Ракурсы

Кудрявцев А.В.

"Мысль маскирует мыслящее.
Эффект скрадывает функцию.
Творение поглощает акт.
Проделанный путь поглощает движение."

Поль Валери.

В двадцать один год многообещающий молодой поэт дает обет найти "математику интеллекта". Он прекращает писать стихи, резко меняет весь стиль своей жизни. С юношеским максимализмом он отказывается от всего ранее наработанного багажа, считая напрасными накопленные знания, выражает горькие сожаления о впустую потраченном времени. Отныне он везде ищет глубинные принципы, вызывающие к жизни реальные события. "События - это пена вещей. Меня же интересует море."

Неосознанное становится врагом этого человека. "Что может быть унизительнее для разума, нежели то огромное зло, какое причиняет какая -то мелочь: образ, мысленный элемент, которому уготовано было забвение". Валери не хотел одалживаться у некой внешней сущности. Он не воспринимал свое бессознательное как часть себя. И только опыт жизни впоследствии вывел его на новый уровень понимания.

На протяжении шестнадцати лет ежедневно по несколько часов, Поль Валери проводит, перебирая факты в поисках своего философского камня. Он исследует феномен Леонардо да Винчи, пытаясь реконструировать его образ мысли. И волшебство кажется уже почти раскрытым. "Секрет Леонардо - как и Бонапарта (Валери, как корсиканец по отцу, конечно же преклоняется и перед гением Бонапарта - А.К.), - тот, которым овладеет всякий, кто достиг высшего понимания, - заключается лишь в отношениях, которые они обнаружили, были вынуждены обнаружить, между явлениями, чей принцип связности от нас ускользает"."
------------
Шестнадцать лет Валери настойчиво убивал в себе поэта, препарируя свои мысли и приходящие образы, анализируя термины, стремясь оставить в своих высказываниях чистую логику и сгусток мысли. В течении этих лет добровольного молчания Валери упорно снимал пласты наслоений, традиций, не обеспеченных истиной или уже устаревших, но все еще живых. Шестнадцать лет он, ранее скептически относящийся к философии, нес бремя мыслителя, строил свою систему логического порождения нового, превращаясь при этом в глазах окружающих из поэта в талантливого критика. Однако система, которая с первых дней работы казалось так близка к завершению, все не складывалась. Чистая логика при действительно строгом подходе не позволяла создавать новые творения. Тупик впереди маячил все более отчетливо. У Валери усиливается ощущение грозящего его начинанию краха. Первая мировая война оказалась тем событием, которое вымело из души Валери юношеский обет не творить по наитию. "

http://www.metodolog.ru/00007/00007.html

вот это обеты.. потрясающий человек..

ОТЧЕТЛИВЫЙ ОГОНЬ...

Отчетливый огонь пронзил меня извне,
И понял я, что жизнь неистовую эту
Любить я не могу, как некогда, - во сне,
Любить ее шаги, распахнутые свету.

Ночами взор небес мне возвращают дни,
Едва на землю тьма ложится гробовая,
И если я не сплю не спят со мной они,
Для жизни, для любви глаза мне раскрывая.

Но радости раскат в разбуженном мозгу
Катается чужим, невыносимым смехом, -
Утопленником я лежу на берегу,

И раковины шум пустым рокочет эхом:
Ползет сомнение к разбитому рулю, -
Я умер или жив, я сплю или не сплю?

библиотека - http://lib.rin.ru/doc/i/19684p3.html

ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ

Если внезапно мне удается проследить за истинным движением собственных мыслей, я вовсе не утешаюсь неизбежным смирением перед этим подспудным словом, лишенным истоков и неповторимости, - перед всеми этими призрачными фигурами, перед беспредельностью внутренних жестов, прерываемых своей же невесомостью, перетекающих друг в друга, но неизменных в перевоплощениях. Бессвязная, ибо неявленная, самопроизвольная, а потому всегда бесплодная, мысль, в сущности, лишенная стиля.

Однако у меня нет возможности что ни день предлагать своему разуму ту или иную необходимую пищу или же искусственно воздвигать умственные преграды, которые вместо этой невыносимой круговерти создали бы во мне самом видимость начала, наполненности и окончательной цели.

Стихотворение есть длительность, в течении которой я как читатель вбираю в себя некий приуготовленный закон; я расширяю его за счет своего дыхания, или инструментария своего голоса, или же отдельных свойств их, которые совместимы с молчанием.

