“Я не знал нормального детства, — писал Грин в своей “Автобиографической повести”. — Меня в минуты раздражения, за своевольство и неудачное учение, звали “свинопасом”, “золоторотцем”, прочили мне жизнь, полную пресмыкания у людей удачливых, преуспевающих. Уже больная, измученная домашней работой мать со странным удовольствием дразнила меня песенкой:
Ветерком пальто подбито, И в кармане ни гроша, И в неволе — Поневоле — Затанцуешь антраша! ‡ ‡ ‡ Философствуй тут как знаешь Иль как хочешь рассуждай, А в неволе — Поневоле — Как собака, прозябай!
Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее…” Жутко читать эти строки. Но так было… Грина потрясала чеховская “Моя жизнь” со все решительно объясняющим ему подзаголовком “Рассказ провинциала”. Грин считал, что этот рассказ лучше всего передает атмосферу провинциального быта 90-х годов, быта глухого города. “Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке”, — говорил писатель. Многое из биографии провинциала Мисаила Полознева, вознамерившегося жить “не так, как все”, было уже ведомо, было выстрадано Грином. И в этом нет ничего удивительного. Чехов запечатлел приметы эпохи, а юноша Гриневский был ее сыном. Интересно в этом отношении признание писателя о своих ранних литературных опытах. “Иногда я писал стихи и посылал их в “Ниву”, “Родину”, никогда не получая ответа от редакций, — рассказывал Грин. — Стихи были о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве, — точь-в-точь такие стихи, которыми тогда были полны еженедельники. Со стороны можно было подумать, что пишет сорокалетний чеховский герой, а не мальчик…”
Можно вполне поверить, что юный поэт писал стихи, отталкиваясь более всего от стихов же, невольно подражая тому, что обычно печаталось. Однако и жизненная обстановка, его окружавшая, тоже была типично “чеховская”, рано старящая душу. В удушливой пустоте и немоте вятского быта легко рождались стихи о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве. Юноша искал спасения в другой, “томительно желанной им действительности”: в книгах, лесной охоте. С отроческих лет он знал уже не только Фенимора Купера, Майн Рида, Густава Эмара и Луи Жаколио, но и всех русских классиков. Увлекался романами Виктора Гюго и Диккенса, стихами и новеллами Эдгара По, читал научные книги. Но что более всего манило мальчика, о чем он мечтал упорно и страстно, — так это море, “живописный труд мореплаванья”. Кто скажет, как зарождались эти грезы о вольном ветре, о синих просторах и белых парусах в душе мальчугана, взраставшего в сухопутной глухой Вятке, откуда, как говорится, хоть три года скачи, ни до какого моря не доскачешь? Легко догадаться, что свою роль тут сыграли книги Жюля Верна, Стивенсона, морские рассказы Станюковича, как раз тогда печатавшиеся в газетах и журналах. Впрочем, вот другой пример. Новиков-Прибой, как известно, родился и рос тоже не у моря, а в медвежьем углу Тамбовщины, где чуть ли не единственной книгой был псалтырь. Но о море, морской службе мальчик Новиков мечтал столь же страстно и целеустремленно. И в конце концов он добился своего: пошел не в монастырские служки, как того желали родители, а на флот. Книги книгами, но юные сердца часто поворачивает сама жизнь, сила живого примера. Судьбу будущего автора “Соленой купели” и “Цусимы” повернул тот веселый, ни бога, ни черта не боящийся матрос, что однажды встретился деревенскому мальчишке на лесной тамбовской дороге. Новиков-Прибой описал этот случай в автобиографическом рассказе, который так и назван — “Судьба”. Судьбу Грина поворачивали не только книги. Во “флотчиках”, изредка появлявшихся в городе, вятские обыватели видели опасных смутьянов, нарушителей спокойствия. Именно это и тянуло к ним романтически настроенного юношу. Уже в самой невиданно белоснежной форме, в бескозырке с лентами, в полосатой тельняшке чудился ему вызов всему сонному, неподвижному, заскорузлому, “вятскому”. Грин рассказывает в автобиографии, что, увидев впервые на вятской пристани двух настоящих матросов, штурманских учеников — на ленте у одного было написано “Очаков”, на ленте у другого — “Севастополь”, — он остановился и смотрел как зачарованный на гостей из иного, таинственного и прекрасного мира. “Я не завидовал, — пишет Грин. — Я испытывал восхищение и тоску”. Летом 1896 года, тотчас же после окончания городского училища, Грин уехал в Одессу, захватив с собой лишь ивовую корзинку со сменой белья да акварельные краски, полагая, что рисовать он будет “где-нибудь в Индии, на берегах Ганга…” Весьма показательная для характера Грина деталь! Рассказав в своей “Автобиографической повести” про то, как он, забывая обо всем на свете, упивался книгами, героической многокрасочной жизнью в тропических странах, писатель иронически добавляет: “Все это я описываю для того, чтобы читатель видел, какого склада тип отправился впоследствии искать места матроса на пароходе”. Мальчик из Вятки, отправляющийся на берега Ганга в болотных сапогах до бедер и соломенной “поповской” шляпе, с базарной кошелкой и набором акварельных красок под мышкой, — и в самом деле представлял собою фигуру живописную. Познания, почерпнутые из книг, причудливо переплетались в его юной голове с самыми странными “вятскими” представлениями о действительности. Он был уверен, например, в том, что ступеньки железнодорожного вагона предназначены для того, чтобы поезд на них, как на полозьях, ходил по снегу; паровоз, который он впервые увидел во время своего путешествия в Одессу, показался ему маленьким, невзрачным, — он представлял его с колокольню высотой. Жизнь надо было познавать как бы заново. И тяжки были ее уроки. Оказалось, что “Ганг” в Одессе так же недосягаем, как и в Вятке. Поступить на пароход даже каботажного плаванья было непросто. И тут требовались деньги, причем немалые, чтобы оплачивать харчи и обученье. Бесплатно учеников на корабли не брали, а Грин явился в Одессу с шестью рублями в кармане. Удивляться надо не житейской неопытности Грина, не тем передрягам, которые претерпевает шестнадцатилетний мечтатель, попавший из провинциальной глухомани в шумный портовый город, а тому поистине фанатическому упорству, с каким пробивался он к своей мечте — в море, в матросы. Худенький, узкоплечий, он закалял себя самыми варварскими средствами, учился плавать за волнорезом, где и опытные пловцы, бывало, тонули, разбивались о балки, о камни. Голодный, оборванный, он в поисках “вакансии” неотступно обходил все стоящие в гавани баржи, шхуны, пароходы. И порой добивался своего. Первый раз он плавал на транспортном судне “Платон”, совершавшем круговые рейсы по черноморским портам. Тогда он впервые увидел берега Кавказа и Крыма.
