| | Сообщение #5 | Вс, 30.08.2020, 21:51 | | |
|
Группа: wing
Сообщений: 27606
| Положу сюда пока, по общему смыслу подходит
http://znatech.ru/proekty....oshibok
Шнитке об интуитивном знании
Альфред Шнитке о «четвертой культуре» и перетекании интеллектуального знания в интуитивное
— Культура XX века настолько сильно и принципиально отличается от культур предшествующих веков, что это дало возможность некоторым исследователям выдвинуть гипотезу о начале новой, четвертой эпохи развития человеческой цивилизации. «Мы находимся, — пишет американский социолог Ч. Р. Миллс, — у окончания того, что называется Новым временем. Так же, как за античностью следовало несколько веков ориентализма, которые Запад провинциально называет «темными веками», так и сейчас Новое время сменяется постмодерным периодом. Его можно назвать «четвертая эпоха». Первая эпоха — это античность, вторая — раннехристианский период, средние века. Третья — то, что обычно называют Новым временем — связана с возрождением чувственно-осязаемого, рационального, незашифрованно-ясного. Прямая перспектива в живописи, декартовский рационализм, век Просвещения, музыка венских классиков — все это звенья этой третьей эпохи. Наконец, XX век — «четвертая эпоха» — суммирует, сопоставляет и оценивает предшествующее в едином надысторическом контексте. Возникает новый тип культуры, элементами которой становятся целые культурные традиции, мифологические структуры, знаки разных эпох. Любопытно, что сходную мысль задолго до американского социолога в 1921 году высказал русский поэт Вячеслав Иванов: «Если, по Огюсту Конту, человечество в своем развитии прошло через три фазы: мифологическую, теологическую и научную, то ныне наступают сроки новой мифологической эпохи». Согласен ли ты с тем, что сегодня возрастает роль символики, иррациональности, что наша эпоха в чем-то противостоит рационализму Нового времени и более близка средневековью? Ощущаешь ли ты границы нынешней эпохи в прошлом, настоящем и будущем?
А.Ш. Я совершенно с этим согласен, и согласен также по субъективным причинам. Я уже не раз тебе говорил, что после инсульта получилось так, что я вроде бы головою помню значительно меньше, чем помнил раньше, но при этом я гораздо больше знаю. Я стал больше ориентироваться не на умственное знание, а на какое-то собачье ощущение. Я знаю что-то, и могу объяснить, почему это так, найти аргументы (как правило, я их нахожу), но я как-то не озабочен их наличием или отсутствием. Я все равно знаю, хотя мне никто ничего не объяснял. А раньше я должен был вспомнить и подумать, как правильно ответить.
Другое — тоже личное, субъективное ощущение — оно касается моего контакта с сыном. Я уже давно замечаю как бы перегородку между поколениями. Мы, так сказать, еще представляем интеллектуальное направление, поколение с интеллектуальной закваской — всё взвешено, дозировано. А у нового поколения этой закваски, где все проработано головой, вроде бы и нет. Но непосредственное, изначальное значение — неизмеримо тоньше того, что дает интеллектуальная закваска. Его спрашиваешь, а ответ уже готов, хотя он никогда об этом не говорил и этого не обдумывал. То есть, получается, что и без учебы есть знание, и это знание не литературного происхождения. В нашем поколении может происходить постепенное перетекание умственного знания в интуитивное, а может быть, это все же именно умственное знание, которое, суммируясь, лишь выглядит интуитивным. Но у моего сына это точно не умственное знание, а интуитивное ощущение, — гораздо более точное. Художественная литература интересует его в гораздо меньшей степени, нежели какая-нибудь конкретная литература про то, чем он в данный момент заинтересован. Восточная литература, философия — все, чем я заинтересовался практически уже около сорока, его интересует изначально. Этот круг уже давно открыт ему сам по себе, в него не надо было входить, его не надо было расшифровывать. Он был сразу готов и открыт. Странная вещь: у него интерес к Востоку с детства, с самого раннего детства, какая-то страшная заинтересованность Китаем, Японией, — всем тем, что формально ничего располагающего к такой заинтересованности не давало. Китай был забракован интеллектуально из-за той чудовищной атмосферы, которая ещё и сегодня не ясна. И тем не менее был интерес к тому, а не к этому миру. Все развитие негативного и позитивного, воплощенное в характере рок-музыки и искусства в целом, — это развитие идёт к тому, чтобы не произносить длинных монологов и объяснений, но сразу давать парадоксальные, но вместе с тем естественные (а не мучительно высиженные) решения.
Так что в таком смысле смена эпох безусловно есть, но она наступает не мгновенно, а постепенно проявляется в преобладании чего-то одного над другим. Можно сказать, что в целом вроде бы привыкая к интуитивному развитию, люди все-таки еще склоняются к уже ушедшему. Еще есть неопределенность. Но поворот в эту сторону безусловен. Оживление того, что было сто лет назад, — например, интерес к Блаватской. А вообще у меня ощущение, что все в истории бесконечно и ничто не имеет окончательного качества и определения. Это только с каждой сегодняшней точки зрения кажется, что теперь, наконец-то, уже установилась полная ясность, но потом проходит семьдесят лет, и все абсолютно меняется, и опять приходит то, что уже давно, казалось, перестало существовать.
О русской культуре, ее границах и опасности газетного национализма
— Универсальна ли русская культура? Надо ли «охранять» ее границы?