Я предаюсь восхитительной устремленности, читать, жить по мановению слов. Их появление предначертано. Их звучание сопряженно друг с другом. Их зыбкость предрешена предшествующим размышлением, и они готовы ринуться, объединенные великолепием или чистотой в свой отзвук. Мои удивления и те подтверждены заранее: они скрыты где следует и соучаствуют в ритме.

Движимый неизбежным письмом, покуда всегда подступающий размер окончательно подавляет мою память, я осязаю каждое слово во всем его могуществе, как ощущаю то, чего ждут бесконечно. Это чувство размера, которое меня увлекает и мною расцвечивается, предостерегает меня от всего истинного и всего ложного. Сомнения меня не терзают, рассудок не мучит. Ничего случайного - одна исключительная удача. Я легко нахожу язык этого счастья и, следуя законам искусства, размышляю над мыслью: всецело достоверной, удивительно прозорливой, с просчитанными разрывами и без невольных темнот; каждым движением она мной повелевает, каждым тактом меня наполняет - это завершенная в своем совершенстве мысль.

Твои шаги прошелестели,
Воспитанники тишины,
К моей недремлющей постели,
И медленны, и ледяны.

Какая сладость! Слава Богу,
Что ты лишь поступь тени, но
Ведь только так, на босу ногу,
Любое благо мне дано.

Жильца моих заветных мыслей
Ты успокой, а не волнуй
Губами, что над ним повисли,
Неся насущный поцелуй.

Так не спеши, а то ужалишь!
Дай быть, дыша иль не дыша!
Я тем и жил, что ждал тебя лишь.
Твои шаги – моя душа.

Перевод И. Кузнецовой

Предисловие от Валери
(в сокращении)

Этот странный персонаж, придуманный мною во времена, когда я был молодым литератором – и от части молодым дикарем, иначе говоря… человеком, погруженным в себя, - жил, похоже , с той забытой поры некой самостоятельной жизнью – во всяком случае, так полагают некоторые читатели, опираясь скорее на его недомолвки, нежели на признания.

Тест был зачат в комнате, где провел свои первые годы Огюст Конт, в период хмельного угара моей воли, посреди причудливых излишеств самопознания.

Я в острой форме страдал манией точности. Я доводил до крайности безрассудное стремление понять все до конца и отыскать в себе критические пределы внимания.

Я напрягался изо всех сил, чтобы удержаться несколько лишних мгновений на какой-то мысли. То, что удавалось легко, было мне не интересно и почти противно. Я целенаправленно стремился к ощущению усилия и не ценил тех удач, которые были всего лишь естественными плодами наших природных способностей. Иными словами, результаты вообще – и следовательно, творения – интересовали меня меньше, нежели энергия творца – субстанции творения грядущих. Как видите теология вездесуща.
…
Я пытался свести себя к собственным реальным способностям. Я не слишком верил в свои силы и без труда отыскивал в себе все, что требуется, чтобы себя возненавидеть; однако меня поддерживала неутолимая жажда ясности , презрение к общепринятым взглядам и кумирам, отвращение к легким результатам и сознание границ собственных возможностей. Я создал внутри себя остров и не жалел времени на то, чтобы его освоить и укрепить…

В один прекрасный день из еще свежего воспоминания об этих занятиях родился господин Тест.

Он похож на меня в той же мере, в какой ребенок, зачатый в момент глубокой внутренней смуты и искажения всех свойств родительской натуры, похож на отца в том необычном для него состоянии.

Бывает, наверное, что случай швыряет в жизнь незаурядное дитя незаурядного мгновения. И почему бы не допустить, что своей оригинальностью, отклонениями от общепринятой нормы, неважно, в хорошую или плохую сторону, человек может быть обязан минутному состоянию тех, кто произвел его на сет. Возможно, преходящее находит таким образом воплощение и обретает дальнейшую жизнь. Не в этом ли, кстати, состоит – на уровне духа – акт таланта, смысл наших творений, сама цель работы и, в итоге, суть необъяснимого стремления увековечить самое редкое, что мы из своего существа в состоянии извлечь?
…
Текст подчиненный столь необычным требованиям, - не слишком легкое чтение даже в оригинале. Для того же, кто захочет переложить его на иностранный язык, он наверняка представить трудности почти непреодолимые…

Вечер с господином Тестом
(в сокращении, часть 1)

Vita Cartesii est simplissima…*

Глупость не входит в число моих талантов. Я повидал не мало людей. Посетил несколько стран, пускался в предприятия, которые меня не особенно увлекали, ел почти каждый день, обнимал женщин. Из всего этого в памяти сохранилось несколько сотен лиц, два или три великих события да, быть может, содержание пары десятков книг. Я запомнил не лучшее и не худшее: удержалось то, что могло.