Ходовая формула “Писатель N занимает особое место в литературе” изобретена в незапамятные времена. Но она могла бы быть вновь открыта во времена гриновские. И это был бы как раз тот случай, когда стандартная фраза, серый штамп наливаются жизненными соками, находят свой первозданный облик, обретают свой истинный смысл. Потому что Александр Грин занимает в русской литературе подлинно свое, особое место. Нельзя вспомнить сколько-нибудь схожего с ним писателя (ни русского, ни зарубежного). Впрочем, дореволюционные критики, а позже и рапповские упорно сравнивали Грина с Эдгаром По, американским романтиком XIX века, автором популярной в пору гриновской юности поэмы “Ворон”, каждая строфа которой заканчивается безысходным “Nevermore!” (“Никогда!”). Юный Грин знал наизусть не только “Ворона”. По свидетельству современников, Эдгар По был его любимым писателем. Фантазию юного мечтателя возбуждали произведения автора “Ворона” и его биография. В ней видел Грин черты своей жизни, черты своей горькой, бесприютной юности в “страшном мире” старой, царской России, черты борения своей мечты с жестокой действительностью. Широкой и громкой была тогда популярность Э.По. Стихотворения и “страшные новеллы” американского фантаста в то время переводились и печатались во множестве. Их высоко ценили такие разные писатели, как А.Блок и А.Куприн. Стихи Блока, посвященные “безумному Эдгару” (“Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный…”), не сходили с уст литературной молодежи. Куприн говорил, что “Конан Дойл, заполонивший весь земной шар детективными рассказами, все-таки умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом, как в футляр, в небольшое гениальное произведение Э.По “Преступление в улице Морг”…” Разделяя тут общее мнение, Грин считал автора “Ворона” и “Преступления в улице Морг” превосходным поэтом, блестящим мастером авантюрного и фантастического жанров, нередко пользовался его стилевыми приемами, учился у него изображать фантастическое в реальных подробностях, виртуозно владеть сюжетом. Однако на этом их сходство кончается. Сюжеты у них, как правило, разные. Возьмем, к примеру, один из самых ранних романтических рассказов Грина — “Происшествие в улице Пса” (1909). Конечно же, не случайно, не наугад выбрано это похожее заглавие. А написан он о другом. В нем нет хитросплетенной детективной интриги, нет столь характерного для Э.По натуралистического интереса к “страшному”. Совсем иное интересует молодого писателя. Его волнует нравственный смысл происшествия на улице Пса. Виновница уличного самоубийства Александра Гольца, некая смуглянка “с капризным изгибом бровей”, появляется и исчезает на первой же странице. Далее речь идет о самом Гольце, этом чародее, который умел совершать чудеса, но не смог затоптать в своем сердце любовь: “От живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали, сломя голову. Так это человек просто? Так он действительно умер? Гул вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца, тщательно комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую улицу, человек, бросивший одних в наивный восторг, других — в яростное негодование… вынимавший золото из таких мест, где ему быть вовсе не надлежит, — этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха!” Обыватели расходились удовлетворенными. Но, подобно тому, “как в деревянном строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: “А может быть — может быть — ему было нужно что-нибудь еще?” Гриновским героям всегда нужно “что-нибудь еще”, что никак не укладывается в рамки обывательской нормы. Когда Грин печатал свои первые романтические произведения, нормой была “санинщина”, разгул порнографии, забвение общественных вопросов.
“Проклятые вопросы”, Как дым от папиросы, Рассеялись во мгле. Пришла Проблема Пола, Румяная фефела, И ржет навеселе, —
писал сатирический поэт тех дней Саша Черный. Герой гриновского рассказа, умерший “из-за юбки”, представлялся старомодным и смешным не только обитателям улицы Пса. Тогда еще начинающий автор, из-за лютой нужды нередко печатавшийся в изданиях бульварного пошиба вроде какого-нибудь “Аргуса”, или “Синего журнала”, Грин умел оберегать свои рассказы от тлетворной “моды”. Он через всю свою трудную жизнь пронес целомудренное отношение к женщине, благоговейное удивление перед силой любви. Но не той любви, гибельной, погребальной, мистической, перед которой склонялся Э.По, утверждавший, что “смерть прекрасной женщины есть, бесспорно, самый поэтический в мире сюжет…” А любви живой, земной, полной поэтического очарования и… чертовского упрямства. Даже в воздушной, сказочной “бегущей по волнам” Фрези Грант — и в той, по убеждению писателя, “сидел женский черт”. Иной раз, как в “Происшествии в улице Пса”, он коварен и жесток. Но чаще всего у Грина это добрый “черт”, спасительный, вселяющий в душу мужество, дающий радость. Если отыскивать причины, почему ко всему гриновскому так увлеченно тянется наша молодежь, одной из первых причин будет та, что Грин писал о любви, о любви романтической, чистой и верной, перед которой распахнута юная душа. Подвиг во имя любви! Разве не о нем мечтает каждый, кому семнадцать?
Даже смерть его не смогла изменить положения вещей. Все уверены, что похоронен он в Феодосии, в то время, как его могила на старом кладбище в Старом крыму. И найти то кладбище очень просто - оно по трассе, только вот надо знать, возле какой дыры в заборе тормозить, что бы не искать.
только вот надо знать, возле какой дыры в заборе тормозить, что бы не искать.
)))) Поедем, спросим - у знающих людей), у тебя! Очень хочу..
Я уже писала, что в юности совсем не читала рассказов, особенно если в каждом разные герои.. Вот, буду заполнять пробелы.. Рассказ, как форму оценила не так давно, в краткости есть своя радость , пожалуй, рассказы могут быть пронзительнее и острее..
" — Смерть люблю апельсины! Пусть мы будем буржуи и купим у этого славного малого десяток мандаринчиков… — Пусть будет так!.. — согласился я таким мрачным тоном, как если бы дело шло о моей голове. — Да процветает российская мелкая торговля! Коренастный ярославец глядел нам в глаза и, без сомнения, видел в них серебряные монеты, отныне принадлежащие ему. Он засуетился, рассыпавшись мелким бесом. — Десяток энтих — три двугривенных, шестьдесят копеек! — предупредительно объяснил он. — Завернуть позволите? Хорошо-с! Он взял с лотка белый новенький мешочек. В таком же точно пакете, только серого цвета, я нес свой чернослив, купленный по дороге. И вдруг мне стало завидно Яну. У него апельсины будут лежать в белой, как снег, бумажке, а у меня в серой и грязной! Решив сказать ему об этом, я предварительно случайно бросил взгляд в сторону профилей, прикрытых котелками, и был приятно изумлен их настойчивостью в деле изучения дамских корсетов, вывешенных за стеклом магазина. Тогда я дернул Яна за рукав и обиженно заметил: — Дорогой мой! Не находите ли вы, что белый цвет бумаги режет глаза? Ян, казалось, искренно удивился моему замечанию, потому что раза два-три смигнул, стараясь догадаться. Тогда я продолжал: — От младых ногтей и по сию пору я замечал, что белый цвет вредит зрению. По этой причине я всегда ношу свои покупки исключительно в бумаге серого цвета… — Бедняга… — сказал Ян, пожимая плечами. — Вам вредно пить много бессарабского… Впрочем, для вас я готов уступить. Нет ли у вас серого мешочка? Детина растерянно улыбнулся торопливой, угодливой улыбкой, долженствовавшей изображать почтение к фантазии барина, и мгновенно выдернул из-под кучи оберточной бумаги толстый серый пакет. Положив в него апельсины, он сказал: — Милости просим, ваше-ство! Ежели когда!.. Самые хорошие…"
Антология поэзии: Стихи Александра Грина23.08.13 В Зурбагане, в горной, дикой, удивительной стране, Я и ты, обнявшись крепко, рады бешеной весне. Там весна приходит сразу, не томя озябших душ, – В два-три дня установляя благодать, тепло и сушь. Там, в реках и водопадах, словно взрывом, сносит лед; Синим пламенем разлива в скалы дышащее бьет. Почки лопаются звонко, загораются цветы. Если крикнешь – эхо скачет, словно лошади в бою; Если слушаешь и смотришь, – ты, – и истинно, – в раю. Там ты женщин встретишь юных, с сердцем диким и прямым, С чувством пламенным и нежным, бескорыстным и простым. Если хочешь быть убийцей – полюби и измени; Если ищешь только друга – смело руку протяни. Если хочешь сердце бросить в увлекающую высь, – И глазам, как ворон черным, покорись и улыбнись. Из расск. “Вокруг света”.