А.Ш. Границы культуры нельзя, недопустимо охранять. Я считаю одним из самых больших заблуждений все эти попытки, которые проявлялись в течение многих веков и десятилетий, особенно в последние лет сто двадцать — сто тридцать. Конечно, в этом движении были величайшие фигуры. Но как принцип, как теория, всеобщая тенденция — этого не должно быть. Я не за то, чтобы этого не было вообще, но я против унификации всего — в этом, подчинения всего — этому. Пусть все будет одновременно — и что-то абсолютно русифицированное (но важно, чтобы это было подлинным, естественным, а не газетно демонстрируемым). Я вижу определенную опасность газетного национализма и, в частности, в русской культуре именно сейчас — при том оживании всего важного в русской культуре, что спало или давилось в течение десятилетий. То, что все это оживает, — замечательно. Но оно несет в себе опасность нового перехлеста…
Перехлест предыдущего времени, вытеснив все, установил бутафорский, показной, демонстрируемый уровень показухи. Слава Богу, что с этим покончено. Но сейчас надвигается другая опасность: отграничивание от других влияний, нежелание соприкасаться с ними. Я бы лично этого никогда не поддержал. Хотя — все зависит от человека. Возьмем такую гигантскую фигуру, как Достоевский. Мне кажется, что ссылки на Достоевского, стремление им обосновать эту тенденцию обособления русской культуры от остального мира — эти ссылки не точны. Достоевский — он разный одновременно. И если мы концентрируем все только на том Достоевском, который утверждает автономность и отгороженность его мира от мира западного, — то мы будем несправедливы по отношению к Достоевскому. При всем том, что он лично имел право на все высказывания и все ошибки, как всякий человек имеет на это право. Но не нужно превращать личную точку зрения в некую всеобщую. Тогда воцаряется неточность через распространение частного на все. Всякий человек ошибочен. Не прав будет и тот, кто сейчас будет в противовес национализму или национальной автономии утверждать отсутствие национальной специфики и некую всеобщность, — это тоже будет ошибкой. Но эта ошибка станет очень тяжелой, когда из высказываемого суждения превратится в некую утверждаемую догму.
О творческой индивидуальности и вечном «быть или не быть»
А.Ш. <…> К. Г. Юнг считает, что у мужчин — женская душа (анима), а у женщин — мужская (анимус). Не знаю, как быть с первым, второе же вне сомнений: это подтверждают примеры и из истории искусства, и из недавнего прошлого (например, Ахматова или Юдина). Один из примеров в настоящем — С. Губайдулина. В наше время (да и во все предыдущие) проблемы творчества неизбежно являются проблемами моральными: становление, утверждение и сохранение творческой индивидуальности связаны с ежедневным решением вопроса «быть или не быть», ежедневным выбором пути — направо, налево или посередине, ежедневной внутренней борьбой не только между разнородными понятиями (например, между искренностью и формой), но и между подлинными понятиями и их оборотнями (например, между искренностью и болтливостью, формой и схемой). Эта борьба требует мужества; победы и поражения не всегда видны окружающим — последние видят в художественном результате лишь то, что победило, и могут не догадываться о том, что могло победить, но погибло.
О вопросах, которые ставит жизнь перед художником, и правде и лжи в искусстве
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не ты сам пишешь музыку, но что твоей рукой как бы кто-то водит?
А.Ш. <…>Cила, вне нас находящаяся, подключена ко всем нам и в разное время по-разному проявляется. Мы все время с ней, не осознавая этого, связаны. Все же попытки определить задачу, стоящую перед художником по отношению к жизни и людям (должно ли быть понимание того, что он делает, или это не так важно, влияет ли наличие или отсутствие понимания), — все попытки определить это — они не окончательны. Окончательного ответа не может быть. Мы знаем художников (я говорю о художниках не только рисующих), не ставших известными, но тем не менее состоявшихся. И мы знаем людей состоявшихся, имевших успех и тем не менее не потерявших себя. Возьмём Гете — он имел и богатство, и успех, и известность. И тем не менее это его не испортило. Но бывает, когда зависимость от успеха ежесекундно губит художника. Примеры есть всему. Можно лишь наметить круг, но нельзя найти ответа на все времена. И хорошо, что этот ответ не найден. Славу Богу, потому что таким образом сохраняется искусство. Я думаю, что исключать что-либо, в том числе и компромисс, для художника было бы неправильным. И вместе с тем нет ничего губительнее, чем компромисс. Жизнь ставит перед художником сложную задачу и дает ему только шанс, но не рецепт верного решения. Поэтому я не позволил бы себе примкнуть к строгим блюстителям правды, которые исключают самую возможность компромисса. И вместе с тем я не с теми, кто каждодневно работает на этот очень актуальный, но никогда не точный компромисс. Между этими двумя крайними сферами и находится правда. Она вибрирует, она никогда не прикована кристаллически к чему-то. Все те вопросы, которые жизнь перед художником ставит, всегда содержат в себе шанс и для правды, и для лжи. Распространение лжи исключает возможность ежесекундного возникновения правды. Но вдруг появляются люди — как это происходит сейчас, — которые вопреки ошибочному формулированию правды уцелели. Почему-то количественное распространение лжи их не погубило. Это как бы исключительные фигуры. Но это подтверждает вечную способность правды уцелеть и опять утвердиться. Окончательного решения никто, в том числе и художник, дать не может. Но шанс найти правильный ответ в каждом конкретном случае — сохраняется во всех ситуациях. Существует, конечно, способность лжи выглядеть как правда, изображать правду. Но это очень быстро распознается. Что-то в самом произведении искусства свидетельствует о правде или неправде, независимо от усилий лгущих. Поэтому в конечном итоге эта правда всегда проявится. Другое дело: как долго ее ждать.