Благодаря этой арифметике я без удивления встречаю старость. Можно было бы подсчитать победы своего ума, его триумфальные мгновения, и представить себе их в виде сплошной цепи, образующей счастливую жизнь… Но я, как мне кажется, всегда судил себя справедливо. Мне редко случалось терять себя из вида; я ненавидел себя, боготворил, - потом мы вместе состарились.
…
Если бы я рассуждал, как большинство людей, я не только счел бы себя выше их, но и доказал бы это наглядно. Я предпочел сберечь себя для себя самого. Тот, кого они называют человеком высшего порядка, - это человек обманувшийся. Чтобы восхищаться им, надо его увидеть, но чтобы его увидеть, надо, чтобы он себя показал. И он показывает мне, что одержим глупейшей манией собственного имени.
…
Мне представилось тогда, что умы наиболее мощные, изобретатели самые изощренные, подлинные знатоки мысли – это некие безвестные личности, скупцы, люди, которые умирают, не выдав своей тайны.
…
Я начал было забывать о них (своих идеях), когда неожиданно познакомился с г-ном Тестом. (Я часто задумываюсь теперь о следах, которые оставляет человек в небольшом пространстве, где он движется изо дня в день.) Еще до того, как я близился с ним, меня привлекла необычность его манеры держаться. … Я брал газеты, которые он только что прочел, мысленно повторял его не многочисленные движения. Я заметил, что на него никто не обращает внимания.
…
Г-ну Тесту было лет сорок. Речь его была стремительна, голос глух. Все в нем было неприметно – глаза, руки. Между тем он обладал гренадерской статью и по-военному печатал шаг. Говоря он никогда не жестикулировал, руки его, даже пальцы, оставались неподвижными – он убил в себе марионетку. Он не улыбался, не говорил ни «Здравствуйте!», ни «До свидания!», казалось, не слышал вопросов «Как поживаете?».

Память его не раз задавала мне загадку. … Вот его собственные слова: «Уже лет двадцать, как я не держу в доме книг. Записи давно сжег. Непосредственные впечатления, зарисовки с натуры я тщательно стираю… Память хранит для меня лишь то, что я хочу. Но трудность не в этом. Трудно сохранить то, что мне захочется завтра! .. Я пытался создать некое решето, которое само бы просевало…»

Раздумывая об этом непрестанно, я пришел к убеждению, что г-н Тест сумел открыть закон мышления, для нас неведомый. Несомненно, он посвятил этим исследованиям годы. Вернее, не просто годы, а многие и многие годы ушли у него на то, чтобы выносить эти открытия и превратить их в рефлексы. Найти – это пустяк. Трудность в том, чтобы сделать найденное частью себя.
…
Его память, судя по всему, сохраняла почти исключительно лишь те впечатления, которые воображение само по себе воссоздать не способно. Если мы хотим представить себе путешествие на воздушном шаре, то во власти и возможности нашей фантазии породить множество достоверных и ярких переживаний аэронавта, но реальном полете всегда останется нечто неповторимое, что отсутствует в нашей воображаемой картине: эта разность и составляла искомую тестом величину.

Этот человек рано понял значение того, что можно было бы определить как гибкость наших свойств. Он искал ее пределы и закономерности. Как мечтал он, наверно, о безграничной гибкости для себя.
…
Он говорил, и вы чувствовали себя растворенным в его мысли, низведенным до уровня вещи: вы были отодвинуты, приравнены к домам, к глубине пространства, изменчивой окраске улицы, форме углов… Между тем он умел находить слова утонченно проникновенные – те, что делают их автора самым близким для вас человеком и заставляют уверовать, будто вечная стена между умами вот-вот рухнет наконец, сейчас и здесь…
…

*Жизнь Картезия предельно проста… (лат)

…
Вижу, как он стоит рядом с золотой колонной Оперы – этакий ансамбль.
Он смотрел только в зал. Вдыхал поднимающийся из провала жар. Лицо его горело.
Огромная медная девица (ложа в театре) отдела нас от тех, чьи голоса сливались в приглушенный гул по ту сторону светящейся дымки. В клубах тумана блестел оголенный кусок женского тела, гладкий как камень. Ожившие веера во множестве колыхались на фоне светлых и темных пятен зала и, пенясь, катились ввысь, к верхним огням. Мой взгляд скользил по мелкому шрифту человеческих лиц, накатывался на чье-то печальное выражение, пробегал по плечам, по фигурам и наконец сгорал.