Кто спит на вахте у руля, Не размыкая глаз? Угрюмо плещут лиселя, Качается компас, И ждет уснувшая земля Гостей веселых – нас. слабеет сонная рука, Умолк, застыл штурвал, А ночь – угроза моряка - Таит зловещий шквал, Он мчится к нам издалека, Вскипел – и в тьме пропал. Пучина ужасов полна, А мы глядим вперед, Туда, где знойная страна Красотками цветет. Не спи, матрос! Стакан вина, И в руки – мокрый шкот! Мы в гавань с песней хоровой Ворвемся, как враги, Как барабан – по мостовой, Веселые шаги! Проснись, угрюмый рулевой, Темно, кругом – ни зги! Из расск. “Остров Рено”
Свет не клином сошелся на одном корабле: Дай, хозяин, расчет!.. Кой-чему я учён в парусах и руле, Как в звездах – звездочет!
С детства клипер, и шхуна, и стройный фрегат На волне колыхали меня; Я родня океану – он старший мой брат, А игрушки мои – русленя!.. Из расск. “Пролив Бурь”
Если ты не забудешь, Как волну забывает волна, Ты мне мужем приветливым будешь, А я буду твоя жена. Из романа “Блистающий мир”
Поля родные! К вашей тишине, К задумчиво сияющей луне, К туманам, медленным в извилистых оврагах, К наивной прелести в преданиях и сагах, К румянцу щек и блеску свежих глаз Вернулся я; таким же вижу вас Как ранее, и благодати гений Хранит мой сон среди родных видений! Из расск. “Искатель приключений”
Позвольте вам сказать, сказать, Позвольте рассказать, Как в бурю паруса вязать, Как паруса вязать. Позвольте вас на саллинг взять, Ах, вас на саллинг взять. И в руки мокрый шкот вам дать, Вам шкотик мокрый дать… Из расск. “Капитан Дюк”
Не ворчи, океан, не пугай. Нас земля испугала давно. В теплый край - Южный рай – Приплывем все равно.Хлопнем, тетка, по стакану! Душу сдвинув набекрень, Джон Манишка, без обмана, Пьет за всех, кому пить лень!Ты, земля, стала твердью пустой; Рана в сердце… Седею… Прости! Это твой След такой… Ну – прощай и пусти! Южный Крест там сияет вдали. С первым ветром проснется компас. Бог, храня Корабли, Да помилует нас! Из расск. “Корабли в Лиссе”
Река широка, широка, Вода глубока, глубока, Лодка легка, легка. Так далеко, далеко плыть, Так светло, так неясно жить, Все видеть, все видя – любить. Вьется река, как змея, Душа спокойна моя, Длинным веслом правлю я. Из повести “Вокруг центральных озер”
Забвенье – печальный, обманчивый звук, Понятный лишь только в могиле; Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук Предать мы забвенью не в силе. Что в душу запало – останется в ней: Ни моря нет глубже, не бездны темней. Из расск. “Жизнь Гнора”
Тебя счастливей в мире нет; избегнешь ты премногих бед; Но есть примета для тебя: Отыщешь счастье ты – любя. Твой знак – Луна и Козерог Ведут к удаче средь дорог. Из расск. “Продавец счастья”
У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу Выстрел, раненый навылет, я упал на берегу, Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел, Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел. И умолк лиса-убийца; воровских его шагов Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов. Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы Над моим лицом холодным грозно плавают орлы, Но клевать родную падаль не дано своим своих, И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их? Я встаю… встаю! – но больно сесть в высокое седло. Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло, Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить, И без жалоб, стиснув губы, молча, твердо уходить. Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла, Но ее лица прекрасней клюв безумного орла. Из расск. “Зурбаганский стрелок” Превращается в полет, что так легок и лучист, Глубина не предает, если светел ты и чист! Ты тянешь руки в небеса, ты вдруг услышишь голоса: "Потерпи еще чуть-чуть, мы тебе укажем путь".
Сообщение отредактировал: lu-chia - Ср, 21.10.2015, 13:16
..Сад ослепительно сверкал, осыпанный весь, с корней до верхушек, прозрачным благоуханным снегом. Зеленое озеро нежной, молодой травы стояло внизу, пронизанное горячим блеском, пламеневшим в голубой вышине. Свет этот, подобно дождевому ливню, катился сверху, заливая прозрачный, яблочный снег, падая на его кудрявые очертания, как золотистый шелк на тело красавицы….
- Вот что, - начал Сергей. - Другому я, конечно, ни за что бы, может быть, не высказал этого... Но уж так подошло. Я хотел вам привести вот такой пример... н-ну - такой пример: случалось ли вам... ходить около витрин, и... ну... смотреть - на... это... бронзовые статуэтки? женщин? - Случалось... Далее!.. - Так вот: когда я смотрю на эти овальные, гармоничные... линии... ясные... которые навеки застыли в форме... которую художник им придал, - мертвые, и все-таки, - мягкие и одухотворенные, - я думаю всегда, - что именно, знаете ли - такой должна быть душа революционера... - Мягкой и металлической, определенной... Ясной, вылитой из бронзы, крепкой... и - женственной... Женственной - потому... ну, все равно... Так вот: ...Слушайте... себя я отнюдь таким не считал и не считаю... Это, конечно, смешно было бы... Но именно потому, что я - не такой, я хотел жить среди таких... Металл их - альтруизм, а линии - идея... Понимаете? Ноне один альтруизм тут, а... - Да, конечно, - рассеянно перебил Валерьян. - Ну, что же из этого? - ...а оказалось совершенно, быть может, то же, что и у меня, - тише добавил Сергей. Возбуждение его вдруг упало. Ему показалось, что настоящие, искренние мысли по-прежнему глубоко таятся в нем, и говорит он не то, что думает. Валерьян молчал. - Да... - медленно продолжал Сергей. - Все то же, все как есть: и честолюбие, и жажда ярких переживаний, и, наконец, часто одна простая взвинченность... А раз так, значит я тем более не могу быть металлом... А поэтому не хочу и умирать в образе ничтожества... - Удивительно! - насмешливо процедил Валерьян. - Ах вы, чудак! Разумеется, все люди - как люди, и ничто человеческое им не чуждо! Ну, что же? Вы разочарованы, что ли? .. ---------------- сто лет прошло ведь.. остались ли такие( как Сергей).. или упростились..
а в рассказ сразу ныряешь , о как я люблю непереводные ))))
Я начал недурно рисовать с семи лет, и мои отметки по рисованию всегда были 4 и 5; … два раза я сделал акварелью цветы, второй рисунок – водяную лилию – я увез с собой в Одессу. … В городском училище я учился посредственно, был на плохом счету, как озорник. … Учитель любил меня. В июне 1896 года (Грину 16 лет) отец дал мне 25 рублей на дорогу...