О необходимости ошибок в творчестве
А.Ш. <…>Джаз многому учит. Он освобождает мышление музыкантов от закосневших догм и шаблонов. Джаз многое открывает и «разрешает», как бы подталкивая нас ко всякого рода поискам, изменениям привычного. Раньше мне казалось: в искусстве композиции важно прежде всего как произведение сделано, важно совершенство выполнения художественного плана. Я плохо представлял возможности, скрытые в самом процессе создания и интерпретации музыки, недооценивал значение ошибки, отступления от правила. Теперь я понимаю, что «ошибка» или обращение с правилом на грани риска и есть та зона, где возникают и развиваются животворные элементы искусства.
Анализ хоралов Баха выявляет множество почти нарушений строжайших в ту пору гармонических правил. Но это совсем не нарушения! Озадачивающие наш слух приемы баховской полифонии как раз и находятся на грани нарушений. Они имеют своё оправдание в контексте самой музыки, прежде всего в ее интонационной основе. Математики, решая некоторые уравнения, вводят так называемые «ложные цифры», которые, уничтожаясь по ходу решения, помогают в итоге найти верный результат. Нечто подобное происходит и в творчестве. Ошибка (вернее то, что мы по инерции считаем ошибкой) в творчестве неизбежна, а иной раз — необходима.
Для образования жемчужины в раковине, лежащей на дне океана, нужна песчинка — что-то «неправильное», инородное. Совсем как в искусстве, где истинно великое часто рождается «не по правилам». Примеров тому множество.
(Лето 1984 г; Из интервью — А. Медведев: Нужен поиск, нужны изменения привычного // Советский джаз. — М., 1987. — с. 68-69)
О «неоконченности» человека и его праве быть самим собой
— Насколько я знаю, ты очень ценишь то, что делает Ноно. Но сам ты никогда ничего подобного не пишешь.
А.Ш. Нет, этого я не делал и не буду делать. Каждый делает то, что он должен делать. Я мог бы придумать себе много очень интересных поворотов. Но придумать головой, сами собой они бы во мне не возникали. Поэтому, если в молодости это неизбежно, и многое в развитии человека определяется не только его натурой, но и внешними воздействиями другого, то для меня во всяком случае это невозможно. Я могу сказать, что кто-то другой пишет лучше, чем я, но я все равно не буду этого делать.
— Но тебя не мучит, что ты упускаешь какой-то резерв развития, шанс открытия?
А.Ш. Нет. В какой-то момент я понял, что всякий — неокончателен. Даже если ты возьмешь Баха, который для меня номер один. Но я не должен подражать Баху… Я не должен никому подражать, я должен оставаться таким, какой я есть… Я понял право каждого оставаться самим собой, невзирая на бесспорное наличие гораздо болee значительного. Иначе ты не отойдешь от статуса отражения.
О двуликости всего нового, компьютерах и урезанной действительности
— Инерционные? Но ведь сам по себе импульс к новому — это творческий импульс?
А.Ш. Всякий импульс к новому всегда и творческий, и реакционный. Его нельзя просто приветствовать как принцип нового и тем самым хорошего. Новое — это и хорошее, и плохое; каким оно станет — зависит от людей, которые возьмут это новое. Если бы ученые предвидели последствия изобретения атомной бомбы, они, возможно, не стали бы её изобретать. Они не совсем понимали, что делают. Вся жизнь Андрея Сахарова — это бесконечная попытка преодолеть тот совершенно чудовищный грех, который он взял на себя. Ничто в истории не заканчивается и всегда может обрести неожиданную опасность. Сейчас, например, я вижу большую опасность в компьютерном помешательстве…
— А какую: исчерпанность вариантов или их заведомую схематичность, хотя и тщательно запрятанную?
А.Ш. Опасность всегда одна и та же, и очень простая. Как только возникает что-то новое, появляется искушение всю историю пропустить через это. То есть смотреть на мир компьютерными глазами. И тогда весь мир неизбежно оказывается обрезанным, «компьютерным», а сам компьютер, который занимает своё и важное место в мире, вырастает до чего-то главного, единственного. Компьютер, который вытесняет весь мир. Точно так же, как мир мог бы быть вытеснен войной, политикой, наркотиками, водкой. Нечто становится в какой-то момент опасным заменителем всего мира, и это может привести к катастрофе.
— Я бы сказал, что в компьютере есть опасный момент формализации сознания. Когда я стал заниматься компьютером, я заметил, что мое сознание перестраивается и в большей степени начинает быть занятым служебными — сортирующими, оценивающими — функциями. Возможности компьютеров огромны, и они кажутся безгpaничными, а скорость компьютеров — более высокой, чем скорость работы человеческого мозга. Но и то, и другое, является иллюзией. Будучи удобным инструментом формализации, компьютер, к сожалению, часто придает самой мысли служебную направленность, как бы «перестраивая» мозг… Ты говоришь: новое привлекает Дьявола. Но что такое вообще новое? Откуда оно берется? Заложено ли оно в бесконечной (в отличие от компьютерной) памяти мира — или же это вообще ложное понятие, и нового не существует?
