в неимоверную работу: Преобразил весь мир, но не себя И стал рабом своих же гнусных тварей.
Из этого цикла мне понравилось четвёртое - про звезды, которые ткут время и земной шар, подобный ядру, прикованному к ноге
По ночам, когда в тумане Звезды в небе время ткут, Я ловлю разрывы ткани В вечном кружеве минут. Я ловлю в мгновенья эти, Как свивается покров Со всего, что в формах, в цвете, Со всего, что в звуке слов.
Да, я помню мир иной — Полустертый, непохожий, В вашем мире я – прохожий, Близкий всем, всему чужой. Ряд случайных сочетаний Мировых путей и сил В этот мир замкнутых граней Влил меня и воплотил.
Как ядро, к ноге прикован Шар земной. Свершая путь, Я не смею, зачарован, Вниз на звезды заглянуть. Что одни зовут звериным, Что одни зовут людским — Мне, который был единым, Стать отдельным и мужским!
Вечность с жгучей пустотою Неразгаданных чудес Скрыта близкой синевою Примиряющих небес. Мне так радостно и ново Всё обычное для вас — Я люблю обманность слова И прозрачность ваших глаз Максимилиан Волошин Полное Собрание Стихотворений )
Якимченко А. Г. (1878-1929) Портрет М. А. Волошина Париж, 1902
Мой кров убог. И времена — суровы. Но полки книг возносятся стеной. Тут по ночам беседуют со мной Историки, поэты, богословы. И здесь их голос, властный, как орган, Глухую речь и самый тихий шепот Не заглушат ни южный ураган, Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот...
статья Купченко Владимира Петровича (1938–2004), человека посвятившего свою жизнь творчеству Максимилиана Волошина. Интернет полон его публикаций, но эта статья появится здесь впервые. В ней М. А. Волошин предстает перед нами как собиратель книг.
О библиотеке Максимилиана Волошина давно ходят легенды. Вдали от центров культуры, на пустынном коктебельском побережье, в лихолетья войн — сколько раз она могла быть уничтожена, распродана по частям! О ее исключительной ценности еще в 1935 году писал такой знаток книги, как А. А. Сидоров: «Здесь я нахожу ряд книг, отсутствующих в лучших библиотеках Москвы; первоиздания французских поэтов и писателей конца XIX — начала XX века, ряд ценнейших монографий по французскому искусству, комплекты научнолитературных журналов — все это подлинное богатство». В период гражданской войны, обращаясь к властям с просьбой об охранных грамотах для своего дома, Волошин, как самые большие ценности, всегда называл архив и библиотеку...
Собирать книги Максимилиан Александрович начал с гимназических лет, тратя на их покупку пятачки, которые мать давала на завтрак. Постепенно библиотека росла.
Особенно много книг прибывало после каждой поездки Волошина в Париж. Их продавали поэту издатели Леру, Ларусс, Кальман-Леви, Ашетт, Колен, Дорбо, пока его постоянным «либрером» не стал Альфонс Пикар. Немало книг было приобретено затем и в магазинах Готье, Ф. Павленкова, товарищества М. Вольф, И. Косцова, получено от издательства братьев М. и С. Сабашниковых. В советское время Волошин выписывал издания Археографической комиссии и издательства «Academia», регулярно получал книги издательств «Никитинские субботники» и «Недра». По просьбе поэта, друзья присылали ему прочитанные газеты и журналы, через Центральную комиссию улучшения быта ученых он имел возможность выписывать французскую периодику. Немало книг было подарено ему авторами. Щедрый на все, избравший своим девизом: «Вы отдали — этим вы богаты», Волошин тем не менее с неохотой отдавал в чужие руки полюбившуюся ему книгу. М. Цветаева пишет об этой его «святой жадности»: «Но одна физическая собственность, то есть собственность, признанная и физически, у него была: книги... Давал, голубчик, но со вздохом, который был еще слышен на последней ступеньке лестницы. Давал — все, давал — всем. Но сколько выпущенных из рук книг — столько побед над этой единственной из страстей собственничества, для меня священной: страстью к собственной книге». Свидетельством преодоления этой страсти остается в Доме поэта толстая тетрадь с записями выдававшихся книг. Гости Волошина, взяв книги, обычно сами записывали их названия.
В собственноручно написанном объявлении Максимилиан Александрович требовал:
«Берущие книги:
I. Сообщают мне о каждой выбранной.
II. Сами записывают ее в тетрадь.
ІІІ. Не берут на берег. Не перегибают.
