Сергей Снегов - русский советский писатель-фантаст и популяризатор науки. Одно из самых известных произведений Снегова — выполненная в духе «космической оперы» эпическая трилогия о далёком будущем «Люди как боги»: «Галактическая разведка» (1966), «Вторжение в Персей» (1968), «Кольцо обратного времени» (1977). Эта трилогия, хотя и вызвавшая споры, считается одним из самых масштабных и значительных утопических произведений в советской фантастике 1960—1970-х годов. Сам автор считал это произведение «мягкой» пародией одновременно на «космическую оперу» и на библейские тексты
Можно прочесть Снегова и выдвинуть краткий приговор типа: Круто! Сурово! Занудно! Атас! Профессионально! Все это - ловушки нашего восприятия. Советский читатель, не избалованный методами чтения между строк. а уж тем более между структур и подавно, съел в 70-е годы трилогию "Люди как боги", увидев в ней околокоммунистическую спейс-оперу.
Времена пародии еще не наступили и мало кто раскрыл иронию автора, ведь материалы для пародии издавались на Западе. В начале 90-х Снегов скажет удивленному слушателю: Боюсь, молодой человек, Вы не знаете на что эта пародия. --------------- Он умел быть свободным от профессии, от критиков. От государства. Он не нуждался в поклонниках. Он спокойно и красиво общался с читателями в своих книгах. Он играл идеями. Он завораживал слогом, он звал романтиков мальчишек вперед. Он жил. Он ,наверное, осознавал свои ошибки, если они у него были. Он жил добрым, большим и сильным, даже когда кашлял. Он не винил ни людей ни структур.
Все Вы тут хирурги, нет среди вас ни одного терапевта?
Выходит , есть... Почему Снегов не написал бестселлер? Видите ли, он любил учить физике через свои книги, но на худой конец – философии. Секретаршам же физика неинтересна, да и философия тоже. Почему окрыленная и зубастая молодежь конца 90-х забыла о нем?
А что он просил место в вечности?
Почему вдруг стали покупать его книги сейчас?
Да потому, что стали они добротными и профессиональными по с равнению с забившими рынок халтурами. То есть произведение не содержащее машин времени, скрещенных с помелом уже имеет спрос. Они оказались позитивистским , потому что автор их верил в прогресс человечества. Они почему-то хорошо издаются. Неловко как-то – Снегова и на туалетной бумаге?
"Но однажды с неба спустились корабли и из них вышли галакты" ---------------
Через 10 лет очень узкий круг будет понимать Желязны (Эмберовский цикл), а Лазарчука и Столярова забудут даже те кто сегодня ими живет, забудут потому что несчастные интеллигенты-романтики не смогут научить на опыте этих книг своих детей. потому что опыт этот будет слишком далек от текущих моделей реальности.
А потом, когда маятник качнется назад к пресловутому коммунизму, то школьники кинутся искать ответы не у Ефремова, где шутки запрещены законом, а к Снегову ,где в той же разумной модели замешаны живые люди. Иначе говоря Снеговский мир можно рассматривать, как карнавал Ефремовского, а молодежь всегда выбирает позитивизм, иначе как бы мы до сих пор выживали?
У Снегова есть только один , зато прекрасный культ – культ человека индивидуального.
— О странной болезни, именуемой любовью, известно все, за исключением одного: что она такое? — так высокопарно начал я тот свой монолог о любви. — Любовь исследована до дна на глубину, превышающую достигнутую при проходке шахт и бурении скважин. О любви написаны горы романов, километры стихов, гектары прокурорских докладов и тонны следственных материалов с приложением вагонов вещественных доказательств. И все же любовь остается величайшей тайной человечества. Любви нельзя научиться по самым лучшим любовным книгам. Каждому приходится хоть раз в жизни открывать ее вновь и вновь для себя, со всем, что сопутствует великому открытию: замиранием сердца, ликованием, страхом, поочередно сменяющимся сознанием, что ты гений, дурак, прохвост и лучшее в мире создание. Кнут Гамсун, специализировавшийся на «страсти нежной», как-то поставил на попа наболевший вопрос: «Что есть любовь?» И безнадежно посоветовал: «Спросите у ветра в поле.»
— Вы тоже считаете, что надо обратиться к ветру в поле, чтобы узнать, что такое любовь? — насмешливо поинтересовался Балкин и выразительно искривил свое подвижное лицо.
Я расценил его гримасу, как возражение, и кинулся в спор.
— Да, я не знаю, что такое любовь, как и не знаю точно пищеварения в моем желудке. Знаю, что пищеварение идет нормально и потому я сыт или, наоборот, голоден. И знаю, что любовь — не трепетный цветок, стыдливо вянущий от постороннего взгляда, а скорей похожа на здоровенное существо с мускулами быка и глоткой пароходной сирены и, стало быть, может постоять за себя в любой житейской потасовке. То есть знаю, как выглядит любовь со стороны, каково ее практическое действие. А вот что она такое сама по себе, в своей имманентности, чтобы философски ее определить — нет, до этого никто еще не дошел: ни сами любящие, ни воспевающие любовь поэты, ни объясняющие ее ученые.
Итак, "Диктатор". Да, это фантастика, та, что называют социальной фантастикой.
Бестселлер российского книжного рынка июля-августа 1996 года. Написанный до перестройки, роман во многом предсказал то, что произошло в СССР. Только вот Алексея Гамова не нашлось до сих пор… Там, на планете в сопряженном с Землей мире, раздираемой войнами, уничтожаемой вибрационными снарядами и мощными метеогенераторами, диктатор Гамов мощной рукой остановил войну. Как два его крыла, два министра — Террора и Милосердия — стоят за его спиной. Превозносимый и проклинаемый, любимый и ненавидимый, изобретающий невероятные, издевательские казни для своих противников и ценой голода собственного народа спасающий детей своих врагов, обожествленный и объединивший планету под своим началом, он организует суд над самим собой за все то зло, что причинил, добиваясь всеобщего блага, устами министра Террора приговаривает себя к смерти…
..Я всё знал заранее, одного не знал — как он будет говорить. И не прошло и десятка минут, как я позабыл свои комментарии и, как все его слушатели, как миллионы его слушателей, только слушал, слушал, слушал… Он начал с того, что армия терпит поражение из-за нехватки военного снаряжения. Метеогенераторные станции не способны эффективно отразить атмосферную агрессию врага — не хватает сгущённой воды, и промышленность всё уменьшает выпуск этого важнейшего энергетического материала. Если метеонаступление врага не остановить, наши поля будут залиты — грозит продовольственная катастрофа. Почему же так плохо в промышленности? Неужели рабочие не понимают, что от них зависят и удачи на фронте, и урожай на полях? Неужели им неведомо, что каждый процент продукции, недоданный на заводах, равнозначен гибели сотен наших солдат, равносилен гниению на корню так отчаянно нужного нам хлеба? Неужели им не жалко своих сыновей, погибающих от того, что отцы недоукомплектовали какой-то агрегат, недокрутили какую-то гайку? Неужели не терзает их плач детей, протягивающих дома ручонки: «Мама, хлеба! Папочка, хочу есть!» И они не могут не знать, рабочие наших заводов, что бессмысленно проклинать продавцов за нехватку товаров, ибо нельзя в магазины доставить того, что не вырабатывают в поле и на заводе. Падение промышленности — не просто плохая организация труда, нет, это наше преступление перед самими собой, предательство наших парней, отчаянно сражающихся на фронтах, безжалостная измена нашим детям, плачущим дома от голода. И не ищите слов помягче, слов, оправдывающих наше недостойное поведение, ибо все слова будут лживы, кроме самых страшных — измена отчизне, измена себе, измена своим близким, взрослым и маленьким! Гамов сделал минутный перерыв, пил воду, страстный голос умолк. Я смотрел на Елену. Она побледнела, пригнулась к экрану. — Андрей, что же это? Нельзя же обвинять весь народ в преступлении! Какие ужасные слова!
