Ракурсы

Речь идет о переходе от нуля к нулю. – И это есть жизнь. – От бессознательности и нечувствительности к бессознательности и нечувствительности.

Этот переход увидеть невозможно, ибо он совершается от видения к не-видению после того, как произошел от не-видения к видению.

Видение не есть бытие, видение предполагает бытие. Это не одно и то же. Можно быть и не видеть, это означает, что видение прерывно. Мы догадываемся о перерывах благодаря произошедшим изменениям… которые открывает нам особый род видения, именуемый памятью. Разницу между видением «сиюминутным» и видением – «воспоминанием», если процесс изменения не совершается на глазах и видение «сиюминутное» его не фиксирует, следует отнести на счет промежуточного «времени». Эта гипотеза никогда не была уличена в несостоятельности…

Особый взгляд на вещи – взгляд человека, который не узнает, взгляд, направленный на этот мир извне, с самой границы между бытием и небытием, - принадлежит мыслителю. И еще – агонизирующему, который теряет способность узнавания. И в этом смысле мыслитель есть агонизирующий, или Лазарь, на выбор. Не такой уж свободный выбор.

Г-н Тест говорит мне:
- Прощайте, Скоро… исчезнет… определенная мера видеть. Быть может, внезапно и теперь же. Быть может, нынче ночью, путем деградации, которая понемногу перестанет быть сознаваемой… А ведь я работал всю жизнь ради этой минуты.

Быть может, этот важнейший миг настанет для меня прямо сейчас, пока я еще продолжаю говорить, - и весь я вдруг умещусь в одном – единственном ужасном взгляде. Невозможно.

Силлогизмы, фальсифицированные агонией, боль, затопляющая тысячи счастливых картин, страх, примешивающийся к прекрасным мгновениям минувшего.

Какое, однако, искушение – смерть!

Она не подвластна воображению и представляется рассудку то желанной, то устрашающей – попеременно. Интеллектуальная смерть. Траурный марш мысли.

Вийон и Верлен (1)
(в сокращении)

Казалось бы, что может быть проще и естественнее, чем поставить рядом имена Франсуа Вийон и Поля Верлена. Любитель исторических, то есть воображаемых, параллелей играючи продемонстрирует сходство этих двух фигур литературного мира. Оба они - замечательные поэты, оба – известные безобразники, оба мешают в своих стихах самые благочестивые чувства с образами и замечаниями весьма свободного толка и переходят от одной из этих тональностей к другой с невероятной легкостью…
Можно сказать, что сама идея сравнения родилась из отдельных совпадений в биографиях, и мне придется прибегнуть здесь к примеру, который обычно вызывает у меня недоверие. Я считаю – это один из моих парадоксов, - что знание биографии поэта есть знание бесполезное, а то и вовсе пагубное для восприятия его произведений, то есть для той радости, которую они нам доставляют, или для тех выводов о сущности искусства, которые мы из этих произведений извлекаем. Какое мне дело до влюбленностей Расина? Меня интересует «Федра». Какой мне прок от исходного материала, которого всюду хоть отбавляй? Талант, то есть способность к преобразованию, - вот что меня задевает и будит во мне зависть. Все страсти мира, все, даже самые захватывающие переживания сами по себе не могут породить хороших стихов. Как бы благосклонны ни были к автору обстоятельства, место и долгая жизнь в литературе дается ему не за то, что в нем есть обычного, человеческого, а за то, в чем он немного превосходит обычного человека. И если я говорю, что интерес к биографиям может принести вред, то лишь потому, что интерес этот слишком часто дает нам повод, условия и способ, чтобы уйти от пристального и естественного изучения самих стихов. И мы считаем, что со стихами нам все ясно, хотя на самом деле мы только и делали, что уклонялись от них, избегали с ними всякой встречи, изучая предков, друзей, проблемы или занятия их автора, но при этом лишь обманывали себя и отвлекались от главного ради второстепенного. Мы ничего не знаем о Гомере. Это нисколько не умаляет морских красот «Одиссеи»… А что мы знаем о поэтах, создавших Библию, об авторе Экклезиаста или Песни Песней? Красоты прочтения текстов нисколько от этого не страдает. Наконец, что нам известно о Шекспире? Мы даже не знаем, он ли написал «Гамлета».
Но в нашем сегодняшнем разговоре избежать биографических вопросов не удастся. Они напрашиваются сами собой, и мне придется заняться тем, что я только что осуждал.
… Художник подбирает слова, даже когда исповедуется. И, может быть, особенно когда исповедуется. Тут смягчить, там сгустить краски…
Я сказал уже, что эта ситуация особая. Большинство поэтов не скупясь пишут о самих себе. Те же из них, что принадлежать к лирикам, вообще только о себе и пишут. А о ком или о чем им еще писать? Лирика – это голос «я», доведенный до предельной чистоты звучания и, может быть, даже до самой высокой ноты. Но лирические поэты говорят о самих себе на тот же манер, что и музыканты, - они переплавляют свои ощущения от конкретных событий собственной жизни в сокровенный опыт универсального характера. Что бы понять их, достаточно хоть однажды порадоваться свету дня, испытать счастье, а в особенности – несчастье, желание, одержимость, растерянность и сожаление, - достаточно испытать эти простые жизненные состояния, знакомые любому человеку, состояния, каждому из которых на лире соответствует собственная струна…
Обычно этого оказывается достаточно, но в случае с Вийоном все иначе. Это заметили давно, больше четырехсот лет назад, недаром уже Клеман Маро писал, что желающему «постичь и оценить» многие тексты Вийона «потребовалось бы жить в Париже того времени и знать те места, те вещи и тех людей, о которых он говорит…»

Пусть челюсть лязгнет и, как орган, поет
Хвала Суду, и селезенка тоже,
И печень с легкими вступают в свой черед… (3)

Итак, он покидает Париж, счастливый, что так легко отделался.
А потом… но больше нам о нем ничего не известно.
Где и как закончил свои дни Вийон?
«Скажи, в каких краях…» (4)
Об этом мы ничего не знаем.