...Должен сказать, что перед отправлением из Вятки в Одессу снился мне три ночи подряд странный сон. Я стоял в крытом правом проходе морского парохода. Ко мне подошел высокий старик с седой бородой, в белом тюрбане и азиатском костюме, стянутом широким дорогим поясом. …Старик посмотрел на меня огненными глазами, говоря: “Когда пароход придет в порт, ты увидишь все дни 16-ти будущих лет твоей жизни”. С этим он дал мне мешок золотых монет, и я очутился у входа в темную гору, где открылась дверь. Едва я ступил за дверь, как начало мелькать бесконечное количество комнат или каких-то помещений, через которые меня проносило с быстротой вихря. Я видел множество сцен, лиц, но ничего не запомнил, лишь узнал, что это сцены будущих шестнадцати лет. Я вышел через последнюю дверь, и сон кончился.
(Приехав в Одессу, Грин останавливается в Афонском подворье). … Как наступили сумерки, я сошел по знаменитой “Дюковской лестнице” в порт, в легкие сумерки, обвеянные ароматом моря… Я волновался и трепетал, словно шел признаваться в любви. Я дышал очарованием моря, полного чудес на каждом шагу, но все окружающее подавляло меня силой грандиозной живописной законченности; В НЕЙ ЧУВСТВОВАЛ Я СЕБЯ НЕНУЖНЫМ – ЧУЖИМ. ...
… Я очень жалел, что перед первым отплытием продал одному матросу свое байковое одеяло только для того, чтобы купить одну из прекрасных фарфоровых китайских чашек. … Надо мной смеялись: “Ну, зачем тебе чашка?” Но я не мог объяснить им то, что плохо понимал в себе сам: жажду красивых вещей. ..
,, я. В ней видел Грин черты своей жизни, черты своей горькой, бесприютной юности в “страшном мире” старой, царской России, черты борения своей мечты с жестокой действительностью."
Хорошее замечание. Когда мне некто ставит в пример Михалкова и говорит, что тот, дескать, возрождает Россию, то я говорю, что не нужна мне такая Россия ,,нищих" и ,,царей". Это ведь Андрей Белый писал ,,я бог, я раб, я червь, я царь". Вот она философия ,,новорусского" жития 90х.
Сообщение отредактировал: Пиркс - Пн, 26.10.2015, 21:51
То то и оно, что трещина пошла дальше, даже и на уровне обсуждений - я вот тоже не хочу восстановления дворянства и всего прочего ( считаю, что это деградация развития общества , возврат к старым формам), а Михалков из дворян, и хочет . И вообще, монархистов много по убеждениям.
А Грин.. Скорее читается в нем анархия , другую лишь, неземную власть, признающая..
Михалков из ,,постельничьих" дворян. И вобще. Вы слушали недавний его вечер по Культуре? Странно, но из своего богатого опыта он выбрал роль Папы в ,,Жмурках". Так и сказал: а вот это есть я без прикрас.
Нет, я не смотрела. Папа, значит)), ну что ж, наверно, не врет и готов поработать швейцаром у кого угодно, и при этом есть склонность к садизму.. уж не знаю, физическому ли, но к психологическому точно есть.
Тем не менее я был всецело на стороне людей силы и денег. В их руках крылись возможности, недоступные для меня, очарование свободы, покой удовлетворенных желаний. Моя комната в шестом этаже утратила неподвижность материи, и стены ее по вечерам разрушались, открывая божественные горизонты, окутанные табачным дымом. Я воздвигал дворцы и цветущие острова, строил белоснежные яхты и любил призраков — женщин, волнующих и блестящих, с неясными, но возвышенными и тонкими чувствами. Впечатления моей собственной жизни раздражали меня, как больничная обстановка — нервного человека. Природа и книги, встречи и разговоры с людьми оставляли во мне бледные следы своего ненужного прикосновения. Я хотел острого пульса жизни, взрыва наслаждений подавляющей красоты. Я думал, что сильные удары откроют выход всей полноте человека и на каждый удар впечатления я отвечу музыкой нервов, потрясением и экстазом. Обстоятельства привели меня к исключительному богатству, а воспоминания говорят мне, что я воспринял и пережил все — мягко, сосредоточенно, бессильно и тепловато. Я не мог прыгнуть выше ушей. Я не мог сказать “убирайтесь!” самому себе, пожать эту пухлую руку энергическим, страстным пожатием и вздохнуть глубже своих собственных легких. Лет пять назад, приевшись себе до тошноты, я стал одеваться, как англичанин, брить бороду и усы и говорить по-английски. Но флегматичная самоуверенность и спокойное сознание своего достоинства остались в Англии. Я долго перебирал в памяти содержание человека: экспансивность, страстность и великодушие, отвлеченность и жадность, возвышенность и непосредственность, остроту мысли и чувств, решительность и поэзию упоения. Но плакал от злобного бессилия. Нет человека. Он разбит вдребезги, и мы осколки его. Я имею все, что хотел, и даже больше, но радоваться и страдать иначе — не могу. Банкир
.. Как видите, жизнь моя очень проста и нет в ней ничего такого, над чем можно задуматься. Я и сам никогда не задумывался, зная, что бог и вселенная — ряд неразрешимых загадок. Я ничего не знаю. А на земле все ясно… все ясно, и поэтому нельзя жить. Из горошины, например, апельсин не вырастет.
Они познакомились в начале зимы 1918 года, голодного и холодного года гражданской войны.Она - совсем молода и очень красива, работает в газете «Петроградское эхо» В редакции Нина Николаевна и увидела впервые длинного худого человека с очень узким носом, с бледным лицом, изборождённым мелкими и крупными морщинами. Узкое чёрное пальто с поднятым воротником, высокая - тоже чёрная - меховая шапка усугубляют сходство посетителя с католическим пастором. Невозможно представить, что этот человек хотя бы иногда смеётся. Знакомство было кратковременным и в её душе почти не оставило следа. Когда после прогулки они прощались у памятника Стерегущему, Александр Степанович вручил девушке стихи:
Когда, одинокий, я мрачен и тих, Скользит неглубокий подавленный стих, Нет счастья и радости в нём, Глубокая ночь за окном... Кто вас раз увидел, тому не забыть, Как надо любить. И вы, дорогая, являетесь мне, Как солнечный зайчик на тёмной стене. Угасли надежды, Я вечно один, Но всё-таки ваш паладин.
Эти стихи Нина Николаевна хранила до конца своих дней. Она всегда считала мужа не только замечательным писателем, но и поэтом милостью Божьей. Между первой и второй встречей миновала целая эпоха. Грина, как не достигшего сорокалетнего возраста, мобилизовали в Красную армию. В своём солдатском мешке он нес пару портянок, смену белья и рукопись повести «Алые паруса». Потом - сыпной тиф, лазарет, физическое истощение, в мае 1920 года Грина выписали из госпиталя на улицу. Шатаясь от слабости, он бродил по Петрограду, не зная, где переночевать. Спас Горький. Он настоял, чтобы почти никому не известного, но талантливого автора приняли в члены Дома искусств, убежища для литераторов бесприютного, недоедающего послевоенного Петрограда. Грин сразу получил и паёк, и тёплую меблированную комнату. Это напоминало волшебный сон. Обстановка была очень скромной: маленький кухонный стол да узкая кровать, на которой спал Грин, укрываясь потрёпанным пальто. Повсюду валялись рукописи. Работал Грин мученически, ходил по комнате, весь окутанный клубами дешёвого папиросного дыма. Садился писать, с трудом удерживая в замёрзших пальцах перо, на листе появлялись две-три строчки - и снова мучительная пауза. Он вставал и подходил к окну. За стеклом в морозном воздухе медленно кружились редкие снежинки. Грин долго следил за их полётом, потом вновь садился к столу и создавал совсем иной мир, сказочный, утончённый, богатый цветами, запахами и чувствами.