Гамов снова заговорил. — Итак, не ищите виновных в стороне от себя. Виновны мы сами. Кто-то меньше, кто-то больше, но в нынешних бедствиях виновны все. Конечно, правительство и командование виноваты гораздо больше, чем токарь на заводе, тракторист в поле, оператор метеогенератора у пульта. Поэтому мы сменили бесталанное правительство. Но одна лишь смена власти не принесёт исцеления. Нужно перемениться всем. Давайте думать, почему сложилась такая нерадостная обстановка. Но предупреждаю: понять — не значит оправдать. Так считают многие — найдут причины зла и от одного того, что происхождение зла понятно, оно, это зло, кажется не таким уж злым. Нет, тысячу раз нет! Понять причины зла нужно для того, чтобы уничтожить эти причины, а не для того, чтобы примириться со злом. Так вот, первая причина — апатия, потеря бодрости и веры. Зачем выпалывать сорняки, разбрасывать удобрения, если завтра бешеные ливни вымоют все удобрения, пригнут колосья в грязь? Зачем перевыполнять нормы, если завтра нормировщик снизит расценки? И если выбить десяток-другой калонов сверх обычного, что сделать с ними? В магазинах сверх карточки не купить. Зачем дополнительные деньги? А ведь за бумажки эти, дополнительные и ненужные, надо пролить дополнительно пота, истрепать и без того истрёпанные мышцы! Это в поле и на заводе. А дома холодно и скудно, на улице в свободный час не показывайся — бандитьё выглядывает, не идёшь ли? Несёшь ли что с собой? А на фронте? Одна дивизия отступает, другая складывает в землю головы. Руки опускаются, ничего делать не хочется! Мы ищем меры для общего оздоровления, — продолжал Гамов. — Одни аварийные, другие — на длительный срок. Правительство Маруцзяна готовилось к затяжной войне: набивало резервные склады продуктами промышленности и села. Эти товары скоро увидят — армия на фронте, вы в магазинах. Прирост оружия и боеприпасов позволит не только отразить врага, но и отвоевать потерянные провинции. А товары в магазинах хоть на время ликвидируют нехватки. И урожай этого года спасём — метеорологи гарантируют, если получат резервные запасы энерговоды, ясное небо до поздней осени. Вы заметили, что я говорю об улучшениях на фронте и в тылу: на время, пока, до осени. Ибо щедрое использование резервов имеет один недостаток: наступит облегчение, а что после? Снова недостача оружия, недохватка продовольствия и одежды, страх гибели следующего урожая? И ведь тогда резервные склады будут пусты, аварийная помощь уже не обеспечена запасами. Единственный выход: значительно умножить производство! Мы решаем это так. В армию направляем сразу всё резервное оружие, а труженики тыла товары из госрезерва получают лишь за ту продукцию, что произведена сверх установленных норм. Товары из госрезерва будут продаваться в специальных магазинах и на новые деньги, старые останутся для прежних магазинов. Мы вводим в Латании денежную единицу лат: золотые монеты в пять, десять и двадцать латов и банкноты, обмениваемые на золото. Лат содержит в себе один кор золота — по стоимости. Кто захочет высококачественных товаров в новых магазинах, тот должен постараться. Наработаешь — получишь. И не иначе! Два вопроса. Первый: хватит ли золота и товаров из госрезерва, если продукция слишком возрастёт? Никаких «слишком»! Чем больше, тем лучше! И товаров, и золота хватит. И второй: не начнут ли снижать расценки за повышаемую продукцию? Так было до сих пор, так больше не будет. Существующие ныне нормы замораживаются до конца войны. Продукция в границах нормы оплачивается в калонах. Всё, произведённое сверх нормы, латами — золотом и банкнотами. Гамов снова сделал передышку. Думаю, миллионы слушателей в этот момент тоже делали передышку. Он говорил с напряжением, но и слушали его с таким же напряжением. Он должен был остановиться, ибо переходил к самому неклассическому в своей неклассической концепции войны. — На фронте станет легче, когда польются туда запасы из резерва. Но существует великая несправедливость в положении воина на фронте и труженика в тылу. И она теперь не ослабеет, а усилится. Молодой воин ежеминутно рискует своей жизнью. Их, не живших, не насладившихся ни любовью, ни семьёй, ни успехами в работе, гонят на вероятную смерть, но ещё вероятней — на ранение и уродство. Вы, слушающие меня сейчас в тылу, вам трудно, а им стократ трудней. И завтра за дополнительное напряжение в труде вы получите золото, приобретёте редкостные товары, а они? Станет легче сражаться, но и сражения умножатся, а злая старуха смерть не скроется, она ещё грозней замахнётся косой в усилившемся громе электроорудий, в дьявольском шипении резонаторов, в свисте синих молний импульсаторов. Отцы и матери, это ведь дети ваши! Женщины, это ведь ваши мужья и возлюбленные! Чем же мы искупим свою великую вину перед нашими парнями? Так неравны их судьба и наша, а мы теперь ещё усилим это трагическое неравенство судеб! Он перевёл дыхание. Я физически ощущал, как в миллионах квартир перед стереовизорами каменела исступлённая горячечная тишина. Губы Елены дрожали, в глазах стояли слёзы. Гамов снова заговорил: — Вы знаете, что дивизия, в которой я воевал, захватила две машины с деньгами. Мы роздали захваченные деньги нашим воинам. Не распределили среди безликой массы, а строго оценили каждый подвиг в бою, выдали денежную награду по подвигу, а не по званию. Так доныне не воевали, ордена государству стоят дешевле денег, солдат отмечали лишь честью. Мы будем воевать по-другому. Для нас нет ничего дороже наших родных парней-храбрецов. Так почему отказывать им в богатстве, накопленном всем народом? Способ, применённый в дивизиях «Стальной таран» и «Золотые крылья», мы отныне распространяем на всю армию. Размеры наград за каждый выдающийся успех разрабатываются — о результатах вам сообщит комиссия военных и финансистов. Настал ещё один эмоциональный пик — Гамов заговорил о преступности в стране. Ненависть и негодование пропитывали каждое его слово. Я опасался, что он на экране стереовизора впадёт в приступ ярости. Но он не допустил себя до бешенства. Только изменившийся голос показывал, что жестокие слова отвечают буре в душе. — Вдумайтесь в аморальность нашего быта! Вдумайтесь в чудовищность ситуации! — страстно настаивал он. — Враг на фронте идёт на нас по приказу, а не по собственному желанию, а мы убиваем его, превращаем в калеку, хоть в сущности он вовсе не враг нам, а такой же человек, как и мы, только попавший в беду повиновения. Но ведь тот, кто нападает на наших улицах на женщин, на стариков, на детей, тот не враг по приказу свыше, враг по собственному желанию — десятикратно худший враг! И на фронте враги идут с оружием на оружие, не только стреляют в чужую грудь, но и свою подставляют под удар — схватка отвратительна, но честна. А в тылу? Вооружённый нападает на безоружного, стаей на одиночку, взрослый мужчина на беззащитного старика, на беспомощную женщину. Бандит — враг, как и тот, на фронте, но многократно мерзостней. И карать его надо в меру его гнусности — гораздо, гораздо строже военного врага, идущего с оружием в руках под ответный удар нашего оружия! Это же чудовищная несправедливость: бандит с нами