IV. Не передают друг другу»
Увы, далеко не все соблюдали эти элементарные правила, до сих пор в некоторых книгах обнаруживается песок с пляжа... А сколько книг, поставленных не на место, приходилось потом искать неделями! Сколько книг было «зачитано»!.. Летом 1916 года, после возвращения из Франции, Волошин писал феодосийке А. Петровой, что приводит в порядок библиотеку, «в которой похозяйничали... прошлым летом Толстые с Мандельштамом». Несмотря на это, Максимилиан Александрович дал Осипу Эмильевичу для чтения франко-итальянское издание «Божественной комедии» Данте, которое тот благополучно «завез» в Петроград и затем потерял...
Другая книга послужила поводом для тяжелой ссоры, надолго оборвавшей отношения двух поэтов. Произошло это летом 1919 года. Братья Мандельштам жили в Феодосии, но в Коктебеле нередко бывали — и Осип пользовался иногда библиотекой Волошина. Однажды Максимилиан Александрович заметил отсутствие на полке сборника Мандельштама «Камень», в свое время подаренного автором его матери, Е. О. Волошиной. Эту книгу он очень ценил (по ее выходе отозвался на нее хвалебной рецензией). Начались расспросы. Выяснилось, что Мандельштам обещал подарить свою книгу Л. Козинцевой, жене И. Эренбурга, а так как экземпляров у него уже не было, он счел возможным «изъять» волошинский... В это время сам Мандельштам должен был уехать из Крыма. Глубоко раздосадованный, Волошин обратился к начальнику феодосийского порта, их общему знакомому, с просьбой потребовать возврата книги, неосторожно выразившись, что Мандельштам «уже давно обкрадывал» его библиотеку. К несчастью, адресат прочел волошинское письмо вслух при Мандельштаме, и самолюбивый двадцативосьмилетний поэт, вспылив, ответил Волошину совсем уже непозволительным «ругательным письмом»... Вскоре Мандельштам был случайно арестован белой контрразведкой, и Волошин, преодолевая личную обиду, все-таки выступил в его защиту. А книга?.. В волошинскую библиотеку она так и не вернулась. Лишь недавно, благодаря помощи московского библиофила Л. Турчинского, музей М. А. Волошина приобрел идентичный экземпляр «Камня»... В доме поэта отсутствует и еще ряд изданий, которые, судя по разным упоминаниям в архиве поэта, прежде у него были: «Версты» М. Цветаевой, «Столп и утверждение истины» П. Флоренского, «Луг зеленый» и «Символизм» Андрея Белого, «Необычайные похождения Хулио Хуренито» И. Эренбурга, «Сочинения» В. Маяковского, изданные ВХУТЕМАСОМ... Всего на сегодняшний день выявлено 453 дезидерата.
Правда, при жизни поэта некоторые книги прямо выделялись «на съедение» гостям: издания «Универсальной библиотеки», библиотечки «Огонек», дубликаты. В 1933 году М. С. Волошина, вдова поэта, передала 375 книг разных авторов в библиотеку Дома отдыха писателей. Некоторые из них после Великой Отечественной войны вернулись в Дом, но большая часть пропала...
Полная опись библиотеки была составлена только в 1940 году. Выявить ее утраты до этого времени довольно трудно. Между тем после смерти Волошина в 1932 году Дом был широко открыт для посетителей. В нем занимались все, кто проявлял интерес к творчеству поэта. Только в исключительных случаях удавалось находить отдельные из утраченных книг. В. Мануйлову посчастливилось приобрести в 1974 году «Восьмистишия» Татиды (Берлин, 1923) с дарственной надписью Волошину; Р. Хрулевой — «Переводы» А. Ремизова (1909) и «Из двух книг» М. Цветаевой (1911). В самое последнее время в Дом поэта вернулись «Ирландские саги» (1929), «Бегущая по волнам» А. Грина (1928), «Справочник разрушителя» Б. Шоу (1909), «Изразец» Г. Шенгели (1921).
Сам Волошин свои книги никогда, по-видимому, не пересчитывал и количество их называл приблизительно: то пять, то шесть, то восемь тысяч. В 1931 году, в дарственной записи Союзу советских писателей, он исчислил свою библиотеку в «8 — 9 тысяч томов (приблизительно), из коих большая часть на французском языке». Думается, что около тысячи можно было бы прибавить — ибо и сейчас мемориальная библиотека Волошина насчитывает 9.200 названий книг, журналов, газет, оттисков статей. Подавляющее большинство — в мягких обложках, и сохранность их находится под угрозой. Некоторые книги поражены грибком, другие повреждены насекомыми, в третьих отсутствуют отдельные страницы или иллюстрации. И все же, в целом, состояние библиотеки вполне удовлетворительное, несмотря на то, что, примерно с 1927 года, книги хранились в неотапливаемом зимой помещении и два года, при немецко-фашистской оккупации, лежали в земле... Книги выдержали испытание временем.