Для окружающих Грин был загадочной личностью, грубоватый, замкнутый, нелюдимый. А ему и не требовалось общение с праздными людьми, хотелось, чтобы его оставили в покое и не мешали думать о своём. Он настолько радовался сухому и уютному жилью, крыше над головой, что почти никуда не выходил. Только изредка - в издательство. Во время вынужденной прогулки по Невскому проспекту Грин и Нина Николаевна столкнулись лицом к лицу. Перед ней стоял уже пожилой человек, всё в том же чёрном пальто с поднятым воротником. Потом писатель признался жене: «Расставшись с тобой, я пошёл дальше с чувством тепла и света в душе. «Вот это наконец-то она», - думал я».
Через некоторое время я обернулся и увидал громадную толпу, шедшую за мной… Тогда первый, которого я видел, войдя в город, сказал мне: — Куда вы идете? Разве вы не знаете, что вы уже давно умерли? В. Гюго. “Отверженные” (часть 1-я, книга VII. гл. IV).
--------
из разный частей..:
— Расскажите нам, — говорил банкир, обращаясь к девушке, — расскажите что-нибудь о себе… Вам есть что рассказать, вы жили так мало. Мое прошлое велико, я часто путаюсь в нем, брежу и сочиняю… Кто захотел бы жить с отчетливым до минут грузом прошлого? Слабая память — спасение человека… Он вечно переделывает себя в прошлом… Расскажите про ваш короткий весенний путь… Мне кажется, что вы еще любите молоко, парное, с запахом сена, а?.. //
Я жил. Все, что я говорил, делал, думал и чувствовал в течение жизни, — было “я” и никто другой. Я — русский, с душой мягкой, сосредоточенной, бессильной и тепловатой. Думал я мягко, сосредоточенно, бессильно и тепловато. Любил — мягко, сосредоточенно, бессильно и тепловато. Наслаждался — мягко, сосредоточенно, бессильно и тепловато. Грустил — мягко, сосредоточенно, бессильно и тепловато.
В молодости, отрастив длинные волосы и совершая мечтательные прогулки по аристократическим улицам, я с уныло бьющимся сердцем рассматривал зеркальные стекла особняков, завидуя и восторгаясь, мечтая и негодуя. Убожество людской фантазии поражало меня. Неуклюжие, казенной архитектуры дома, выкрашенные темными красками, чопорные и мрачные, были, казалось, приспособлены скорее для узников, чем для миллионеров. За их стенами жили механической, убитой преданиями жизнью, или неуклюжим, грубым существованием разбогатевших мещан. Круг привычек и вожделений, домашнего быта и внешнего времяпровождения укладывался в два-три готовых шаблона, из которых наиболее интересным казался тип самодура, трагический силуэт капризника без фантазии и страстной тоски. Тем не менее я был всецело на стороне людей силы и денег. В их руках крылись возможности, недоступные для меня, очарование свободы, покой удовлетворенных желаний. Моя комната в шестом этаже утратила неподвижность материи, и стены ее по вечерам разрушались, открывая божественные горизонты, окутанные табачным дымом. Я воздвигал дворцы и цветущие острова, строил белоснежные яхты и любил призраков — женщин, волнующих и блестящих, с неясными, но возвышенными и тонкими чувствами. Впечатления моей собственной жизни раздражали меня, как больничная обстановка — нервного человека. Природа и книги, встречи и разговоры с людьми оставляли во мне бледные следы своего ненужного прикосновения. Я хотел острого пульса жизни, взрыва наслаждений подавляющей красоты. Я думал, что сильные удары откроют выход всей полноте человека и на каждый удар впечатления я отвечу музыкой нервов, потрясением и экстазом. // Женщина, которую я люблю, любит не меня, а то, что могло бы быть на моем месте — свою мечту. Я не говорил ей об этом, не осыпал ее упреками. Но часто холод, полный глубокой грусти, разделял нас, когда она спрашивала: — Можешь ли ты любить иначе? Как юноша, немножко дикой, немножко смешной любовью?.. Бросить все для меня?.. Уничтожаться в моем присутствии?.. Трепетать от ласковых слов?.. И я отвечал ей: — Я хотел бы любить так. Я хотел бы радоваться всему и любить все. Но я не люблю все и не радуюсь. Ты знаешь меня. У меня мягкая, не выносящая одиночества душа. И я тихо, грустно люблю тебя. Она плотнее сжимала губы, глаза ее становились загадочными и меркли. А я ждал со страхом, что она встанет и уйдет от меня. Но смех покрывал все, ждущий, нервный смех женщины, играющей в беззаботность. И я, довольный минутой, смеялся в ответ ей искренним, облегченным смехом. Недавно она ушла. Одиночество угнетает меня и серебрит голову. Жизнь хохочет в окно презрительно и надменно, как любовница, ласки которой не зажгли силы в теле ночного избранника. Творчество ее безгранично, и жалок я перед ним с роскошным своим убожеством. Я устал. Есть ли там что-нибудь? Если — “да”, — пусть будут зеленые холмы в голубом тумане и вечерняя тишина.
// Она плакала судорожно и жалко, всхлипывая, как ребенок, и закрывая маленькими руками свое бледное, мокрое лицо. На шляпе ее вздрагивали и, казалось, плакали вместе с ней искусственные цветы. Но Петрову думалось, что она плачет не от осознанного ею в этот момент ужаса смерти и жизни, а оттого, что он, непрошеный и неловкий, грубо вошел в ее жизнь и помешал умереть. Тогда то, что есть в каждом человеке и просыпается только в редкие и великие мгновения контрастов, глубоких размышлений или трепетных взрывов чувства, поднялось со дна души невзрачного фельдшера и развязало его волю.
Маленький и сутулый, с взлизами на висках, он был велик в эти минуты в своих клетчатых брюках и люстриновом пиджаке. Торопливые, полные страстного убеждения слова, заимствованные из романов, но прочувствованные и лелеемые сердцем, сорвались с его губ. Начал он отрывисто и нескладно, но, постепенно захваченный постоянной, преследующей его мыслью, Петров чувствовал, как исчезает перегородка, естественно разделяющая двух незнакомых, чужих людей. Она сидела, еще всхлипывая тихим, прислушивающимся к его словам плачем; а он патетически взмахивал дешевой тросточкой, нервно расстегивая и застегивая свободной рукой верхнюю пуговицу пиджака. В голосе его были просьба и умиление, восторг перед бесконечностью жизни и собственное бессилие… — Сударыня, — говорил он, — кто бы вы ни были, конечно… Я понимаю ваше отчаяние и все такое… Жизнь сложна, сударыня, и вот главное… На каждом шагу, быть может, нас ожидают тысячи радостей, а мы и не подозреваем этого… О! Мы способны из-за минутного разочарования, из-за неудачной любви разбить себе голову, но кто и чем вознаградит нас, если, может быть, следующий же час готовит нам как раз то, чего мы искали и не нашли? Нас ждали, может быть, радостные песни, а мы сыграли похоронный марш!.. Жизнь… жизнь, ведь это — поток, который уносит все, сударыня, все, а главное — горе… Какое бы оно ни было, сударыня, уверяю вас! Зачем же, зачем губить себя? Поверьте мне, поверьте, уверяю вас… Это — истина, не может быть иначе! Все проходит и все уходит!.. Да, вспомните Иова!.. Жизнь ведь это — мать, сударыня!.. Она ранит, она же и исцеляет… Какие неожиданные встречи, какие комбинации могут быть! Это правда, поверьте мне!.. Все в руках человека, зачем же… Над плотами серела мгла, и ночь мчалась бесшумным, долгим полетом, скрывая мраком воду, небо, далекие черные суда и двух маленьких, слабых людей. — Я устала, — сказала женщина. — Проводите меня. О, как я устала!..