поступает тысячекратно подлей противника, а мы с ним тысячекратно милостивей, чем с тем. На фронте нападающего убивают. В тылу нападающего сажают в тюрьму, одевают, кормят, лечат, дают вволю спать, тешат передачами по стерео! А они ещё возмущаются, что плохая еда, ещё грозят — выйдем на волю, покажем! И показывают, чуть переступают порог тюрьмы, — снова за ножи, снова охота за беззащитными людьми. Безмерная аморальность, к тому же двойная — и с их стороны, ибо они подрывают изнутри нашу безопасность во время тяжелейшей войны, и с нашей, ибо платим за их предательство заботой о них! А когда война кончится, выпустим на волю, и они нагло посмеются над нами: ваши парни погибали, возвращались калеками, а мы нате вам — здоровые. Сколько же мы умней тех, кто безропотно шёл на фронт, от которого мы бежали! — Не будет их торжества! — с гневом говорил Гамов. — Мы взяли власть также и для того, чтобы раздавить внутреннего врага. Объявляю Священный Террор против всех убийц и грабителей. Мы сделаем подлость самой невыгодной операцией, самым самоубийственным актом, самым унизительным для подлеца поступком! Бывали власти твёрдые, суровые, даже жестокие, даже беспощадные. Нам этого мало. Мы будем властью свирепой. В тюрьмах сегодня тысячи многократных убийц. Я приказал всех расстрелять с опубликованием фамилий и вины. И единственная им поблажка — разрешаю казнь без унижения. А других заключённых вывезти на тяжелейшие северные работы или в штрафные батальоны. Тюрем больше не будет, тюрьмы слишком большая роскошь во время войны. Мера жестокая, скажете вы? Да, жестокая! Но необходимая и полезная. Беру на себя всю ответственность за неё. После войны вмените мне в вину и казнь преступников — не отрекусь от этого моего решения. Но ликвидации тюрем мало, друзья мои. Около двухсот тысяч человек на воле, молодые, здоровые люди, сбились в бандитские шайки и терроризируют страну. Объявляю Священный Террор против их злодейского террора! Наказания и унижения продолжающим войну против общества, о каких ещё не слыхали. Слушайте меня, честные мои соотечественники, слушайте меня, убийцы и грабители, таящиеся в лесах и подвалах! Всем, кто добровольной явкой не испросит прощения, — унижение и гибель! Главарей шаек живых утопят в дерьме, стерео покажет, как они в нём барахтаются, как глотают его, прежде чем утонуть. И это не всё. Родители преступников за то, что воспитали негодяев, примут на себя часть вины. Родители отвечают за детей, таков наш новый военный закон. Их выведут на казнь их детей, потом самих сошлют на тяжёлые работы до окончания войны, а имущество конфискуют. И если будет доказано, что кто-либо попользовался хоть одним калоном из награбленного бандитами, у тех тоже будет конфисковано имущество, а сами они сосланы на принудительные работы. И ещё одно. Некоторые полицейские за взятки тайно покрывают преступников. За старые провины мы не преследуем, если в них покаялись. Но кары за продолжающиеся поблажки бандитам объявляю такие: виновного полицейского повесят у дверей его участка, имущество конфискуют, а семью вышлют. Объявляю всем, кто тайно способствует преступлениям: трепещите, иду на вас! Самое страшное было объявлено, Гамов мог бы не волноваться, а он побледнел, голос стал глухим. И я вдруг ощутил то, чего не чувствовал в личном общении, — как нелегко, как изнуряюще нелегко даются ему решения! Он спорил с нами, видел наши лица, всё снова повторял аргументы, если замечал, что мы не убеждены, что не все наши сомнения развеяны — мастерски подбирал для каждого особые доказательства. А сейчас он обращался к миллионоликому существу, не видел его, не слышал ответного голоса этого загадочного существа — народа. Он мог и приказать народу, захват власти давал возможность приказывать. Он понял раньше всех нас, что приказывать народу будет не победой, а крахом. Только одна возможность была для власти, какой он жаждал, — убедить всех, покорить все умы, завоевать все души. https://www.e-reading.club/chapter.php/53239/14/Snegov_-_Diktator.html
ибо рамиры не враги, они просто равнодушны к экспедиции. Рамиры заняты перестройкой ядра, но что тут перестраивать? Надо спасти Галактику от взрыва, вывести все, что можно, за пределы ядра. Рамиры — лесорубы, валящие больные деревья, чтобы сохранить весь лес, а остальные цивилизации — муравьи этого леса. Рамирам не до их, но если муравьи кусают лесорубов, те убивают муравьев.
Валерий Окулов"Мне нечего стыдиться…"Есть писатели, чье имя связывают, в худшем случае, только с одним произведением, в лучшем — с каким-то конкретным направлением. Имя Сергея Снегова, 100-летие которого мы отмечаем в этом году, у читателей НФ ассоциируется в основном с эпопеей "Люди как боги" и жанром космической оперы. Редкой космоопере удавалось преодолеть испытание временем, поэтому, наверное, это неплохо, что читатели порой забывают о великолепной реалистической прозе Снегова, но всегда помнят о том, что именно ему удалось "официально" утвердить и закрепить космическую оперу в нашей литературе.В конце восьмидесятых годов прошлого столетия извечная "Золушка" советской литературы — научная фантастика — стала примерять более праздничные платья. В середине апреля 1988 года в Николаеве состоялись Первые Всесоюзные Ефремовские чтения — конференция, посвященная проблемам фантастики. Организация конференции по тем временам была поразительной со всех точек зрения. Но для меня самым запоминающимся, самым ярким моментом тех удивительных чтений стала часовая беседа с Анатолием Федоровичем Бритиковым и Сергеем Александровичем Снеговым в одном из николаевских кафе после пленарных заседаний.Говорили не только о фантастике, но более всего как раз об использовании имени классика Ефремова по поводу и без повода, в благородных целях и не очень… И наибольшее мое внимание в разговоре-дискуссии, конечно же, привлекал 77-летний патриарх советской НФ, один из родоначальников отечественной космической оперы С.А.Снегов.Невысокий, плотный, наголо обритый, с крупными чертами лица — можно было бы даже сказать, сурового, если бы не улыбка, часто освещающая его. Речь мягкая, интеллигентная, чувствуется широкая эрудиция во многих областях знаний. Негромкий глуховатый голос. Очень сдержанный в движениях, жестах, в немодном костюме, воротник рубашки поверх лацканов. Внимательно слушающий, негромко говорящий писатель обладал несомненным даром общения и тем, что сейчас принято называть словом "харизма".На чем основывалось многолетнее почтительное отношение к Снегову со стороны читателей? В равной степени на уважении к мужеству, проявленному писателем во время своей нелегкой жизни, и восхищении смелостью и фантазией его знаменитой трилогии. Почти 45 лет назад в популярнейшей тогда серии Лениздата "В мире фантастики и приключений" вышел сборник "Эллинский секрет". Среди авторов — маститые Иван Ефремов, Геннадий Гор, братья Стругацкие, Рэй Брэдбери, Роберт Хайнлайн. И рядом с ними мало кому тогда знакомый (даже въедливым любителям фантастики) Сергей Снегов с романом "Люди как боги". А название-то каково! "Я сознательно взял название уэллсовского романа. Прием полемический… Спор шел не художественный, а философский. Я уверен, что в человеке заложено нечто высшее…" — писал гораздо позднее автор."