ОБМАНИТЕ МЕНЯ... НО СОВСЕМ, НАВСЕГДА... Обманите меня... но совсем, навсегда... Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда... Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте наобум... И не знать, кто пришел, кто глаза завязал, Кто ведет лабиринтом неведомых зал, Чье дыханье порою горит на щеке, Кто сжимает мне руку так крепко в руке... А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман... Обманите и сами поверьте в обман.
Созвездьями мерцавшее чело, Над хаосом поднявшись, отразилось Обратной тенью в безднах нижних вод. Разверзлись два смеженных ночью глаза И брызнул свет. Два огненных луча, Скрестись в воде, сложились в гексаграмму. Немотные раздвинулись уста И поднялось из недр молчанья слово. И сонмы духов вспыхнули окрест От первого вселенского дыханья. Десница подняла материки, А левая распределила воды, От чресл размножилась земная тварь, От жил — растения, от кости — камень, И двойники — небесный и земной — Соприкоснулись влажными ступнями. Господь дохнул на преисподний лик, И нижний оборотень стал Адамом. Адам был миром, мир же был Адам. Он мыслил небом, думал облаками, Он глиной плотствовал, растеньем рос. Камнями костенел, зверел страстями, Он видел солнцем, грезил сны луной, Гудел планетами, дышал ветрами, И было всё — вверху, как и внизу — Исполнено высоких соответствий.
2
Вневременье распалось в дождь веков И просочились тысячи столетий. Мир конусообразною горой Покоился на лоне океана. С высоких башен, сложенных людьми, Из жирной глины тучных межиречий Себя забывший Каин разбирал Мерцающую клинопись созвездий. Кишело небо звездными зверьми Над храмами с крылатыми быками. Стремилось солнце огненной стезей По колеям ристалищ Зодиака. Хрустальные вращались небеса И напрягались бронзовые дуги, И двигались по сложным ободам Одна в другую вставленные сферы. И в дельтах рек — Халдейский звездочет И пастухи Иранских плоскогорий, Прислушиваясь к музыке миров, К гуденью сфер и к тонким звездным звонам, По вещим сочетаниям светил Определяли судьбы царств и мира. Все в преходящем было только знак Извечных тайн, начертанных на небе.
3
Потом замкнулись прорези небес, Мир стал ареной, залитою солнцем, Палестрою для Олимпийских игр Под куполом из черного эфира, Опертым на Атлантово плечо.
* * * Обманите меня... но совсем, навсегда... Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда... Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте наобум... И не знать, кто пришел, кто глаза завязал, Кто ведет лабиринтом неведомых зал, Чье дыханье порою горит на щеке, Кто сжимает мне руку так крепко в руке... А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман... Обманите и сами поверьте в обман.
"Думаю, что Макс просто не верил в зло, не доверял его якобы простоте и убедительности: «Не все так просто, друг Горацио…» Зло для него было тьмой, бедой, напастью, гигантским недоразумением – du bien mal entendu[12] – чьим-то извечным и нашим ежечасным недосмотром, часто – просто глупостью (в которую он верил) – прежде всего и после всего – слепостью, но никогда – злом. В этом смысле он был настоящим просветителем, гениальным окулистом. Зло – бельмо, под ним – добро. Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую. Так он в одно мгновение ока разоружил злопыхавшего на него старика Репина, отошедшего от него со словами: «Такой образованный и приятный господин – удивительно, что он не любит моего Иоанна Грозного!» И будь то данный несостоявшийся наскок на него Репина, или мой стакан – через всю террасу – в дерзкую актрису, осмелившуюся обозвать Сару Бернар старой кривлякой, или, позже, распря русских с немцами, или, еще позже, белых с красными, Макс неизменно стоял вне: за каждого и ни против кого. Он умел дружить с человеком и с его врагом, причем никто никогда не почувствовал его предателем, себя – преданным, причем каждый (вместе, как порознь) неизменно чувствовал всю исключительную его, М.В., преданность ему, ибо это – было. Его дело в жизни было – сводить, а не разводить, и знаю, от очевидцев, что он не одного красного с белым человечески свел, хотя бы на том, что каждого, в свой час, от другого спас. Но об этом позже и громче. Миротворчество М. В. входило в его мифотворчество: мифа о великом, мудром и добром человеке. Если каждого человека можно дать пластически, Макс – шар, совершенное видение шара: шар универсума, шар вечности, шар полдня, шар планеты, шар мяча, которым он отпрыгивал от земли (походка) и от собственника, чтобы снова даться ему в руки, шар шара живота, и молния, в минуты гнева, вылетавшая из его белых глаз, была, сама видела, шаровая. Разбейся о шар. Поссорься с Максом."