А.Ш. Вопрос о ложном и неложном новом для меня практически не существует. Ведь уже у Моисея была электрическая батарея. В Библии — кажется, в Видениях Иезекииля — описано нечто, где есть колесо, крутящееся во все стороны. Это нечто может мгновенно поворачиваться в любую сторону. То, чего в технике ещё нет, — там уже описано. Библия в виде преданий и отголосков уже содержит свидетельства о знаниях, которые сейчас к нам возвращаются, а не в первый раз приходят. А следовательно, и не во второй. Это наше бесконечное проживание в кругу. С возвращениями и уходами. Дьявол (Под «Дьяволом» Шнитке подразумевает «тёмную иррациональную сферу», которая постоянно находится в позиции становления)
сфера скорее всего понимает, что методика обращения со всем новым — не столь детализирована, как методика обращения с давно известным. Поэтому новое может привести к преувеличениям, и здесь можно «подшутить».
— Но где тогда выход?
А.Ш. Быть начеку. И относиться скептически к самому себе, к неокончательной человеческой своей сущности. Человек все время пытается дистанцироваться от самого себя. А дистанцируясь, попадает в опасность уподобить себя ложному ангелу… Избавляясь от опасности номер один, ты немедленно обрастаешь опасностями номер два и три.
— И все же: как определить тот резервуар, из которого человечество берет новые идеи? Существует ли новое — или это только попытка Дьявола поставить нас в ложное положение?
А.Ш. Я думаю, что у всего этого есть и другой, помимо связанного с Дьяволом, смысл. Существует накопление или уменьшение каких-то итоговых качеств. Вся жизнь — не моя личная и даже не наша за миллионы лет — имеет какой-то итоговый смысл, меняющийся итог. Я боюсь предполагать, но думаю, что дифференциация на Бога и Дьявола, на два мира, — не может в окончательном виде все выразить. Она лишь выражает нечто в том варианте, который нам, людям, понятен. Я думаю, что в отношении Бога и понимании его сущности мы впадаем в ту же ошибку, в которую впадаем относительно компьютера: абсолютизируем то или иное частное, превращая его в измеритель всего. И единственное, что дает нам правоту,— это нерациональное сознание, некая сущность, которая подправляет нас, говоря, хорошо или плохо мы поступаем. И мы — независимо от того, как мы поступаем, — сами знаем, в чём мы были правы, а в чём — неправы. Идеальный оценщик сидит в каждом из нас, и я думаю, что он сидит и в грешнике, и в святом. И это делает невозможным святого в абсолютном смысле, так же, как и грешника в абсолютном смысле. Это свойство неизбежно присуще человеку как осколку или отражению общего. Причем отражением является не только человек, но и животный мир, и растительный мир. Многое указует на существование и там сознания, на возможность контакта представителей разных уровней сознания. Контакт между человеком и растением возможен. Может быть, мы не нашли еще пути ко всем остальным сущностям. Может быть, есть контакт — только более далёкий — и с воздухом, и с облаками, и с вещами, нас окружающими в комнате. Все это живет.
О едином законе, который управляет миром
Я не оспариваю существования абсолютного единого закона, управляющего миром. Я лишь сомневаюсь в нашей способности его осознать. Утверждая последнее, я ломлюсь в открытые ворота — кто не знает, что наше знание относительно. В этом вопросе согласны все — и материалисты и церковники. Но материалисты более последовательны, ибо под знанием они подразумевают ближайшее, т. е. разумное (по происхождению же — чувственное) знание. Церковники же, понимая, что знание надразумно, внеразумно, — пытаются антропоморфически конструировать Бога на основе ложных и ограниченных разумных понятий. Для них существует единый монолитный Бог, наделённый их жалкими совершенствами и измеримый «священными» числами (3, 7, 12 и т. д.), [но это] — отрыжки оккультизма. Проблески иррационального неединосущностного понятия Бога, гармонически объединяющего номоса (а также менее симметричные отношения) во всех религиях — и в индуизме, и в христианстве, и в буддизме — почему-то не осознаны. Как можно сметь формулировать моральные догмы от имени Бога, когда даже физические законы относительны? Недалек день, когда вслед за осознанием относительности времени и пространства будет развенчана последняя абстракция, орудие дьявола — число. Кто видел в жизни единицу? Всякое отдельное миллионом нитей связано с другими отдельными и всеобщим. Может быть, числа объемны? <…> Может быть, единый Бог состоит из множеств (не переставая быть единым)? Наш «разум» не в состоянии вместить истину, лишь наше «сердце» может ее чувствовать. Может быть, Христос и Будда, и Магомет, и Зорастро, и Озирис, и Аполлон, и Молох, и Брахма — не враги? И не отдельные сверхсущества? И не единое существо? Может быть, в недоступном нам абсолютном мире нет числа, которое одновременно тем самым есть, и этот абсурд есть истина?
Конец 1970-х г.
Источник: © А.Г. Шнитке. Беседы, выступления, статьи. – М.: РИК, 1994. – 303 с. (составитель и интервьюер А. В. Ивашкин).
|
|
|
| | Сообщение #6 | Сб, 21.11.2020, 23:43 | | |
|
|
Группа: wing
Сообщений: 27606
| https://u.to/PxpLGg
Данный текст родился из размышления над схемой, которую предложил в своей последней лекции Сергей Борисович Переслегин. Он показал как в маринистике ранее мировоззренчески единый творческий поток в начале ХХ века делится на два. В России и СССР продолжают писать оптимистические, позитивистские произведения, исполненные веры в человеческие силы, тогда как на Западе морские просторы становятся домом для трансцендентального ужаса. Переслегин связывает это с мировоззренческим сломом, который он назвал "пределом Ходжсона".