Я не люблю летать на драконах… А неповоротливых пегасов попросту не терплю…" — вот так непривычно для советской НФ начинался роман. Как писали в предисловии составители сборника Е.Брандис и В.Дмитревский: "Роман буквально ошеломляет масштабностью замысла и грандиозностью изображенных в нем событий… Вселенную бороздят Звездные Плуги — гигантские космические корабли, превращающие Пространство в вещество и достигающие огромных скоростей. Обнаружены многочисленные цивилизации с неповторимыми, своеобразными формами разумной жизни…"Как космическая опера Снегова, несмотря на всевозможные придирки, все же увидела свет в Советском Союзе? Да ведь не только упертые ретрограды и недоумки тогда правили бал… А роман этот (с "философско-мировоззренческим ключом") изображает столкновение двух вполне аргументированных точек зрения: никакого благородства за счет интересов человека versus человек всему разумному и доброму во Вселенной друг и помощник (прогрессор)…Летит время, юбилей за юбилеем… Этот все же особенный, вековой. Будущий писатель родился 23 июля 1910 года (по старому стилю) в Одессе и звался Сергей Александрович Козерюк, а вот советский паспорт получил как Сергей Иосифович Штейн. Ну, а европейскую известность приобрел уже как Сергей Снегов. Запутанно?Родился Сергей Александрович в рабоче-крестьянской семье: мать из крестьян, работала продавщицей газет; отец, полугрек-полунемец Александр Козерюк, был слесарем, а в 1920-е годы подался в чекисты. Но родители развелись, и мать будущего писателя вышла замуж за журналиста Иосифа Штейна, который, в отличие от родного отца, всерьез занялся воспитанием пасынка. Это он заставил парня, исключенного из второго класса гимназии, учиться дальше, с его подачи Сергей еще в юности решил добиваться успехов сразу в философии, физике и беллетристике.Занимаясь на физфаке института, он самостоятельно стал изучать философию, писал стихи. В двадцать лет написал трактат "Проблемы диалектики", после изучения коего специалистами-философами последовал необычный даже для тех лет приказ наркомпроса Украины: назначить студента-физика преподавателем диамата в должности доцента кафедры философии! Два года Сергей Штейн "доцентировал" в различных вузах, совмещая преподавательскую деятельность с учебой на физфаке. Но времена наступали другие, вот и в его лекциях обнаружены были уклоны от "истинного марксизма", а оргвыводы последовали моментально: запретить преподавать марксизм-ленинизм, исключить из комсомола.Образование закончить все же удалось. Специальность инженера-физика Штейн получил в 1932 году в Одесском химико-физико-математическом институте. В следующем году он переехал в Ленинград, работал на заводе "Пирометр" инженером-исследователем, не оставляя творческих устремлений.Но внешне благополучная жизнь длилась недолго. В Ленинграде после убийства Кирова стало неспокойно… В июне 1936-го Сергея Штейна вместе с двумя "подельниками" (детьми видных родителей) арестовали по типовому обвинению в антисоветской пропаганде и подготовке терактов… Почти год в печально знаменитых Лубянке, Бутырке, Лефортове… "Потом потянулась цепочка "срочных" тюрем и лагерей — Вологда (1937–1938), Соловки (1938–1939), Норильский ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь, 1939–1945). После него поселение в Норильске (1945–1951) , превратившееся в 1951-м в бессрочную ссылку до 1954 года, — в общем, 18 лет под прессом", — вспоминал позже писатель.Даже в лагерях и ссылках Сергей Штейн старался изучать достижения науки! Заинтересовался физикой дейтерия (тяжелой воды), в уме занимался расчетами. Когда начали строить дейтериевый завод, Сергея назначили начлабом. Штейн всерьез занимается ядерной физикой, можно сказать — "принимает участие в создании советской атомной бомбы". А главной отдушиной для него становится поэзия. "В эти годы я много писал стихов — почти 8000 строк, — набрасывал темы, ставшие потом сюжетами моих северных и фантастических романов и повестей. Стихи тщательно укрывались от досмотра тюремных стражей. Они имели для меня особое жизненное значение — являлись единственной возможностью продолжать интеллектуальное существование". Глухие голоса весны, Мучительная мягкость ночи, Горячечны, как в малярии сны — Виденья, виденные воочью… А за окном гудящий глухо клен, Запутанные звездные дороги И воздух, как питательный бульон Бактерий беспокойства и тревоги .В качестве поощрения Штейна досрочно освобождают из лагеря, и с июля 1945 года он работает (уже как ссыльный) в создающейся "атомке", но вмешательство бдительных чекистов и на этот раз разрушает планы, заставляя резко порвать с наукой, чтоб не получить новый срок как "американскому шпиону"… Просто инженером горно-металлургического комбината Сергей Александрович работает до 1954 года. После смерти Сталина с него сняли ссылку, летом 1955-го реабилитировали, но в науку он все равно не вернулся. С начала пятидесятых сосредоточил все творческие усилия на литературе, а одной из снежных зим родился и псевдоним, ставший его "настоящим" именем.Первый рассказ (не фантастический) Снегова увидел свет, когда дебютанту исполнилось уже 45. В 1956-м вышла первая книга "24 часа", в 1957-м "Новый мир" опубликовал роман "В полярной ночи". С этого момента Снегов занимается только литературным трудом. В 1959 году его принимают в Союз писателей СССР, одна за другой выходят книги, изображающие хорошо знакомые писателю картины: жизнь и труд в условиях Крайнего Севера, в экстремальных условиях ГУЛАГа. Правду писатель говорить не мог, но он и не врал, молчал в критических случаях…В 1958 году Сергей Снегов со второй женой, которая была моложе его на 17 лет, и двумя маленькими детьми переехал в Калининград, где и прожил до самой смерти. В одном из калининградских сборников в 1964 году увидела свет его первая НФ-публикация — памфлет "Тридцать два обличья профессора Крена".Говорят, в фантастику писатель подался не от хорошей жизни. После пары разгромных статей в "Литературной газете" Снегов попал в "черные списки", и его реалистическую прозу просто перестали печатать… Не желая лгать, он обратился к более нейтральному жанру. Но случайный приход в НФ принес замечательные результаты — любовь читателей, романы и повести, ставшие классикой НФ и переведенные на десятки языков. Почти как в "казусе Хайнлайна"! Сам писатель отмечал, что, питая любовь к фантастике с детства, сам обратился к ней лишь по той причине, что НФ была менее подвластна цензурным запретам.Так ему казалось в то время. И он увлеченно работал над своим главным НФ-романом."Мысль написать фантастику томила меня еще до начала литературной работы. Она превратилась в потребность, когда я начал знакомиться с зарубежной послевоенной НФ… Мне захотелось испытать себя в НФ. Я решил написать такое будущее, в котором мне самому хотелось бы жить", — писал Снегов в письме Г.М.Прашкевичу в 1988 году.