«Нет ни чистой, ни смешанной фантастики. Писатель должен пользоваться необыкновенным только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном.» Родился: 23 августа 1880 г., Слободской, Вятская губерния, Российская империя Умер: 8 июля 1932 г., Старый Крым, СССР
Первые биографы Александра Грина строили догадки о его прошлом. Одни утверждали, что он старый морской волк; другие говорили, что он, будучи матросом, убил английского капитана и завладел его сундуком с рукописями; третьи клялись, что он найдёныш – его подобрала младенцем на необитаемом острове команда американского китобоя и воспитала как сына экипажа.
Александр Степанович Гриневский (Грин — его литературный псевдоним) родился 23 августа 1880 года в Слободском, уездном городке Вятской губернии. А в городе Вятке прошли годы детства и юности будущего писателя. Первое слово, которое первенец Саша Гриневский сложил из букв, сидя на коленях у отца, было слово «море»... Саша был сыном участника польского восстания 1863 года, сосланного в провинциальную Вятку. Бухгалтер земской больницы, отец едва перебивался — без радости, надежды и мечты. Его жена, изможденная и больная, утешалась мурлыканьем песен — в основном скабрезных или воровских. Так и умерла тридцати семи лет… Вдовец, Стефан Гриневский, остался с четырьмя полусиротами на руках: у 13-летнего Саши (самого старшего) тогда были брат и две сестры. Со временем отец будущего писателя женился вторично, и мачеха привела в дом своего сына. А для полноты счастья в положенный срок родилось и общее чадо.
…С чем повезло семье польского ссыльного, так это с книгами. В 1888 году погиб на службе подполковник Гриневский, Сашин дядя. С похорон привезли наследство: три больших сундука, набитых томами. Они были на польском, французском и русском языках.
Тогда-то восьмилетний Александр впервые ушел от реальности — в притягательный мир Жюля Верна и Майна Рида. Эта вымышленная жизнь оказалась куда интересней: бескрайний морской простор, непролазные чащи джунглей, справедливая сила героев навсегда покорили мальчишку. Возвращаться к действительности совсем не хотелось...
Когда Саше исполнилось девять, отец купил ему ружье — старое, шомпольное, за рубль. Подарок отрешил подростка от еды, питья и на целые дни увел в лес. Но не только добыча влекла паренька. Он полюбил шепот деревьев, запах травы, сумрак зарослей. Здесь никто не сбивал с мысли, не портил грез. А стрелять — невелика наука. Порох — с ладони, пыж — из бумаги, дробь — на глазок, без номера. И летели пух и перья — галок, дятлов, голубей... Дома съедалось всеми все.
В тот же год недоросля отдали в Вятское земское реальное училище. Овладевать знаниями — дело трудное и неровное. Отличными успехами отмечались закон Божий с историей, пятеркой с плюсом — география. Арифметику самозабвенно решал отец-счетовод. Зато по остальным предметам в журнале маячили двойки да колы...
Так и проучился несколько лет, пока не выгнали. Из-за поведения: дернул черт рифмы плести, ну и сварганил стишок о любимых учителях. За вирши и поплатился...
Потом было городское четырехлетнее училище, в предпоследний класс которого Александра устроил отец. Здесь новый ученик выглядел одиноким энциклопедистом, но со временем опять дважды оказался исключаем — за хорошие за всякие дела...
Восстановили ослушника только по милости Божьей. Зато последние месяцы Гриневский отучился старательно: узнал, что аттестат об окончании заведения открывает дорогу в мореходные классы.
Наконец — вот она, дорога в большой, манящий, неизвестный мир! За плечами — шестнадцать лет, в кармане — 25 рублей. Их дал отец. Еще пилигрим взял харч, стакан, чайник и одеяло с подушкой.
Пароход отчалил, забирая на быстрину. Сестры завыли, младший брат зашмыгал носом. Отец долго щурился против солнца, провожая глазами путешественника. А тот, преисполненный взволнованной открытости новизне, уже забыл про дом. Все мысли занял океан с парусами на горизонте...
Одесса потрясла юного жителя Вятки: улицы, засаженные акациями, или робиниями, купались в солнечном свете. Увитые зеленью кофейни на террасах и комиссионные магазины с экзотическими товарами теснили друг друга. Внизу шумел порт, напичканный мачтами настоящих кораблей. И за всей этой суетой величаво дышало море. Оно разъединяло и соединяло земли, страны, людей. А когда очередное судно направлялось в поблескивающие голубые объятия дальней дали, море словно бы передавало его небу — там, за горизонтом. Такой эффект лишь усиливал впечатление причастности обеих стихий Высшему Промыслу.
...Но это издали. Вблизи преобладала горькая проза. Обойдя весь порт, Александр нигде не смог наняться на корабль. Лишь один помощник капитана участливо предложил: — Могу взять юнгой...
Однако новичок уже знал, что ученикам не платят — наоборот, с них берут за питание. Знакомство с прекрасным будущим окончилось ночлежным подвалом. Здесь роились грузчики с босяками, зато постой был копеечным. Паренек начал было выпытывать у безработных матросов-соседей про дальние страны, ужасные тайфуны, дерзких пиратов... Но те, будто договорясь, сводили ответы к деньгам, пайкам и дешевым арбузам.
...Со временем у юного искателя дальних странствий сложился привычный маршрут: босяцкая столовая — порт — бульварная скамья. Скуку разгоняло пятиразовое купание за волноломом — пока однажды, забывшись, пловец чуть не утонул. Невесть как разгулялась волна, и он, уже обессиленный, не мог выбраться на опустевший берег. Лишь 99-й вал милостиво зашвырнул бедолагу на сушу, взяв плату его нехитрой одежонкой. Так, в чем мать родила, и пришлось шнырять по причалам! Какой-то грузчик пожалел, ссудил обносками...
Через два месяца, наконец, повезло: Александра взяли юнгой на пароход «Платон». Восемь с половиной рублей за ученичество телеграфом выслал отец. Наука началась от азов: бывалые матросы посоветовали глотать якорную грязь — спасает при морской болезни. Юнга с готовностью повиновался всем, но... Так и не научился вязать узлы, свивать лини, сигналить флажками. Даже «отбивать склянки» не получалось — из-за отсутствия резкого двойного удара в обе стороны колокола-рынды.
За все плавание Сашик ни разу не спустился в машинное отделение — что уж говорить о названиях парусов, снастей, такелажа, рангоута. Парня держал плен собственных представлений о морской жизни...