Насчёт Запада понятно, но что с Россией? Не может ведь онтологический кризис произойти в одном конце Европы и не состоятся в другом - иначе его не назвали бы онтологическим? По здравом размышлении пришлось признать: был и у нас предел Ходжсона, но в силу специфики отечественного знания он сложился несколько по-другому, а из-за перипетий истории разразился позже.
Но давайте обо всём по порядку.
1. Что такое предел Ходжсона и почему он так важен
Сначала следует напомнить определение. Предел Ходжсона возникает по мере развития познания, когда познавательная деятельность обретает собственную онтологию, и заключается в том, что элементы онтологии, полученные разными способами, оказываются несовместимыми друг с другом. Возникает он в весьма возвышенных сферах, но вызванное им потрясение поистине велико - ведь раскалывается сам образ мира, который культура создавала веками. Поэтому кризис стремительно распространяется по всей социосистеме и может проявляться самым диковинным образом.
На Западе, по мнению Переслегина, предел Ходжсона был достигнут к началу ХХ века и связан с кризисом в математике, которая не смогла выстроить аксиоматическую структуру, и в физике, естественное развитие которой привело к квантовой теории, онтологически несовместимой со всей остальной физикой. Уже термодинамика пугала человека перспективой тепловой смерти Вселенной, а тут к ней добавилось загадочное бурлящее квантовое пространство, сквозь щели в которого могут просочиться и мозг Больцмана, и грибы с Юггота. Любопытно, что в самой известной книге того же Ходжсона - "Ночной Земле" обыгрываются оба страха. Там, в отдалённом будущем, когда Солнце остыло и погасло, последние люди борются с кошмарными сверхъестественными существами.Советский Союз тоже столкнулся с пределом Ходжсона. Но в силу особенностей структуры знания в СССР и исторических перипетий, столкновение произошло позже и выглядело иначе.
2. Советское знание и его ключевые противоречия
Краеугольным камнем в советской системе знания были естественные науки. Развитие российской и советской науки шло в тесном взаимодействии с западной, потому и уровень развития, и его характер, и основные противоречия были, в общем, теми же.Советская культура, особенно в первые полвека существования Союза, исполнена пафосом власти над природой, проистекающей из знания. Сейчас некоторые произведения того времени смотрятся несколько сюрреалистически.Однако, в отличие от Запада, на статус если не точной, то онтологически значимой науки претендовала история. Наконец, надо всей системой в качестве управляющего контура возвышалась философия диалектического материализма.Наличие философской надстройки снижало остроту онтологических противоречий, проистекающих из развития естественных наук. Дисциплины делились на философски и идеологически верные и сомнительные. Последние могли подавляться административными и силовыми методами (как кибернетика или генетика), а могли и поддерживаться государством, если приносили практически значимый результат (как квантовая физика). В любом случае, однако, наличие онтологических разрывов воспринималось не как катастрофа, а как недоработка, которая будет преодолена в будущем. Причём, в целом, было ясно, куда следовало двигаться, чтобы её преодолеть.
Сложнее обстояло дело с историей. Определённая философия истории лежала в основе и марксизма как идеологии, и СССР как проекта. История была ближе и понятнее широким массам, чем интеллектуальные извивы современной физики. При этом советское понимание истории также содержало неразрешимое противоречие.Оно было известно давно как проблема личности в истории. Что важнее: обстоятельства определяют личность или личность обстоятельства? Однако только в Советском Союзе данная проблема стала не абстрактно-философской, а практически значимой.С одной стороны, марксистское понимание истории было детерминистским. Поведение и решения людей определяются средой, обстоятельствами, в первую очередь - социально-экономическими. С другой - важнейшей целью и задачей советского проекта было освобождение человека. Построение коммунизма мыслилось как "прыжок из царства необходимости в царство свободы". Огромные силы и средства вкладывались в образование и воспитание людей, расширение их возможностей - материальных, интеллектуальных, духовных. И достижения на этом пути были вполне реальны и очевидны.
Максима "свобода есть осознанная необходимость" не слишком помогала в разрешении указанного противоречия - ибо узкие рамки исторической необходимости по ходу социалистического строительства расходились и исчезали в тумане. Интересно, что построение коммунизма подразумевало снятие противоречий, которые доселе двигали истории, но это должно было стать не концом, а началом настоящей истории человечества. Но что будет движущим фактором этой истории, помимо научно-технического развития, не раскрывалось.Таким образом, СССР как проект раздвигал тиски исторической необходимости и оставлял человека подвешенным в пространстве - теплом и благоприятном для жизни, но безопорном. Следовало понять, как в этом пространстве ориентироваться и двигаться, и философия диалектического материализма, по крайней мере в её официальной версии, плохо помогала в этом. Ситуация не была угрожающей (и потому не породила таких пугающих образов, как лавкравтовские Древние), но она беспокоила и требовала разрешения.
3. Развитие кризиса
Хотя формально указанные противоречия можно было вывести и до Октябрьской революции, они не осознавались как проблема. Гражданская война, восстановление народного хозяйства, индустриализация, Великая отечественная, послевоенное восстановление были куда более насущными задачами. Лишь в 50-е годы, когда они были успешно разрешены, а "советское человекостроение" дало зримые плоды, начались попытки совладать с историческими парадоксами.Первой к проблеме приступили фантасты, создав привлекательные и эмоционально убедительные образы людей светлого коммунистического завтра. Однако новые люди в романах Ефремова были не очень похожи на людей, имеющихся в наличии, и не совсем ясно было, как этот разрыв преодолеть. Обитатели мира Полудня Стругацких, напротив, объединяли лучшие черты, взятые авторами у своих современников, - вот только в своём вымышленном мире они сравнительно быстро покидали авангард исторического процесса, а на их место заступали предельно нечеловеческие странники и их креатуры - людены. Добрейший капитан Горбовский в этом контексте начинал выглядеть как персонаж куда более позднего рассказа Анны Старобинец: "И так долго он странствовал, что все народы состарились и исчезли с лица земли, и города превратились в песок и камни. Он видел, как землю заселили новые удивительные животные. Сам же он остался среди них единственным человеком" (ссылка).