Путь к публикации первой книги эпопеи "Люди как боги" был непростым, она была отвергнута и Калининградским, и тремя московскими издательствами. "Против нее писали резкие рецензии Кирилл Андреев, Аркадий Стругацкий… Я решил про себя, что бросаю НФ, здесь мне не светит…" Лишь случайно рукопись от критика Штейнмана попала к литературоведу Дмитревскому, а уж тот настоял, чтобы она была опубликована в "Эллинском секрете".Читателями роман был принят на ура. Посыпались письма с просьбами о продолжении. Нуждающийся в деньгах Снегов написал вторую часть — "В звездных теснинах", впервые напечатанную в сборнике "Вторжение в Персей" (1968). Но читателям и этого было мало, они снова требовали продолжения, и вскоре появилось "Кольцо обратного времени" (в одноименном сборнике 1977-го). "Чтобы не просили четвертой части, в третьей поубивал многих героев…" — признавался позже писатель. В 1971 году в Калининграде первые две части вышли отдельным книжным изданием, а первое книжное издание всей трилогии состоялось в Лениздате в 1982-м. Не заметить этот 700-страничный фундаментальный сплав новой утопии, приключенческой космофеерии и художественно-философского трактата было невозможно, и в 1984 году С.А.Снегову была вручена главная (и единственная в те годы) отечественная жанровая награда — премия "Аэлита".Хотя синтез коммунистической утопии и звездных войн нельзя назвать удавшимся в полной мере (картины будущего, социология и психология героев уступают динамике батальных сцен, в те годы по масштабности не имеющих себе равных в советской НФ), все же трилогия по праву считается не только главным творением Снегова-фантаста, но и одним из самых значительных утопических произведений советской фантастики 1960-1970-х годов. Примечательно, кстати, что идея эквивалентности пространства и вещества, легшая в основу фантдопущения о сверхсветовом передвижении "Звездных Плугов", зародилась у Штейна в вологодской тюрьме…Трилогия дважды издавалась в 1980-е, пять раз переиздавалась в 90-е годы прошлого века и трижды — уже в нынешнем столетии.После несомненного успеха романа Снегов сконцентрировал большую часть творческих усилий на фантастике, в 1977–1989 годах вышло пять сборников его НФ-рассказов и повестей. Но они, увы, оказались в тени космической эпопеи и не имели такого успеха. Кроме того, в 1980-х годах С.А.Снегов немало сделал как один из руководителей легендарных Малеевских семинаров молодых фантастов.В 1991-м писатель закончил работу над вторым НФ-романом, но "Диктатор, или Черт не нашего бога" вышел только после смерти Снегова. Как и роман "Хрононавигаторы"(1996).Для самого писателя фантастика не была главным или, точнее сказать, единственным вектором интересов. После повести о Курчатове "Прометей раскованный" (1972) академик Я.Б.Зельдович предложил Снегову написать книгу о советских ядерщиках. Академик Г.Н.Флеров даже добивается для писателя спецразрешения на беседы с физиками-ядерщиками, и Снегов интервьюирует сто двадцать ученых! И, наконец, в 1979 году выходит "историческая повесть о современниках" "Творцы" — о создателях советской атомной бомбы Флерове, Зельдовиче, Харитоне. К семидесятилетию писателя награждают "Знаком Почета". Снегов пишет вторую часть "Творцов", но ее не пропускает цензура.В вольные 1990-е Снегов демонстрирует новую, неожиданную грань своего таланта, выпустив книгу о блатной фене "Язык, который ненавидит" (1991).В феврале 1994 года писателя не стало. Уже после его смерти, в 1996 году, мизерным тиражом увидела свет книга его воспоминаний "В середине века (В тюрьме и зоне)", а спустя 11 лет — обширный мемуарный том "Книга бытия", которую Сергей Александрович писал все последние годы жизни. В числе посмертного наследия писателя есть даже философский трактат в ямбах "Натура натуранс"!..Лагерное прошлое не омрачило его любви к жизни… Замечательные слова произнес на склоне ее писатель и человек Сергей Александрович Снегов: "Я уже давно никого не боюсь… Мне нечего стыдиться…"
Когда я оглядываюсь сейчас на прожитую жизнь - а она уже длится долго, я родился в Одессе в 1910 году, - меня заполняет ощущение, что она складывалась не из реальных фактов, а из иллюзий и химер, и ее направляли не точно выверенные практические цели, а фантастические миражи. Особенно это относится к моей литературной деятельности. И в этом, собственно, нет ничего необычайного, ибо маленькие иллюзии и миражи моей маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи всего нашего времени, всего того, что именуется нашей эпохой.В жизни каждого юноши всегда наступает момент, когда он всерьез задумывается, как сложится его дальнейшая жизнь, и начинает строить планы реального обустройства своего грядущего. Уже в силу возраста, немыслимого без преувеличения и фантазий, в реальность планов неизбежно вторгаются химеры, выражающие лишь сокровенные желания, но не практические возможности. Как говорится, всякий юноша стремится заглотать кусок шире рта. Я не составлял в этом смысле исключения. Я тоже заглатывал кусок шире рта. Я задумал специализироваться сразу в трех областях и во всех трех областях добиться выдающегося успеха - первая серьезная иллюзия начинающейся самостоятельной жизни. Три области, выбранные мною для грандиозных свершений, были - философия, физика и художественная литература.Выбор именно этих трех областей, отнюдь не случайный, отвечал общественной иллюзии моего времени, то есть овладевшей всем обществом интеллектуальной моде. Философия в нашей стране стала модой двадцатых-тридцатых годов - старые философские системы отвергались как вражеские заблуждения, как лживый идеализм, а во все области духовной и материальной жизни, даже в математику и технику, внедрялся победоносный, полностью поглотивший все остальные духовные запросы, диалектический материализм, - философия марксизма-ленинизма. Модой стала физика, в ней произошла научная революция - теория относительности, квантовая механика, учение об элементарных частицах материи. Она вдруг превратилась в основу всех естественных наук и, предвещая полный переворот в технике, рисовала гигантский мираж скорого всеобщего материального благополучия. Своеобразной модой стала и молодая советская художественная литература, в ней возник совершенно новый стиль, социалистический реализм - "описание желаемого, как явленного", как говорилось в старом религиозном катехизисе, истинном источнике социалистического реализма. Иные горячие головы даже предлагали "сбросить с корабля современности" разных там Пушкиных и Достоевских с Рафаэлями и Рембрандтами. Как было не увлечься иллюзией создания этой новой, заранее победительной формой искусства! Я стал усердно совершенствоваться в трех выбранных мной сферах интеллектуальной деятельности, изучал труды старых философов и статьи запальчиво отвергающих их теории, новообъявленных мыслителей. Поступил на физмат университета и штудировал учебники и трактаты по физике. В промежутках между академическими трудами и сердечными увлечениями - молодость победительно брала свое - нагромождал груды стихов, начал писать роман об уже пережитом. Материала хватало - детские воспоминания о революции, о гражданской войне, о голоде 1921-1922 годов, когда на улицах валялись трупы людей, а мои друзья, такие же дети, один за другим умирали от истощения...