Каждый сидел в своем кресле, свободный двигаться в его границах. Я восхищался этой системой ячеек, почти схематической простотой картины, общественным порядком. Мне сладостно было думать, что все, что дышит в этом темном кубе, будет сейчас следовать единым законам: скоро вспыхнет кругами смех, пятнами расползется волнение, люди будут переживать всем скопом – массами – сокровенное, неповторимое, тайные внутренние брожения, возвышаться сообща до невообразимых чувств. Я скользил по ярусам людских голов, от ряда к ряду, от орбиты к орбите, и мной овладело желание соединить между собой всех, у кого одна и та же болезнь, или одна и та же теория, или один и тот же порок… Музыка захватывала нас всех, она затопляла зал, потом спадала.

Наконец исчезла совсем. Г-н Тест прошептал:

- Прекрасными, потрясающими люди бывают только для других! Другие их пожирают!

Последнее слово вырвалось из тишины, окутавшей оркестр. Тест перевел дыхание.
…
Глаза его вернулись из далей зала ко мне. Губы произнесли:

- Дисциплина не дурна… Это годится как первый шаг…

Я не знал, что ответить. Он быстро и глухо проговорил:

- От наслаждения к повиновению!
…
Тупая отрешенность всего зала свидетельствовала о том, что там разыгрывается какая-то драма. Мы следили за тем, как угасал на лицах свет. Когда он иссяк лица стали фосфоресцировать. Всем своим существом я ощущал, как сумрак поглощает, растворяет волю этих людей. Их нарастающее внимание и сгущающаяся вокруг темнота находились в неизменном соответствии. Я и сам был внимателен – поневоле – к их вниманию.

- Высокое их упрощает. Держу пари, что их мысли стягиваются сейчас все быстрее и быстрее к одному и тому же. Перед общим рубежом или кризисом они окажутся одинаковыми. Впрочем, закон не прост… ибо он распространяется на меня, а между тем я здесь. Их держит освещение, - добавил он.

- И вас тоже? – спросил я со смехом.

- И вас тоже, - ответил он.
…
- Однако, - отвечал я, - как ускользнуть из под власти такой могучей музыки! И зачем? Она приносит мне ни с чем не сравненное упоение – почему я должен гнушаться им? Она приносит мне иллюзию великого свершения, которое вдруг оказывается для меня посильным.. Она дарит мне отвлеченные переживания, восхитительные образы всего, что я люблю, - изменчивости, движения, взаимопроникновения несхожестей, потока, преображения… Станете ли вы отрицать, что некоторые вещи обладают наркотическим действием? Одурманивающие деревья, люди, излучающие силу, девушки, поражающие нас столбняком, пейзажи, отнимающие дар речи?

Г-н Тест громко ответил:

- Ах, сударь, ну что мне в «способностях» ваших деревьев – да и всего прочего!.. Я живу У СЕБЯ, говорю на своем языке и терпеть не могу необыкновенное. Это потребность умов слабых. Поверьте мне: гениальность проста, божественное тоже просто, это буквально так…Я хочу сказать, что знаю, как это получается. Это просто. Прежде – тому уже лет двадцать, не меньше, - каждое заметное достижение другого человека было для меня личным поражением. Я видел вокруг лишь украденные у меня мысли! Какая глупость!.. Разве наш образ имеет какое-нибудь значение? Во внутренних битвах мы возносим его слишком высоко или низводим слишком низко!..

Он откашлялся.

- Что может человек? – спросил он, обращаясь к самому себе. – Что может человек?..

Затем спросил меня:

- Вы знаете человека, сознающего, что он не сознает, что говорит?
…
Это вновь наступила боль.