Плавание на «Платоне» сменилось прежним никчемным существованием, осложненным надвигающимися холодами. Однообразные серые недели складывались в месяцы.
Предложение сходить в Херсон «матросом за все» показалось волшебной музыкой в гробовой тиши. Судно — парусная шлюпка «Святой Николай»; команда — судовладелец, он же шкипер, и его сын; груз — черепица. Плата — шесть рублей. Выбирать не приходилось.
Рейс был тяжелым. Грин кашеварил, рубил дрова, стоял вахты и спал на голых досках под мокрым тряпьем. А вокруг насвистывал ветер при четырехградусном холоде. Но море было так близко, дали так чисты, а дельфины, резвясь, так мило поглядывали!..
В Херсоне Александр потребовал расчет. Оказалось, он еще должен за раздавленную в беготне черепицу. В итоге стороны расстались, каждая при своем. В Одессу Грин вернулся безбилетником на какой-то посудине.
...Ранней весной ему повезло: взяли матросом на корабль «Цесаревич», принадлежащий Русскому обществу пароходства и торговли. Рейс в Александрию оказался единственным заграничным в его жизни. Ни Сахары, ни львов Александр в Египте не увидел. Выйдя на окраину города, оступился в арык с мутной водой, посидел на пыльной обочине, помечтал... А потом вернулся в порт: время поджимало. Так завершилась его африканская эпопея. Жизненная палитра Грина изобиловала мрачными красками. После Одессы он вернулся на родину, в Вятку — опять к случайным заработкам. Но жизнь упорно скупилась на место и занятие для горемыки...
Через год Александр оказался в Баку, где первым делом подхватил малярию. Эта хворь надолго привязалась к писателю.
Краткосрочная работа на нефтепромыслах сменилась долгим нищенским бездействием; рыбацкая карьера и вовсе длилась неделю: подкосила лихорадка. Недолго проплавав матросом, Грин опять вернулся к отцу...
А весной подался на Урал — за золотыми самородками. Но там, как и везде, мечты оборачивались суровой действительностью. Горы, поросшие синим лесом, берегли свои золотые жилы. Зато пришлось вдоволь намучиться в рудниках, шахтах и депо.
Черная работа у домен, на лесосеках и сплаве. Отдых на казарменных нарах, где рядом, вместо тропического солнца, краснела железная печка...
Гриневский решил добровольно вступить в царскую армию — это был акт отчаяния... Весной 1902 года юноша очутился в Пензе, в царской казарме. Сохранилось одно казенное описание его наружности той поры. Такие данные, между прочим, приводятся в описании: Рост — 177,4. Глаза — светло-карие. Волосы — светло-русые. Особые приметы: на груди татуировка, изображающая шхуну с бушпритом и фок-мачтой, несущей два паруса...
Искатель чудесного, бредящий морем и парусами, попадает в 213-й Оровайский резервный пехотный батальон, где царили самые жестокие нравы, впоследствии описанные Грином в рассказах «Заслуга рядового Пантелеева» и «История одного убийства». Через четыре месяца «рядовой Александр Степанович Гриневский» бежит из батальона, несколько дней скрывается в лесу, но его ловят и приговаривают к трехнедельному строгому аресту «на хлебе и воде». Строптивого солдата примечает некий вольноопределяющийся и принимается усердно снабжать его эсеровскими листовками и брошюрами. Грина тянуло на волю, и его романтическое воображение пленила сама жизнь «нелегального», полная тайн и опасностей. Пензенские эсеры помогли ему бежать из батальона вторично, снабдили фальшивым паспортом и переправили в Киев. Оттуда он перебрался в Одессу, а затем в Севастополь.
С этого момента Грин, получив партийную кличку «Долговязый», искренне отдаёт все силы борьбе с ненавистным ему общественным строем, хотя участвовать в исполнении террористических актов он отказался, ограничившись пропагандой среди рабочих и солдат разных городов. Впоследствии он не любил рассказывать о своей «эсеровской» деятельности.
В 1903 году Грин был в очередной раз арестован в Севастополе за «речи противоправительственного содержания» и распространение революционных идей, «которые вели к подрыванию основ самодержавия и ниспровержению основ существующего строя». За попытку побега он был переведён в тюрьму строгого режима, где провёл больше года. В документах полиции характеризуется как «натура замкнутая, озлобленная, способная на всё, даже рискуя жизнью». В январе 1904 года министр внутренних дел В. К. Плеве, незадолго до эсеровского покушения на него, получил от военного министра А. Н. Куропаткина донесение о том, что в Севастополе задержан «весьма важный деятель из гражданских лиц, назвавший себя сперва Григорьевым, а затем Гриневским».
Следствие тянулось больше года (ноябрь 1903 - февраль 1905) из-за двух попыток побега Грина и полного его запирательства. Судил Грина в феврале 1905 года севастопольский военно-морской суд. Прокурор требовал 20 лет каторги. Адвокат А. С. Зарудный сумел снизить меру наказания до 10 лет ссылки в Сибирь.
В октябре 1905 года Грина освободили по общей амнистии, но уже в январе 1906 года снова арестовали в Петербурге.
В мае Грина выслали на четыре года в город Туринск Тобольской губернии. Там он пробыл всего 3 дня и сбежал в Вятку, где с помощью отца раздобыл чужой паспорт на имя Мальгинова (позже это будет 1 из литературных псевдонимов писателя), по которому уехал в Петербург.
«Я был матросом, грузчиком, актёром, переписывал роли для театра, работал на золотых приисках, на доменном заводе, на торфяных болотах, на рыбных промыслах; был дровосеком, босяком, писцом в канцелярии, охотником, революционером, ссыльным, матросом на барже, солдатом, землекопом…»
Долго и болезненно Александр Степанович искал себя как писателя... Он начинал свой литературный путь как «бытовик», как автор рассказов, темы и сюжеты которых он брал непосредственно из окружающей его действительности. Его переполняли жизненные впечатления, вдосталь накопленные в годы странствий по белу свету...
С особой любовью вспоминал Грин об уральском богатыре-лесорубе Илье, который обучал его премудростям валки леса, а зимними вечерами заставлял рассказывать сказки. Жили они вдвоем в бревенчатой хижине под старым кедром. Кругом дремучая чащоба, непроходимый снег, волчий вой, ветер гудит в трубе печурки... За две недели Грин исчерпал весь свой богатый запас сказок Перро, братьев Гримм, Андерсена, Афанасьева и принялся импровизировать, сочинять сказки сам, воодушевляясь восхищением своей «постоянной аудитории». И, кто знает, может быть, там, в лесной хижине, под вековым кедром, у веселого огня печурки и родился писатель Грин...
В 1907 году вышла в свет его первая книга — «Шапка-невидимка». В 1909-м напечатали «Остров Рено». Потом были другие работы — более чем в ста периодических изданиях...
Выкристаллизовался и псевдоним автора: А. С. Грин. (Сперва были — А. Степанов, Александров и Гриневич — литературный псевдоним был необходим писателю. Появись в печати подлинная фамилия, его сразу же водворили бы в места не столь отдаленные).
