В "Насилии и священном" идея получает дальнейшее развитие. Жирар полагает, что этот таинственный объект всех наших помыслов - не что иное, как бытие, бытие, которым, как нам кажется всегда обладаем не мы, но кто-то иной. Человек пытается достичь бытия, "желая того, что ему указывает другой; и всякий раз он натыкается на насилие встречного желания". Со временем люди убеждаются, что "само насилие и есть самый верный знак вечно ускользающего бытия". Насилие и желание оказываются неразрывно связанными друг с другом... "Насилие - царь и отец всего", - подчеркивает Жирар. В какой-то момент это направленное на всех вообще и ни на кого в частности насилие находит выход, обрушиваясь на кого-то одного - жертву, отмеченную либо особой своей беззащитностью (ребенок, агнец), либо чужеродностью (бродяга, чужестранец, пленник, ведьма).
Вот, скажете, новость! Будто до Жирара никто не подозревал, что вся культура в значительной мере - лишь средство сдержать агрессию, перенаправить ее во вне - на чужаков, на злые силы, неразрывно связанные с чужаками, отдать этому злу часть вместо целого - ребенка, раба, быка - но только не полноценного человека... И священные ритуалы - всего лишь способ ввести изначальное насилие в "цивилизованные рамки", придать форму хаосу.
Тут приходится вспомнить, что книга "Насилие и священное" - отнюдь не новая. Она вышла в 1972 году, а мир тогда мало походил на нынешний. Казалось, все катится в тартарары. Середина шестидесятых выпала столь бурной, что нет нужды возводить построения Жирара к "Слепящей тьме" Артура Кестлера или "Гуманизму и террору" Мерло-Понти. Жирар сам был свидетелем: ужасы Второй мировой и открывшиеся в полной мере лишь после войны преступления нацизма, ужасы сталинизма, от которых французские интеллектуалы старательно отворачивались, несмотря на самые явные доказательства, французские колониальные войн в Индокитае и в Алжире, революционный взрыв 1968 год в Париже, слишком живо напомнивший французам события столетней давности, завершившиеся кровавой баней - Парижскую коммуну. А еще не сходящие с телеэкранов Вьетнам и Палестина, жуткие рассказы о "культурной революции", советские танки в Праге... Для европейских интеллектуалов это оказалось настоящим потрясением. На их глазах обращалось в прах главное достижение западной цивилизации - идея прогресса и гуманизма. Обесценивались нравственные итоги Второй мировой войны - мало того, что Третий рейх пал под ударами сталинского СССР, так еще и все - впустую?
"Насилие и священное" в полной мере отражает всю глубину этого потрясения. "Нужно все толковать исходя из жертвоприношения", - повторяет зачарованный Жирар - и не желает замечать ничего, что противоречило бы его теории. Так Дионис становится у него прежде всего "богом успешного самосуда", а все ритуалы - от каннибализма южноамериканских индейцев тупинамба до греческих мистерий и - в конечном счете - распятия - сводятся к одному: убийству "козла отпущения", жертвы, "учреждающей единство группы одновременно и против, и вокруг этой жертвы". Лишь в жертве мы обретаем единство, без "козлов отпущения" общество немыслимо. Некоторые последователи Жирара (а сегодня в мире выходит несколько журналов, посвященных его творчеству) с легкостью объясняют с помощью этого построения все "насильственные" феномены современного мира: с этой точки зрения, массовое уничтожение евреев в гитлеровской германии, индейцев в США или репрессии в СССР были всего лишь массовым жертвоприношением, что эта жертва позволила удержать власть Гитлеру и Сталину (правда, ненадолго), и установить американскую политическую систему. Едва ли есть смысл опровергать эти утверждения - их несоответствие исторической истине очевидно, - но в рамках теории Жирара они вполне допустимы.
Вероятно, работу Жирара легко подвергнуть жесточайшей критике. Прежде всего, он играет "на чужом поле": при все своей эрудиции, он не антрополог и даже не этик. Шестидесятые годы, между тем, стали эпохой настоящей революции в полевой антропологии и этнологии, многие выводы были в те годы пересмотрены, а факты - уточнены. Утвердилось понимание, что значительная часть фактов, собранных даже самыми знаменитыми исследователями, искажена, так сказать, по определению, ибо вовсе не желали "дикари" делиться с глупым белым человеком своими сокровенными знаниями, и рассказывали ему лишь то, что считали нужным и так, как полагали необходимым (например, "навыворот"). Стало очевидно, что все антропологические описания чрезвычайно субъективны и зависят от точки зрения - иначе невозможно объяснить диаметрально противоположные выводы об обычаях и верованиях одних и тех же народов, сделанные в одно и то же время разными учеными. Всего этого Жирар практически не учитывает. Не учитывает он и колоссального различия в образе жизни между человеком современным и человеком хотя бы античной эпохи (не говоря уже о более давних временах) и такого же громадного различия в представлениях о сущности человека, смерти и насилии. Собственно, именно непонимание этой дистанции позволяет Жирару строить свою теорию...
Едва ли книгу "Насилие и священное" можно считать шедевром исторической антропологии. Но читать Жирара надо, иначе мы так и не поймем, что же так отличает Россию от Запада и почему нас все считают чужаками, которых можно принести в жертву. Говорят, русские любят страдать... Может быть поэтому? Говоря всерьез, книга Жирара - поразительное свидетельство духовного кризиса, постигшего Европу после шестидесятых годов. "Стирание священного, его полное устранение готовят тайный возврат священного - в форме уже не трансцендентной, но имманентной, в форме насилия и знания о насилии". Бежать некуда - голой хищной обезьяне от века суждено кидаться на своих сородичей...
http://www.slovosfera.ru/bookreview/violence.html