- Что с вами? – спросил я, - могу ли я…

- Со мной… - проговорил он, - ничего особенного. Просто… одна из десятых долей какой-то секунды ворвалась в поле восприятия… Как бы вам объяснить… Бывают мгновения, когда у меня внутри вдруг вспыхивает свет… Это весьма любопытно. Я вижу свое нутро… Отчетливо различаю пласты плоти, узнаю зоны боли, кольца, полюса, пучки боли. Представляете ли вы себе эти пульсирующие фигуры, геометрию моих страданий? Бывают вспышки, похожие на догадки. Они проясняют нечто – от сих до сих… И все же оставляют меня в неуверенности. Неуверенность – не то слово… Когда это подступает, во мне поднимается что-то смутное, мутное. Образуются участки тумана, проступают какие-то незнакомые области. Тогда я выхватываю из памяти какой-нибудь вопрос, задачу, первую попавшуюся… И в нее углубляюсь. Я считаю песчинки и, пока я их вижу… Нарастающая боль отвлекает меня, заставляет в нее всматриваться. Я о ней думаю! И жду лишь своего крика… Стоит ему раздастся, как объект, ужасный объект, становится меньше, потом сжимается, стягивается и наконец исчезает из поля моего внутреннего зрения… Что может человек? Я все могу побороть – кроме страданий собственного тела, когда они переходят определенный предел. Хотя именно с этого и следовало бы мне начать. Ибо страдать – значит уделять чему то наивысшее внимание, а внимание в каком-то смысле моя суть… Если хотите знать, я предвидел свою болезнь. Я твердо направлял свою мысль на то, что для прочих ясно. Полагаю, такое рассмотрение очевидной для всех областей будущего следовало бы включить в программу образования. Да я предвидел то, что начинается теперь. Тогда это была одна мысль из тысячи. Я сумел ее проследить и выявить.

Тест успокоился.

Log-Book* господина Теста
Отрывки

М о л и т в а г о с п о д и н а Т е с т а : Господи, я оставлен в небытии, бесконечно безликий и бесконечно спокойный. Затем я был вырван из него, брошен в гущу странного карнавала… и по воле твоей наделен всем необходимым, чтобы страдать, наслаждаться, заблуждаться и понимать; однако дары эти не равноценны.
Я рассматриваю тебя как властелина той тьмы, в которую я вглядываюсь, когда размышляю и на которой запечатлится перед смертью последняя, высшая мысль.
Дай, о Тьма, - дай мне последнюю мысль… Однако любая, в принципе, мысль может оказаться «последней мыслью».
Если бы это было не так, если бы существовала мысль, «последняя сама по себе» и «в себе», мы могли бы найти ее с помощью размышления или даже просто случайно, а найдя, должны были бы умереть. Это означало бы, что возможно умереть просто от некой мысли, исключительно потому, что за ней не может быть следующей.
Я исповедаюсь в том, что сотворил кумира из своего ума, но другого я не нашел. Я ублажал его дарами, осыпал оскорблениями. Не как часть самого себя. Но…
*
Аналогия афоризма де Местра насчет сознания честного человека! Я не знаю, что представляет собой сознание глупца, но сознание умного человека изобилует глупостями.
*
Я не знаю какой-то вещи, она для меня недоступна, но я знаю Порция, который ею обладает. Я владею Порцием, которым, как человеком, могу маневрировать и в котором заключено то, чего я не знаю.
*
Есть люди которые чувствуют, что органы чувств отдаляют их от реальности, от бытия. Это чувство отравляет в них чувства.
То, что я вижу, отнимает у меня зрение. То, что я слышу, лишает меня слуха. То, что я знаю, делает меня невеждой. Я не знаю, хотя знаю, и именно потому, что знаю. Озарение оказывается вдруг словно бы повязка на глазах и застилает тьму или свет более…Свет более – какой? Круг замыкается, ибо все поменялось местами: знание – как туман на бытии, сверкающий мир – как бельмо и слепота.
Уберите все, что я вижу.
*
Милостивый государь, вы абсолютно «неинтересны». Вы, но не ваш скелет, не ваша печень, не даже сам мозг. И не ваш глупый вид и не эти запаздывающие глаза и, разуметься, не ваши мысли. Ну почему мне не дано знать устройство глупца!

* Log-Book – Судовой журнал (англ).