В послереволюционном Петрограде М. Горький выхлопотал писателю-нелегалу комнату в Доме искусств и академический паек... И Грин был теперь не один: он нашёл подругу, верную и преданную до конца, как в его книгах. Ей он посвятил бессмертную феерию «Алые паруса» — книгу, утверждающую силу любви, человеческого духа, «просвеченную насквозь, как утренним солнцем», любовью к жизни, к душевной юности и верой в то, что человек в порыве к счастью способен своими руками творить чудеса...
В 1924 году Грин и его жена Нина Николаевна (очень советуем её замечательные воспоминания о Грине) переехали из Петрограда в Феодосию (она идёт на «спасительную хитрость», чтобы отдалить мужа от затягивающей богемы: симулирует сердечный приступ и получает «заключение» врача о необходимости переменить место жительства).
...Он всегда мечтал жить в городе у тёплого моря. Здесь прошли самые спокойные и счастливые годы его жизни, здесь были написаны романы «Золотая цепь» (1925) и «Бегущая по волнам» (1926).
Крымский период творчества Грина стал как бы «болдинской осенью» писателя, в эту пору он создал, вероятно, не менее половины всего им написанного. Его комнату занимали только стол, стул и кровать.
А на стене, против изголовья, красовалась просоленная деревянная скульптура из-под бушприта некоего парусника. Корабельная дева провожала писателя ко сну и встречала на рассвете. Грин окунулся в свой выстраданный сказочный мир...
Но к концу 1920-х годов издатели, до этого охотно печатавшие книги Грина, перестали брать их совсем. Денег не было, не помогли и хлопоты друзей об устройстве уже больного писателя в санаторий. Грин заболел, в сущности, от недоедания и от тоски, потому что впервые жизнь показалась ему «дорогой никуда». Он не знал, что настоящая его слава ещё впереди...
Грин был не только великолепным пейзажистом и мастером сюжета, но и еще очень тонким психологом. Он писал о неизученности и могуществе природы, о самопожертвовании, мужестве — героических чертах, заложенных в самых обыкновенных людях. Наконец, очень немногие писатели так чисто, бережно и взволнованно писали о любви к женщине, как это делал Грин.
Литературное наследие Грина гораздо шире, многообразнее, чем это можно предположить, зная писателя лишь по его романтическим новеллам, повестям и романам. Не только в юности, но и в пору широкой известности Грин наряду с прозой писал лирические стихи, стихотворные фельетоны и даже басни. Наряду с произведениями романтическими он печатал в газетах и журналах очерки и рассказы бытового склада. Последней книгой, над которой писатель работал, была его «Автобиографическая повесть», где он изображает свою жизнь строго реалистически, во всех ее жанровых красках, со всеми ее суровыми подробностями.
Писатель скончался 8 июля 1932 года в Старом Крыму.
Последним неоконченным произведением писателя был роман «Недотрога» — роман о деликатных, ранимых и отзывчивых натурах, неспособных ко лжи, лицемерию и ханжеству, о людях, утверждающих добро на земле. «До конца дней моих, — писал Грин, — я хотел бы бродить по светлым странам моего воображения».
На гористом старокрымском кладбище, под сенью старой дикой сливы, лежит тяжелая гранитная плита. У плиты скамья, цветы. На эту могилу приходят писатели, приезжают читатели из дальних мест...
«Когда дни начинают пылиться и краски блекнуть, я беру Грина. Я раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме. Все становится светлым, ярким, все снова таинственно волнует, как в детстве.» — Д. Гранин.
«Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателя свежестью такой же, как дышат сказки.» — М. Шагинян.
«Александр Грин — писатель солнечный и, несмотря на трудную судьбу, счастливый, потому что через все его произведения победно проходит глубокая и светлая вера в человека, в добрые начала человеческой души, вера в любовь, дружбу, верность и осуществимость мечты.» — Вера Кетлинская.
В 1960-х годах, на волне нового романтического подъема в стране, Грин превратился в одного из самых издаваемых и почитаемых отечественных авторов, кумира молодого читателя (до этого, в разгар кампании против «безродных космополитов», книги писателя были вычеркнуты из планов издательств, не выдавались в библиотеках) ... Теперь же были открыты библиотеки и школы его имени, основаны Дома-музеи Грина в Феодосии, Старом Крыму и Вятке...
И эта любовь не угасает по сей день... Сперва в Крыму, а в августе 2000 года — к 120-летию со дня рождения Александра Грина — и на родине писателя, в г. Кирове (Вятка), на набережной, носящей его имя, был торжественно открыт бюст писателя.
Творчество Грина — черточка лица эпохи, частица ее литературы, притом частица особенная, единственная... В 2000 г. учреждена Всероссийская литературная премия имени Александра Грина, она присуждается ежегодно «за произведения для детей и юношества, проникнутые духом романтики и надежды», среди лауреатов этой премии — Кир Булычев и Владислав Крапивин.
«Выдуманная писателем, никогда не существовавшая на географических картах Страна Гринландия, внешне реалистическая и художественно совершенная, также пронизывающая почти все главные произведения фантастика (в широком спектре — от НФ до фэнтези, готического романа и «лит-ры ужасов») и общая романтическая недосказанность, — позволяют считать Грина одним из основоположников современной фантастической литературы... недооцененным при жизни...» — А. Бритиков.
Произведения Александра Грина любимы и уже сто лет тревожат сердца читателей...
Цитаты из книг
В течение дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую книгу.
Море и любовь не терпят педантов.
Она (истина) в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет - тогда все поймут, как это приятно, как это невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим - значит, владеть всем.
Мы любим сказки, но не верим в них.
Я был в одной стране. Там царствует любовь. Хоть ей не строят храмы. Детей не заставляют петь хвалу. Там просто любят. Медленно и скромно. Наивно и немножечко смешно. Обыденно – ведь там не представляют, как можно жить, не ведая любви…
Надо уметь закрывать скучную книгу, уходить с плохого кино и расставаться с людьми, которые не дорожат тобой.
Очаровательная свежесть старых книг подобна вину.
Я люблю книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат как голос за таинственным входом или наивно открывают содержание текста.
Творить – это, ведь, – разделять, вводя свое в массу чужой души.
Никогда не бойся ошибаться — ни увлечений, ни разочарований бояться не надо. Разочарование есть плата за что-то прежде полученное, может быть несоразмерная иногда, но будь щедр. Бойся лишь обобщать разочарование и не окрашивай им все остальное. Тогда ты приобретешь силу сопротивляться злу жизни и правильно оценишь ее хорошие стороны.
Ненависть есть высшая степень бесчеловечности, превращенная в страсть.
Будьте добры друг другу. От зла происходит зло.
Вся реклама мира основана на трех принципах: «хорошо, много и даром». Поэтому можно давать скверно, мало и дорого.
Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там. Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. http://demiart.ru/forum....8038391
Забвенье – печальный, обманчивый звук, Понятный лишь только в могиле; Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук Предать мы забвенью не в силе. Что в душу запало – останется в ней: Ни моря нет глубже, не бездны темней. Из расск. “Жизнь Гнора
Это стихотворение не может быть отнесено к антологии поэзии Гриневского. Его написал Андрей Подолинский, современник Пушкина, в 1836 году, впервые опубликовано, по-видимому, в 1885, называется "Забвение". Оно очень к месту в завершающем смысловом контексте рассказа и тем не менее это не Александр Грин. Вот тут можно почитать полный вариант стихотворения, как и описал автор "Жизни Гнора": https://literator.info/zabvenie-wppost-32223/