Но где можно устремить взгляд в будущее, там можно оглянуться и в прошлое. Исходя из прогрессистского взгляда на историю, прошлое хуже настоящего, и советская историография имела тенденцию подчёркивать его реальные ужасы (вполне умеренно, по сравнению с тем, что началось потом). В популярнейшей книги братьев Стругацких "Трудно быть богом" условно средневековый Арканар вполне безнадёжен, так что земной прогрессор может лишь эвакуировать оттуда немногих достойных. Писатели скупо описывают среду, в которой живут и действуют герои, но ничто не мешает разукрасить её в мрачных тонах крови и грязи, что позже всей силой своего таланта сделал режиссёр Герман-старший.
Но что до инопланетного Арканара, когда можно обратить внимание на свою историю! В перестроечные годы в "Огоньке" вышел премерзкий рассказ Виктора Ерофеева "Попугайчик" 1981 года написания. Текст этот содержит сознательные анахронизмы, однако любопытная вещь: наткнувшись на него в старых подшивках уже в зрелые годы я вспомнил его финал. Его когда-то упоминала покойная бабушка как реальный факт из биографии Ивана Грозного. Смешение реального и вымышленного в головах людей стало характернейшей приметой времени.
От "творения" Ерофеева идёт прямая дорожка к дистиллировано-выморочным кошмарам Сорокина. Но это направление осталось литературой узкого круга, несмотря на широчайшую медийную накачку. Куда большое значение приобрёл новый, невиданный доселе жанр, восходящий, пожалуй, к двум произведением: "Архипелагу ГУЛАГ" Солженицына и "Ледоколу" Резуна-Суворова. Первое - литературное произведение, прикидывающееся историческим. Второе - как бы историческое сочинение настолько пристрастное, что предел искажения в нём перейдём многократно. Лавкравт, взявшись описать жанр, в котором работал, назвал эссе "Сверхъестественный ужас в литературе". Из уважения к заокеанскому мэтру я назову главный жанр позднесоветской и постсоветской литературы и вообще культуры историческим ужасом.
© Николай Килячков
https://rimehora.livejournal.com/tag/предел%20Ходжсона
|
|
|
| | Сообщение #7 | Ср, 23.12.2020, 18:47 | | |
|
|
Группа: wing
Сообщений: 27606
| Предел Ходжсона: российская версия (часть 2) https://u.to/UgmdGg
4. Исторический ужас в литературе
Первая ключевая черта жанра исторического ужаса отражена в его названии. Основным предметом изображения выступает история, а основной эмоциональной реакцией на неё - ужас. События, и так далёкие от совершенства, изображаются ещё мрачнее: с одной стороны, чтобы подогреть читательский интерес, с другой - в силу важного психологического искажения, о котором речь пойдёт ниже. Сравниваются же они с высоким моральным идеалом, на фоне которого любая реальность будет выглядеть омерзительно и преступно.
При последовательном применении такого сравнения формируется ужас перед историческим процессом как таковым.Второй чертой жанра является смешение литературы и истории. В конце 80-х, на пике своей популярности, толстые литературные журналы внезапно стали источником "знаний" об истории родной страны чуть ли не для всего населения Союза. Солженицын после как бы исторического "Архипелага ГУЛАГ" написал как бы литературное "Красное колесо". Резун-Суворов помимо "исторических" опусов писал и авантюрные романы (например, "Контроль"), где продвигал те же идеи. Драматург Эдвард Радзинский вдруг стал популярным телеисториком. Примеры можно множить, но и этого достаточно.
Надо заметить, что такое смешение - архаический признак. Развитие культуры и цивилизации вело к выделению научных работ (в том числе в исторической науке) из всего массива текстов "по теме". Если бы этим делом ограничивалось - но нет!
Третья и важнейшая черта литературы и всего искусства исторического ужаса заключается в том, что его персонажи ведут себя не так, как свойственно людям. Скорее такое поведение подобает лавкрафтовской нежити. Могут ли советские солдаты, вступив в Германию в 45-м, брать всё, что плохо лежит, и насиловать встречных немок, не пропуская ни одну? Если они воины, которые до того четыре года воевали за Родину - то нет; если шогготы - то да. Может ли Сталин предвидеть события в непростую, кризисную эпоху на двадцать лет вперёд и двигать людей, как пешки? Если он - бывший семинарист и революционер-подпольщик Иосиф Виссарионович Джугашвили, то нет. Если же это новое воплощение Йог-Сотота, то кто ж ему помешает?"...Йог-Сотот знает врата. Йог-Сотот и есть врата. Йог-Сотот это и страж врат и ключ к ним. Прошлое, настоящее и будущее слились воедино в нем".