Что-то вроде особой молитвы

«Благословляю эту несправедливость, это поношение, ибо они меня побудили; чувство обиды оказалось столь острым, что отбросило меня далеко от ее ничтожной причины, дав мне тем самым силу и желание мыслить – в результате гнев мой обернулся на пользу моим трудам; мои поиски закономерностей продвинулись вперед благодаря случайности»
*
Почему я люблю то, что люблю? Почему ненавижу то, что ненавижу?
Кому не хотелось бы взять и опрокинуть однажды табель о рангах своих желаний и нежеланий? Изменить направление своих спонтанных реакций?
Во мне заключено некое существо, оно меньше меня, но я должен повиноваться ему под страхом неведомой казни, которая есть смерть.
Любовь, ненависть – ниже.
Любовь, ненависть представляются мне случайными.
*
То неизвестное, что я ношу в себе, что делает меня мной.
То неподатливое, смутное, что таиться во мне, что и есть я.
Моя слабость, моя уязвимость…
Пробелы для меня – отправная точка. Мое бессилие есть мое рождение.
Моя сила исходит от вас. Мое движение направлено от слабости к силе.
Моя реальная бедность порождает воображаемое богатство, и я – эта симметрия, я есть акт уничтожения своих желаний.
У меня имеется свойство, выработанное без усилий, которое мне позволяет – и даже велит – рассматривать свои пристрастия и отталкивания как чисто случайные.
Если бы я знал больше, быть может, я увидел бы в них необходимость, а не случайность. Но увидеть эту необходимость – дело иное… То, что меня принуждает, это не я.

Ансамбль

Другие, карикатура на меня и моя модель.
Другие, которых я в тишине справедливо приношу в жертву, сжигая под самым носом моей – души!
И мое Я! которое я рву на куски и питаю его же собственной плотью – единственной пищей, вечной жвачкой, - чтобы оно росло!
Другие, я люблю вас слабыми, а крепкими – обожаю и пью по глотку, - я предпочитаю вас умными и пассивными… если только не… но это редкость… до тех пор пока, быть может, не… появиться еще один такой… - с точным ответом…
А пока будь что будет!
*
Чем этот предвечерний час, этот обманчивый свет, это «сегодня», эти заранее известные происшествия, эти бумаги, - вся эта ординарная данность отличается от другой такой же данности, от позавчера! Наши пять чувств не настолько остры, чтобы заметить, что произошли изменения. Я хорошо знаю, что это уже другой день, но я это просто знаю – и все.
Не настолько остры мои чувства, чтобы разъять такое тонкое и глубокое соединение, как прошлое, не настолько они изощрены, чтобы я мог увидеть, что это место или стена, быть может, уже не точно такие, какими были вчера.

Как Вы сейчас увидите, я склонен сегодня изумляться. Само возвращение мое в Париж после довольно долгого отсутствия неожиданно представилось мне в каком-то метафизическом аспекте. Я имею в виду не только сам процесс езды – мрачный обряд принесения ночи в жертву грохоту и тряске. Наше неподвижное живое тело вверено телам мертвым, но подвижным, которые куда-то его влекут. Курьерский поезд, одержимый манией Города. Мы пленники его мечты, маленькие игрушки его иступленной стремительности. Нас оглушает нескончаемый стук, все эти ритмы и сбои в ритме, скрежет и стоны машины, словом весь невообразимый грохот удивительной фабрики скорости. Голова идет кругом от этой карусели призраков, отлетающих в небытие видений, разорванных огней. Непрерывные удары молота во тьме наводят на мысль о том, что грубое и бесцеремонное Время расплющивает и дробит плотное, неподатливое расстояние. Перевозбужденный, истерзанный мозг сам собой, и даже не сознавая того, неизбежно порождает всю современную литературу…

Иногда кажется, что перемещение не происходит. Все вокруг сотрясается, а мы не движемся. Бесконечные толчки совершаются на одном месте, и проделанный путь равен нулю; каждое мгновение нашептывает следующему, что мы никогда не приедем…