Успехи на выбранной мною дороге сказались, прежде всего, в философии. Написанный мною трактат "Проблемы диалектики" привлек внимание специалистов. В те годы все совершалось быстро и, в противоположность логике, без "достаточных оснований" - меня назначили преподавателем, а сразу за этим доцентом диалектического материализма в том самом университете, где я числился на физмате пока лишь двадцатилетним студентом. Два года продолжая студенчески продвигаться с курса на курс, я доцентировал в университете и других вузах. И на примере философии впервые понял, что в мое время иллюзии куда победительней реальностей. Знание настоящей философии никому не было нужно, от преподавателя требовали лишь вдалбливания в мозги студентов догматов господствующего марксизма. Я оказался мало пригоден для роли попугая, тупо повторяющего предписанные формулы. В результате обнаружили, что я в своих лекциях отклоняюсь от "истин марксизма-ленинизма", мне запретили преподавание идеологических дисциплин и исключили из комсомола как недостойного этой передовой организации - по молодости, выше комсомола я еще не поднимался. Так я потерпел крушение па первой из выбранных мною жизненных дорог, так я в эпоху партийного господства навеки остался беспартийным - несколько лет тяжело переживал свою "идейную второсортность", еще больше лет потом гордился ею.Из трех запланированных областей для большого жизненного успеха осталось две - физика и художественная литература. Я решительно двинулся на покорение их. К этому времени я закончил физмат Одесского университета, переехал в Ленинград, поступил на завод "Пирометр" на должность инженера-физика, продолжал писать стихи и роман, хотя ничего пока не печатал, задумал диссертацию по теоретической физике. Я не сомневался, что теперь уже ничто не помешает мне. Но и эта уверенность тоже относилась к разряду химер. Я не понимал, что, однажды идеологически заклейменный, я уже навеки в каких-то тайных документах числюсь врагом и потому заранее уготовлен на расправу - нужно лишь выждать время, как при болезни выжидают инкубационный период, пока скрыто внедрившийся микроб проявит себя разразившейся хворью
.Меня арестовали в июне 1936 года в Ленинграде, где в это время заканчивалась после убийства Кирова огромная чистка города от всяких "не наших" людей. И немедленно, как особо важного преступника, вывезли в Москву, на Лубянку - самую знаменитую политическую тюрьму Советского Союза. Следствие "по придумыванию несуществовавших преступлений" продолжалось ровно десять месяцев - огромный срок по тем временам, быстрым на расправу. Шесть месяцев из этих следственных я просидел на Лубянке, четыре в Бутырках, а в апреле 1937 года, самого страшного года, уже в Лефортово, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила меня к 10-ти годам тюремного заключения по обвинению в антисоветской пропаганде, терроре и создании контрреволюционной организации. И потянулись новые тюрьмы - год в Вологде, полтора года в Соловках. В 1939 году тюрьму сменили на ИТЛ - исправительно-трудовой лагерь - и вывезли меня вместе с другими соловчанами отбывать оставшийся срок в Норильске. В Норильске я пробыл в заключении до июля 1945 года - освободили почти на год раньше приговорного срока за хорошую работу на производстве.В Соловецкой тюрьме имелась отличная библиотека, художественная и научная, неплохой была и библиотека Норильского горно-металлургического комбината. Я все свободное время в заключении отдавал изучению новых достижений физики. Главным открытием был распад ядер урана при облучении их нейтронами с выделением энергии, в миллионы раз превышающей ту, что высвобождается при горении угля или бензина. Это великое открытие совершили в декабре 1938 года два немца - Отто Ган и Фриц Штрассман, - и во всех крупных лабораториях мира в это время спешно дорабатывали их открытие, сулившее переворот в мировой энергетике. У нас высвобождением ядерной энергии экспериментально занимался в Ленинграде Игорь Курчатов, а два молодых физика Яков Зельдович и Юлий Харитон создавали теорию этого явления. Работы атомщиков во всем мире до войны публиковались в журналах, они имелись и в Норильске - я усердно читал все, что печаталось о ядерной энергии. Меньше всего я мог предполагать, что мне в дальнейшем предстоит лично познакомиться со всеми нашими крупными атомщиками, в том числе с Зельдовичем и Харитоном, что письма Зельдовича ко мне составят целый архив, который когда-нибудь представит большой интерес для историка великих открытий в физике, и что с первооткрывателем ядерной энергии Фрицем Штрассманом мне предстоит вступить в длительную переписку до самой его смерти, и что эта переписка будет использована историками физики в юбилейных научных публикациях по случаю пятидесятилетия открытия нейтронов. Особо меня привлекли проблемы вещества, применяемого при ядерных реакциях, - тяжелой воды, соединения двух атомов тяжелого водорода - дейтерия - с атомами кислорода.Две первые атомные бомбы были взорваны американцами 6 и 9 августа 1945 года над Японией. Я уже месяц к этому времени находился на свободе, о моих дейтериевых расчетах узнали в Москве - там лихорадочно ускорились все атомные исследования и собирали по всей стране все, что могло помочь им - материалы, специалистов, ценные предложения. Мое предложение - использовать естественное обогащение воды в Заполярье - одобрили, начали немедленное строительство в Норильске дейтериевого завода, а меня, введя в его будущую дирекцию, назначили для секретности начальником "лаборатории редких и малых металлов", предполагая, что водород - металл, только в газообразной форме. Строительство велось уже два года, когда выяснилось, что требуемых на первую очередь завода 100 тысяч киловатт мощности получить невозможно. Решили вместо электролиза воды применить термосепарацию по методу немца Фольмера, оказавшегося после войны в СССР. Я объявил начальству, что термодиффузия мне совершенно неведома - и в действие вступили мои тяжелые судебные статьи. Ими можно было пренебречь, пока я являлся специалистом, но брать в руководящую секретную работу человека с такими статьями, когда он сам объявляет о своей некомпетентности в новом методе, считалось политически недопустимым. Я сдал дела инженеру Яковенко, милому парню, по специальности водопроводчику, то есть разбиравшемуся в тяжелой воде примерно так же, как я в китайской лингвистике.Строительство завода продолжалось еще два года, потом выяснилось, что термосепарация не пошла. Яковенко покончил с собой, я шел на кладбище за его гробом. Думаю, перед тем как он пустил себе пулю в лоб, у него зловеще поинтересовались: "А по чьему вредительскому заданию вы сознательно провалили пуск важнейшего оборонного предприятия?"Пока шло срочное строительство, а потом столь же срочный демонтаж тяжеловодного завода, я продолжал изыскания по физике дейтерия. В результате получилась статья "Теоретические основания процесса разделения изотопов водорода при электролизе", где вывел математическую теорию получения дейтерия. Начальник металлургических заводов Норильска Алексей Борисович Логинов уезжал в это время в командировку в Канаду и захватил с собой два экземпляра статьи - для Академии наук и научных "ящиков" Министерства госбезопасности. Из Академии наук ответ прибыл быстро. Член Президиума Академии наук, виднейший электролитчик СССР Александр Наумович Фрумкин написал мне: "Ваши исследования представляют значительный интерес для науки", а когда в 1950 году я приехал в Москву, подтвердил при личном свидании ту же оценку. Мне сообщили, что поставлен вопрос о моем переезде в Москву на работу в одном из "ядерных ящиков".Реакция МГБ была иного рода - и заставила меня резко порвать с наукой.Логинов пробыл в Америке около года и вернулся в Норильск главным инженером комбината. Он вызвал меня в свой новый роскошный кабинет, приказал секретарше никого к нему пока не пускать и поделился привезенными из Москвы новостями.- Знаю о положительном приеме вашей работы у московских специалистов. Говорил о вас и в нашем министерстве. В частности, был у Мамулова, заместителя Лаврентия Павловича Берия по Гулагу, говорят, он по пьянке как-то хвастался: "Я император всей лагерной империи. Вот кто я теперь!" Так он вас знает, Сергей Александрович, - и это очень нехорошо! Он мне сказал: "Этот гад, этот твой физик, понимал, конечно, что завод по новому методу не пойдет, но ничего нам не сказал, притворился некомпетентным. В результате - завод демонтируем. Никогда ему не простим этого! Сейчас он написал какую-то работу. Наверно, подыскивает способ передать ее в Америку самому Трумену".