И когда через эти врата протягиваются мерзкие щупальца в любую точку пространства-времени, люди говорят: "Дотянулся проклятый Сталин!"Кроме шуток, в литературе подобного рода Сталин может составлять и реализовывать планы на 10-15 лет вперёд как в своей стране, так и за рубежом (доводит Гитлера от пивного путча до поста канцлера у Резуна-Суворова, планирует многоступенчатую расправу со старыми большевиками у Радзинского). Он охватывает умом сложнейшие схемы и системы взаимоотношений, безошибочен в прогнозах и оценках, его воле безропотно подчиняются миллионы, а последствия его действий нельзя преодолеть и через десятилетия после его смерти. Налицо комплекс свойств, который в языческих религиях приписывался божествам.Такое восприятие истории помогает справиться с основным противоречием, которое породило кризис. Мистический Сталин [1], несомненно, свободен в своих действиях и он - личность, только не совсем человеческая. Любой маленький человек, включая автора и читателя, также свободен, но в обстановке где довлеет воля всемогущего тирана, он просто вынужден поступать определённым образом. Ключёвое противоречие не разрешается, но снимается мифологическими средствами.Следует заметить, что образ мистического Сталина не обязательно отрицательный. Есть значительный пласт литературы, где он предстаёт животворной силой, для которой нет ничего невозможного. Только нехваткой Сталина в людях [2] объясняется нынешняя наша неустроенность. Так мы получаем ещё один жанр, во всём подобный историческому ужасу, но несущий противоположный эмоциональный заряд. Я предлагаю назвать его "историческим победительством".Одним из основателей этого жанра выступил тот же Резун-Суворов. После разоблачительного "Ледокола" он почувствовал изменение конъюнктуры и в более поздних своих книгах рисует из Сталина мудрого лидера, который вёл СССР к мировому господству, преодолевая сопротивление и используя нервного Гитлера, глупых западных союзников и командармов-вредителей. Впоследствии появилась масса литературы такого рода, не последнюю роль в которой играют многочисленные романы о попаданцах.
Если в литературе исторического ужаса персонажи страдают от гнёта мистического Сталина, то в историческом победительстве они отождествляют себя с ним:Характерные черты жанра исторического ужаса можно положить на классификацию форматов мышления. По Переслегину таких форматов три. Человечество создало их в ходе истории и отдельный человек осваивает их (если осваивает) по мере взросления. Первичный формат работает с непосредственно наблюдаемыми вещами и мыслит мифами. Философский формируется в попытках уйти от мифа, а сциентистский отделяет науку от мышления вообще. В таком случае смешение литературы и истории представляет собой возвращение ко второму формату мышления, а трактовка реальных исторических деятелей как нечеловеческих мистических сущностей - вообще к первому. Потому попытки некоторых благонамеренных историков разоблачить и опровергнуть Резуна-Суворова и его коллег по цеху несут печать коммуникативной неудачи: пока одна сторона выдвигает рациональные аргументы, другая - воюет с бабайками.И здесь мы переходим к той области поздне- и постсоветского сознания, где бабайками явили своё истинное лицо.
5. Кризис естественных наук и ужас фронтира
Выше я писал, что острота внутренних противоречий в физической картине мира в СССР сглаживались наличием управляющего звена - философии диамата. Соответственно, развитие кризиса происходило по мере эрозии этой философии.Началось всё с банальной тяги к чудесному. Покуда этот интерес оставался в естественнонаучных рамках, не посягая на социально-политические и религиозные сферы, государство его вполне терпело а научно-популярные издания даже поддерживали (о чём подробнее здесь). В эпоху гласности посмотреть, что там, за горизонтом ломанули все. А за горизонтом частенько встречаются чудовища, на что советскому человеку не преминули указать.
Ибо в этот момент имела место попытка пересадить на российскую почву жанр сверхъестественного ужаса. Как и западный первоисточник, наш аналог помещал кошмарные и могущественные силы за грань знакомого мира. Это была уже не маринистика - к началу 90-х земной шарик казался маленьким и обжитым. Ужас приходил из глубин космоса, из других измерений, из тайных коридоров мировых правительств, где плетутся заговоры. Именно такую картину мира обрушила на головы читателей, выходившая с января 1991 года газета "Голос Вселенной".Этим изданием, как и выросшей вокруг него группой журналов и альманахов, руководил писатель Юрий Петухов. В газете публиковали его произведения - невиданный доселе в Союзе сплав головокружительного экшена, жестокости и эротики. Петухов привлёк к оформлению талантливых художников-графиков, а самое главное - смог печатать газету миллионными тиражами. И их раскупали.
Надо сказать, самые ядрёные творения Петухова: мрачнейшее "Прорицание", обещавшее самоуничтожение Земли и человечества к концу 1999 года, пресловутый определитель пришельцев - публиковались без указания авторства. Они воспринимались читателями как истинные документы (насколько вообще в ту пору хоть что-то воспринималось истинным), и редакция не стремилась развеять это ощущение:"Многим нашим читателям запала в душу графика Романа Афонина. Особенно взволновал приславших письма реализм рисунка из серии «Героика колонизации Янтарного Гугона». Что за тема? Откуда? Почему?! Каждому, внимательно вглядывавшемуся в рисунок, обязательно приходила в голову совершенно четкая мысль: эдакое невозможно нафантазировать! это картинка с натуры [3]! Да, полное впечатление, что художник присутствовал при изображенных им событиях – попробуйте-ка нарисовать столь натуралистично пробудившегося от ледниковой спячки гугонского мутыгра (птицелапого червя-антропофага)! Но это иллюзия, ибо Роман Афонин никогда не был на Янтарном Гугоне. Лишь один раз в четыре с половиной года, когда Земля и Гугон находятся в фазе трансцедентального противостояния, перед художником встают реальные картины гугонского бытия" ("Голос Вселенной", №5, 1991).