Быть может, вечность и ад есть просто наивные образы некого неизбежного для всех путешествия?
…
Я очен6ь боюсь, друг мой, что мы сделаны из массы вещей, которые о нас не подозревают. И в этом смысле мы не знаем себя. Если их бесконечно много, то всякое размышление тщетно…
…
Иногда мне рисуется физический образ наших сердец, состоящих из огромной несправедливости и крохотной справедливости, прочно спаянных вместе. Мне представляется, что в каждом из нас имеется некий атом, наиболее для нас важный, и наделенные энергией частицы, заключенные в нем, всеми силами стремящиеся оторваться друг от друга. Эти виды энергии противостоят друг другу, но они неразрывно связаны. Природа навеки соединила их, хотя они яростно враждуют. С одной стороны, это вечное движение большого позитрона: оно порождает череду низких звуков, в которой внутренний слух различает без малейшего усилия одну и туже глухую, однозначную фразу: «Есть только я, Есть только я, я, я…» А маленький ампектрон с отрицательным зарядом выкрикивает пронзительно тонким, срывающемся голоском, перебивая вновь и вновь самым беспощадным образом самолюбивого соседа: «Да, но есть и такой-то... Да, но есть и такой-то… Такой-то, такой-то, такой-то. И еще такой-то!..» Ибо имя часто меняется…
…
Люди мысли, Люди науки, Писатели, Художники – живые первопричины, причины человеческом образе, причины мелкие, причины, содержащие в себе другие причины и непостижимые для самих себя – причины, чьи следствия были ничтожны и в тоже время, необычайно важны, в зависимости от того, какими мне хотелось их видеть в эту минуту… Мир этих причин и следствий существовал и не существовал. Эта система странных поступков, деяний и чудодейств обладала и всемогущей и нулевой реальностью карточной игры. Вдохновения, размышления, шедевры, слава, таланты – все это могло обратиться в ничто или стать едва ли не самым главным на свете – дело решал лишь угол зрения.

Каждый из этих демонов время от времени гляделся в бумажное зеркало и видел себя в нем первым или последним среди живущих… Я пробовал понять законы этого царства. Необходимость развлекать, потребность жить, желание выжить, удовольствие удивлять, шокировать, бранить, поучать, презирать правили здесь безраздельно, они подхлестывали, подогревали и объясняли этот Ад, непрестанно извивавшийся под плетью зависти.

Я видел там самого себя, причем в обличии мне незнакомом, которое создали, вероятно, мои писания. Вам известно, дорогой мечтатель, что в наших грезах то, что мы видим, и то, что знаем, совмещается порой весьма странным образом, невозможным наяву. Я вижу Пьера и знаю, что это Жак. Я мельком замечал себя в этой толпе. У меня было другое лицо, и я узнавал себя лишь по острому страданию, которое в эти мгновения сжимало мое сердце. Мне казалось, что кто-то из нас двоих, я или призрак, должен исчезнуть…

… Чуть не забыл сообщить, что вывел меня из этого состояния каблук грубого англичанина, непринужденно опустившийся мне на ногу в тот самый момент, когда поезд, весь черный и взмыленный, замедлял ход. Прощайте.

*это письмо адресовано г-ну Тесту одним из его друзей-писателей, мы сочли своим долгом присовокупить его к этому сборнику, который прекрасно бы без него обошелся, так же, как и оно без него. (Примеч. Валери)

В глубь себя нужно отправляться вооруженным до зубов.

*

- Дно мысли вымощено перекрестками.
- Я – воплощенная неустойчивость.
- Ум – это максимальная предрасположенность – максимум способностей – к непоследовательности.

- «Я» есть непосредственный ответ на каждую частичную непоследовательность: и это увлекает.

*

Что действительно существенно для каждого – я имею в виду каждого, кто является единственным в своем роде и одинок по сути своей, - это именно то, что заставляет его сознавать себя одиноким.

То, что открывается ему, когда он действительно один, даже если рядом физически присутствуют другие.

*

Рассматривать свои эмоции как глупость, ущербность, несостоятельность, нелепость, слабость – как морскую болезнь или головокружение от высоты, которые для нас унизительны.

Что-то в нас, или во мне, восстает против изобретательной власти души над умом.

*

Единственная надежда человека – это открыть способ уменьшить для себя страдание и увеличить благо, то есть прямо или косвенно дать нашим чувствам возможность воздействовать на самих себя и себя регулировать.

Вот итог того, что сделано в этом направлении. Чувства являются всем, выдерживают все, служат мерой всему.

*

Свобода - Универсальность.
Все, что я делаю и думаю, - это лишь Образец того возможного, что во мне есть.
Человек шире, чем его жизнь и его поступки. Он как бы рассчитан на большее число вероятностей, чем может понадобиться.

Г-н Тест говорит: Мое возможное не покидает меня никогда.

*

А демон говорит ему: Докажи. Покажи, что ты еще тот, каков себя считал.