- Какой вздор! - не выдержал я.- И я сказал Мамулову - где Трумен, а где Норильск? "Недооцениваешь врага! - ответил он. - Эти сволочи на все способны. Ничего, мы ключи к нему подбираем. Выйдет ему боком притворство с некомпетентностью!"- Ваше мнение, Алексей Борисович? - спросил я.- Не мнение, а дружеский совет. И притом категорический. На время прекратите все научные разработки. Спрячьте все рукописи с расчетами. Наука для вас временно закрывается. Когда обстоятельства изменятся, я первый вам сообщу об этом и представлю все условия для продолжения научной работы. А пока вам открыты только две жизненных возможности: пить водки, сколько влезет, и заводить столько баб, сколько посчастливится. Эти два занятия не запрещены.Вернувшись от Логинова домой, я напился. Второй раз в своей жизни я пил в одиночестве. А на другой день не пошел на работу и расстелил на столе чистый лист. Окно было завалено снегом. Я надписал сверху на листе: "Сергей Снегов", и пониже такими же крупными буквами: "Северные рассказы".С научными иллюзиями было навсегда покончено. Мираж Великой научной карьеры, столько лет увлекавший меня, расплылся и пропал. Для меня из трех вымечтанных в детстве дорог осталась только одна - литература. Я вступил в новый мир, полный своих ослепительных иллюзий и своих неосуществляющихся миражей.Для справедливости добавлю, что вскоре после смерти Сталина Логинов, уже начальник Норильского комбината, позвал меня воротиться в науку, предложив для этого возглавить опытный металлургический цех. А когда я отказался - уже шли переговоры с журналом "Новый мир" о печатании моего первого романа "В полярной ночи", - он устроил мне полугодовую командировку в Москву для доработки и редактирования романа. Сам он без разрешения министра имел право давать в Москву командировку своим работникам только на десять дней, он и выписал мне десятидневную командировку, но потом телеграфно продлевал ее на новые десять дней ровно восемнадцать раз. До сих пор я сохраняю с этим замечательным человеком, уже глубоким стариком, самые дружеские, самые душевные отношения.Бодрое движение по новой жизненной - литературной - дороге сразу же натолкнулось на реальные непреодолимые препятствия. В стране начались гонения на прежних политических заключенных - кого, недавно освобожденного, снова сажали в лагерь, придумывая ему новую вину (так поступили с Львом Николаевичем Гумилевым, с которым я познакомился и подружился в Норильске), у кого только отбирали паспорт, и без того полный бытовых ограничений, и объявляли бессрочным ссыльным. Я в 1951 году попал в эту вторую категорию. Печатать ссыльного, лишенного советского паспорта, нечего было и мечтать. Я написал Твардовскому, тогда редактору "Нового мира", о своем положении и попросил вернуть уже прочитанную ими рукопись романа. Мне от имени Твардовского своего ответил его заместитель Сергей Сергеевич Смирнов - мое-де правовое положение не имеет отношения к литературе, они не оставляют намерения публиковать мой роман. Такое заявление в 1952 году, при жизни Сталина, требовало незаурядного человеческого мужества. Но и это было не больше чем иллюзией - роман, конечно, печатать журналу не разрешили. После смерти Сталина с меня, как и многих других, сняли ссылку, а летом 1955 года на пленуме Верховного суда реабилитировали и полностью восстановили во всех гражданских правах. Я радовался новообретенному чистому паспорту, как один мой предшественник подаренной ему писаной торбе, и не сразу убедился, что и реабилитация несет в себе иллюзорность: для всех партийных властей я по-прежнему был отмечен опасным клеймом - бывший заключенный.В "Новом мире" в это время Александра Твардовского сменил Константин Симонов. И он, и его заместитель Александр Кривицкий прочитали мой роман, третий год бесцельно пылившийся в редакционном "хламовище", и решили его опубликовать. Симонов вызвал меня в Москву на доработку. В 1957 году роман "В полярной ночи" появился в печати, заняв свое место в четырех номерах журнала. Роман был в духе времени, в стиле господствующего "социалистического реализма", то есть полон благопристойного искажения действительности. Я не позволял себе прямо лгать о язвах своего времени, перекрашивая их в достоинства, как это иногда практиковалось - просто умалчивал о них. И даже гордился, что мне удалось хорошо живописать главного героя романа - суровый и мощный север.Появление романа в самом "престижном" тогда журнале страны принесло мне радость и печаль. Радость была в том, что я утвердился на единственной оставшейся мне творческой жизненной дороге. А печаль была в ограничениях, какие я наложил на себя. Я был обложен цензурой, как раньше колючей проволокой. Выбранный мной способ умолчания о фактах, чтобы не лгать о них, узко ограничивал доступные мне сюжеты и темы. В течение десяти следующих лет один за другим появлялись в журналах и отдельными книгами мои новые романы, повести и рассказы, в них не было лжи, но и отсутствовала широта - были все те же предписанные самому себе ограничения. Сюжеты мало соответствовали моим желаниям и возможностям. В конце концов мне стало скучно писать на мелкие темы. Однажды я выбрался в океан, чтобы рассказать о жизни современных рыбаков - я жил в рыбацком городе, меня окружали рыбаки. И я написал о реальном бытии людей на промысле в романе "Ветер с океана". Секретарь обкома партии потом внушительно мне выговаривал: "Не то. Нам нужно то, что нам нужно. Прочтут вашу книгу юноши - и в океан не захотят. Зачем это нам?"Я понял, что художественная литература так и не даст мне творческого удовлетворения. Она тоже становилась одной из разрешенных форм иллюзий. Но жить как-то было нужно. Я вспомнил, что когда-то был физиком, даже отдаленно коснулся ядерных проблем. Почему не написать ради денег книжку о том, как физики Запада шли к открытию ядерной энергии? Все события будут изложены по опубликованным статьям и книгам, нашей цензуре не станет повода вмешиваться со своими запретами. Так появилась небольшая книга "Прометей раскованный. Повесть о первооткрывателях ядерной энергии". Книга была вполне компилятивная, но написана живо и стройно. В ней я разрешил себе единственную вольность - описал характеры главных героев - Резерфорда, Бора, Ферми, Жолио, Гана, Штрассмана, Силарда, Лизы Мейтнер, Опенгеймера и других знаменитостей - не так, как они юбилейно живописались, а такими, какими они виделись мне самому.Книга вышла в "Детской литературе" в 1972 году и предназначалась для учеников старших классов.Больше всего я опасался тогда, что ее прочтет какой-нибудь дотошный учитель физики, обнаружит в ней ошибки - а ошибки были, ибо они имелись и в тех книгах, какие я использовал - и напишет строгое обвинение в издательство или даже в ЦК партии - случаи такие встречались. Но ни обвинительного, ни хвалебных писем от учителей и детей не пришло. Книгу как бы вовсе не заметили те, для кого она писалась.Зато совершенно неожиданно она привлекла внимание тех, для кого не предназначалась. Мне позвонил в Калининград академик Яков Борисович Зельдович и попросил приехать в Москву поговорить. Этот первый разговор продолжался больше часа. Не кажется ли мне, написавшему интересную книгу о западных ядерщиках, что подобную книгу надо написать и о них, советских творцах ядерного оружия и ядерной энергии? Подробное рассмотрение возможностей такой книги убедило и меня, и самого Зельдовича, что мне с моим прошлым не преодолеть всех затруднений даже при его помощи. Я расстался с ним, очарованный добрым приемом и тем, что познакомился не просто с великим физиком и космологом, главным теоретиком нашего атомного проекта - три золотые звезды Героя свидетельствовали о его заслугах, только семь человек имели это отличие в стране и двое из семи были самолетостроителями - Ильюшин и Туполев, - но и просто с умным и остроумным человеком, мыслителем широкого кругозора. Я был абсолютно уверен, уезжая домой, что книг о советских ядерщиках мне не написать. Но спустя некоторое время я получил телеграмму от другого академика и Героя соцтруда - правда, с одной золотой звездой - Георгия Николаевича Флерова. Телеграмма извещала, что он восхищен моей книгой и незамедлительно ждет меня в Дубне, где в Объединенном Институте ядерных исследований (ОИЯИ) руководит циклотронной лабораторией с самым крупным в мире ускорителем ядерных частиц. Флеров славился не только фундаментальными открытиями в физике ядер, но и необычайной энергией и настойчивостью. Он быстро оборвал все мои колебания и рассеял сомнения. Я давно реабилитирован, сталинские репрессии отменены, главное - я физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Все организационные проблемы Флеров брал на себя. Я получу специальное разрешение на книгу о советских ядерщиках и список деятелей нашей атомной эпопеи, с которыми буду знакомиться. Моя задача - узнавать от них подробности и писать.