Петухов был не единственным, хотя, пожалуй, самым ярким представителем этой волны. Я сам в своё время читал плохонькую брошюрку предсказаний "по Нострадамусу, Павлу и Тамаре Глоба", где предрекалось, что в США скоро начнут строить коммунизм, а в Африке случатся страшные катастрофы, животные мутируют и будут прыгать клопы величиной с собаку. Где вы сейчас, слепопечатные книжечки начала 90-х?Кто вспомнит то время, когда рушился вековечный железный занавес, по телевизору Кашпировский с Чумаком корёжили мозги и заряжали баночки, в популярнейшем "Московском комсомольце" 2-3 раза в год публиковали очередную дату конца света, а в электричках с фотографий смотрела Мария Дэви Христос в авторитетном белом балахоне, тот может решить, что заметные группы сограждан решили воплотить в жизнь "Зов Ктулху". Однако Ктулху не пришёл. Физическая реальность оказалась куда менее податливой, чем социальная, а вскоре и последняя оформилась и укрепилась. С осознанием этих фактов, литература ужасов фронтира, которая, подобно жанру исторического ужаса, плохо чувствовала границу между собой и реальностью, постепенно сошла на нет.
6. Политика, экономика, далее везде
Однако в социальной реальности наваять к тому времени получилось порядочно. СССР был государством-проектом, и научно-философские конструкции там были достаточно тесно связаны с политическими и экономическими институтами. И кризис с первых быстро перекинулся на вторые.Пересмотр первых десятилетий советской истории означал резкое падение легитимности государственных и партийных органов. А значит катастрофически падала управляемость.Нет легитимности - нет и понимания зачем нам нужна отдельная от Запада экономика. Отсюда страшненькие перестроечные законы о предприятии (не столько из-за содержания, сколько из-за порядка их принятия) и последующая либерализация цен.
Любовь к чудесному и мифологическое отношение к истории породили самодельные национальные мифологии - у каждого из народов СССР свои. Отсюда этнические конфликты на границах.Проблемы шли рука об руку и Союз пополз. Образовавшийся в результате социальный ландшафт разительно отличался от того, что было доселе, хотя проблемы познания, разумеется, никуда не делись.
7. Некоторые выводы
Подведём итог. В российском (советском) случае наряду с естественнонаучным существовало развитое историческое знание, которое претендовало на создание своей онтологии [4], а на роль управления ими претендовала философия диалектического материализма. Подобная структура, равно как и известные события 1-ой половины XX века, задержали развитие кризисных явлений, связанных с пределом Ходжсона. Зато они происходили параллельно и в естественнонаучной, и в исторической сфере. Кризис "выстрелил" на рубеже 1980-90-х гг., и поскольку вышеуказанная структура знания была тесно увязана с государственным устройством и характером экономической системы, он быстро привёл к их обрушению.Трудно сказать был это один кризис или два, разразившихся одновременно. С одной стороны, ключевое противоречие и в естественнонаучном, и в историческом знании можно свести к формуле "неопределённость против детерминизма". С другой - жёсткая советская система стремилась заморозить или затормозить любые кризисные явления в обществе, в результате чего, когда ресурсов у системы стало не хватать, посыпалось всё и сразу.Интересно сравнить столкновение с пределом Ходжсона не Западе и в России. Переслегин считает Первую мировую войну одним из самых ярких проявлений этого кризиса. То же можно сказать и про Вторую мировую, учитывая, что её причины были заложены итогами Первой мировой. Соответственно, открытое течение кризиса можно считать с начала-середины 1900-х (кубизм и другие течения модернизма в искусстве, стремящиеся пересобрать реальность; первые произведения Ходжсона) до конца 1940-х годов (оформление послевоенного мироустройства). Т.е. кризис длился около 40 лет. В России политика гласности была инициирована в 1986-1988 годах, а 31 декабря 1999 страна уже слушала отречение Ельцина и тяжко думала, где же она оказалась. Итого чуть более десяти лет.
8.Эпилог
Прошло три десятка лет. Советского Союза нет более на карте мира, а оставшиеся от него многочисленные культурные памятники производят милое и тёплое, но несколько неадекватное впечатление. А это значит, что в прошлое ушла не просто ещё одна страна. Жанр ужаса фронтира, пережив краткий всплеск, популярности ушёл в свою маленькую нишу. Исторический ужас, напротив, остаётся на коне. Он держит заметный сектор в прессе и интернете, царит на теле- и киноэкране и исправно отпиливает себе немалый кусок бюджетных средств. Противостояние ему строится в значительной степени на базе исторического победительства, которое есть его брат-близнец. История же как наука очень боится больших обобщений. Даже в противостоянии фолк-хистори (под данной вывеской объединяют многих классиков двух вышеописанных исторических жанров) можно выявить, по крайней мере, три линии истории: красную, белую и церковную, - которые никто не может и, кажется, не хочет объединить в одну. В части же философии истории работа не движется. Если же что и делают, то назвать это стремятся по-другому. Например, геополитикой.
И это неудивительно. Большие исторические обобщения требуют многого: взять на себя ответственность за свою личную судьбу и историческую судьбу страны, проработать и связать воедино опыт российского XX века и, наконец, ответить на проклятые исторические вопросы, с которых всё и началось. А это очень трудно.Что же делать? Ну, для начала осознать ситуацию. А там - Бог весть.
© Николай Килячков
https://u.to/UgmdGg
|
|
|