Первый список советских атомщиков, врученный мне Комитетом по атомной энергии, ограничивался двумя десятками фамилий. Впоследствии он непрерывно расширялся и дошел до 120 человек. С главными физиками ядра я встречался по многу раз - обычно у них дома или в институтах Москвы, Ленинграда, Харькова, Дубны, Обнинска и других местах. Круг знакомств все расширялся - от мастеров и инженеров на атомных установках до руководителей институтов, бывших и действующих министров и до бывшего заместителя Сталина по Совету Министров М.Г.Первухина, одного из руководителей ядерных строительств.Результатом общения с этими деятелями нашей атомной эпопеи стала документальная книга "Творцы", опубликованная в 1976 году в трех номерах журнала "Знамя", а затем вышедшая отдельным томом. В ней советские ядерные исследования были описаны до 1945 года, до дня, когда произошел взрыв американских ядерных бомб над городами Японии. Вторая часть "Творцов" тоже была написана и посвящена научной и производственной разработке ядерного оружия, строительству гигантской атомной индустрии, военной и мирной. В журнале "Знамя" уже было публично объявлено о печатании этой второй книги. Была написана и отдельная часть этой книги "Повесть об Институте" - о людях и трудах Радиевого института, после войны разрабатывавшего проблемы плутония, новооткрытого элемента, составлявшего основу ядерной взрывчатки. Эти две книги так и не увидели света.Меня вызвал к себе один из научных руководителей атомного министерства, носившего почему-то название Средмаша - Министерства среднего машиностроения, хотя его верней было бы назвать министерством крупного машиноуничтожения или даже, еще верней, всеуничтожения, - и предложил кооперироваться с ними. Как я отношусь к тому, чтобы написанная мной история ядерной промышленности стала официальным документом? Мне раскроют все секретные архивы, но одновременно укажут, на чем следует концентрироваться, а что не следует упоминать, на такой труд можно будет потом сослаться как на официальный документ. Конечно, ни о каком ограничении моего художественного творчества речь не идет. Если мне, скажем, захочется указать, что в день испытания нового ядерного оружия погода была очень холодная и ветреная, а у руководителя испытаний болела голова или, не дай Бог, расстроился желудок, никто не посягнет на мою творческую свободу. Я, однако, не согласился на такое узкое понимание творческой свободы. Совместная работа с Минсредмашем не получилась. Результатом этой беседы было то, что вскоре другой - пониже - работник Средмаша явился в журнал "Знамя" и потребовал немедленной выдачи рукописей и ксерокопий второй части "Творцов". Одновременно была изъята и рукопись "Повести об Институте". Эти две рукописи так и остались неопубликованными. Три года назад академик Г.Н.Флеров, незадолго до своей смерти, вновь пытался, учитывая изменение общественной обстановки, добиться опубликования этих двух книг. Но хоть обстановка изменилась и цензуры прежней больше нет, разъяснили ему, но разрешения на публикацию все равно не будет.Свободное описание нашей атомной эпопеи осталось в сфере иллюзий. Я отвернулся и от этого так поманившего меня миража.И тогда мне пришла в голову идея заняться научной фантастикой, единственным видом художественного творчества, которое само основано на иллюзиях и миражах и потому меньше подвластно цензурным запретам. Я написал первую часть романа, с вызовом названного мною "Люди как боги. Галактическая разведка". Я положил в замысел романа следующее задание: пишу о будущем, потому что ни о прошлом, ни о настоящем много не нафантазируешь, а будущее для фантазий открыто; рисую общество, в котором мне самому хотелось бы жить, а не изготовленное по скучно-сусальным либо катастрофическим прогнозам ученых футурологов-марксистов либо их противников; живописую героев вполне живых, с сильными характерами, которых мне приятно было бы иметь среди своих приятелей и добрых знакомых (практически для них выберу реальных друзей, даже не изменю у многих настоящих фамилий и имен); одаряю их материальным могуществом, о котором боги древности могли только мечтать; ввергаю их в события и происшествия сугубо личного и огромно-космического масштаба; и строю сюжет так, чтобы было интересно прочитать и взрослому читателю-мыслителю и подростку, жаждущему сверхъестественных приключений.Роман последовательно отвергли четыре издательства, одно калининградское и три московских. Все издательства сопровождали свои отказы пренебрежительными и уничтожающими отзывами. Роман, по общему мнению, не соответствовал нормам истинных советских фантастических произведений. Только "Лениздат" в Ленинграде, к которому моя рукопись попала случайно, без моего ведома, согласился издать роман "Люди как боги" в одном из своих фантастических сборников. Роман встретил добрый прием у читателей и сдержанную оценку у критиков, объявивших его типично западной "космической оперой". Написав первую часть романа, я не собирался продолжать его дальше. Но письма читателей ко мне лично и в издательство заставили меня написать вторую часть "Вторжение в Персей", где изображена встреча людей с двумя сверхмощными галактическими цивилизациями. Но и ею не ограничились хотения читателей. Издательство уговорило меня сесть за третью часть эпопеи "Кольцо обратного времени" - о путешествии людей в звездное ядро Галактики. Чтобы не сесть за четвертую часть романа, я привел к гибели в развернувшихся тяжелых звездных приключениях почти половину героев книги - осталось мало прежних персонажей для нового продолжения романа.Роман "Люди как боги" привлек внимание читателей и за рубежом. К настоящему времени вышли четыре его издания на немецком языке, два на польском, по одному на японском и венгерском.Успех романа "Люди как боги" заставил меня в последние годы сконцентрироваться на фантастических произведениях - повестях и рассказах, выходивших отдельными книгами в разных издательствах. Большинство их переведено на иностранные языки - немецкий, английский, испанский, болгарский, польский, чешский и др.В настоящем издании впервые публикуется мой новый фантастический роман, лишь недавно мною законченный.Сейчас я возвратился к реалистической прозе - пишу давно начатое обширное повествование о своей жизни, названное "Книга бытия". В ней рассказано о главных событиях и интереснейших людях, знакомство с которыми составило содержание моей жизни - и дореволюционное мое детство, и события гражданской войны, сохранившиеся в моей памяти, и страшный голод 1921-1922 годов, и возвращение к нормальной жизни при НЭПе, и первые пятилетки на селе и в городе с их бурным развитием индустрии и вторым голодом 1932-1933 гг., погубившим новые миллионы людей, и правительственным террором тридцатых годов - идеологическими преследованиями, тюрьмами, лагерями, которые мне пришлось перенести "на своей шкуре" - и не менее бурное послевоенное существование. "Книга бытия" замыслена как своеобразное зеркало эпохи, выраженное в форме событий моей собственной жизни. В этом, наброске своей биографии я говорил об одолевавших меня (да и все общество) иллюзиях и влекущих к себе обманчивых миражах. Но отсюда вовсе не следует, что я осуждаю самый факт их появления. Совсем напротив. Что заветные намерения и горячие ожидания на практике оказывались для меня химерами, составляло индивидуальные неудачи моей собственной жизни. Но что они появлялись вообще в мире и в моей личной жизни в частности, являлось великим благом существования. Без иллюзий жизнь становится однотонной и безжизненной. А что они далеко не всегда осуществляются, является лишь горестным недостатком. Моя эпоха показала миру огромные химеры, увлекала людей к будущему, расцвеченному миражами. А что за это пришлось платить великими лишениями - что ж, дорог на высоты без скал и провалов не бывает. Только дороги в ад должны быть усажены тополями.
