Эти прекрасные строки Юнна Петровна Мориц прочла сегодня на торжественной церемонии вручения Национальной премии "Слово". Я счастлива, что коллеги по Попечительскому совету услышали мои доводы и проголосовали за присуждение главной награды Юнне Петровне. Горжусь, что имела возможность вручить награду лично. Трудно было удержать слезы, когда весь зал поднялся с мест в едином порыве любви и уважения. Абсолютно все победители первого сезона "Слова" — Победители. Все они — голос нашей Победы. А Юнна Петровна, на мой взгляд, является нравственным камертоном современной отечественной словесности.
Судьбы настоящих поэтов не бывают простыми и гладкими. Но Родину любят не за то, что она тебе дала, а за то, что ты — только ты — можешь ей дать. Талант не бывает удобным.
Честность не бывает осторожной. Но та сторона, на которой честные и талантливые люди, не может не победить.
СЕБЕ
Держи удар, дистанцию и слово.
Держи святую воду и перо. Держи картошки полное ведро И ожерелья лука золотого. Они – твоё несметное добро, Защита – от любого духа злого.
Держи свой путь, а не по ветру нос. Держи любовь – бессмертно, тайнозримо, Чтоб не держать ни краски для волос, Ни туши для ресниц, ни щёк для грима, На это есть всегда огромный спрос, – Но подлинника страсть неповторима.
Держи улыбку, не оскалив пасть, Как демонстранты кафеля зубного. Держи себя, чтоб в лапы не попасть Общественности, рвущейся во власть – Кроить страну, как ножницы портного! Держи удар, дистанцию и слово.
Ядро поэтики – атлетики ядро, Держи ядро атлетики поэтской. Ядрёный дух держи природы детской. Держи картошки полное ведро. Держи святую воду и перо. Они – твоё несметное добро.
Сообщение отредактировал: IP - Вс, 15.12.2024, 21:25
Лауреат премии "Слово" Дмитрий Филиппов: Русский писатель всей жизнью должен отвечать за свои слова
Когда Дмитрия Филиппова, писателя и чиновника, ушедшего добровольцем на фронт, спросили, мечтал ли он, что получит за автобиографический роман "Собиратели тишины" самую крупную литературную премию России, он сначала улыбнулся, а потом, через короткую паузу, признался: "Я работал над книгой, когда шел штурм Авдеевки, и все, о чем я тогда думал - лишь бы успеть дописать". Писал он ручкой, карандашом, что-то успевал набить в блокноте мобильного телефона. А выходило: написано - кровью. По-другому о братьях нельзя. Иначе - неправда. Иначе промах.
Свою книгу, вышедшую в АСТ, Дмитрий впервые увидел за несколько минут до того, как ее назвали лучшей в первом сезоне нацпремии "Слово". Но дождаться, когда она окажется на прилавках - не смог. Торопился на фронт. Единственное что он успел - перед тем, как сесть в машину и умчаться по дороге "Дон" к своим, - дать интервью "Российской газете".
Дмитрий, давайте для начала напомним читателям, что "Собиратели тишины" - далеко не первая ваша книжка, а СВО - не первый ваш боевой опыт…
Дмитрий Филиппов: Да, это так. Я принимал участие в контртеррористической операции на территории Чеченской республики, служил там старшим сапером. И хотя еще в детстве знал, что буду писателем, просто знал и все, - только после Чечни я всерьез решил заняться прозой. Потому что любая война требует художественного осмысления. Тогда, в частности, я написал повесть "Билет в Катманду". При этом я никогда не считал себя исключительно военным писателем, и даже сознательно старался уйти от этого клише, хотя жизнь упорно возвращала меня к этой стезе. Сначала поступило предложение от издательства "Молодая гвардия" написать книгу в серии ЖЗЛ о героях битвы за Ленинград, потом началась специальная военная операция…
В мирное время вы тоже служили. Чиновником. Что дал вам этот опыт?
Дмитрий Филиппов: Получилось так, что после армии я работал в Доме молодежи в Петербурге, там меня заметили и взяли на госслужбу. Это каторжный труд. И очень неблагодарный. Потому что если у человека все хорошо, он о чиновнике даже не вспоминает. Но если где-то что-то не так - все, пиши пропало, ты тут же становишься мишенью, на тебя пишут жалобы, доносы, обращения в прокуратуру.
Все мои коллеги были настоящими трудягами, никто не жалел себя ради других. Это в чем-то похоже на то, что я увидел на фронте: служение своей стране не за звания и не за награды.
Давайте здесь уточним - на фронт вы ушли как чиновник или как писатель? Согласитесь, ситуации, да и мотивы, разные.
Дмитрий Филиппов: Сегодня в литературном мире идет разговор о двух писательских позициях. С одной стороны, есть писатели, которые живут в башне из слоновой кости и расчёсывают свои собственные психологические травмы. Вторая позиция - когда писатель в миру, живёт в обществе, во времени, в историческом контексте… И всё это на него влияет. Мне ближе именно эта позиция.
Есть и другой момент. Русский писатель, на мой взгляд, всей жизнью должен отвечать за свои слова. Только тогда они будут иметь вес. Если ты пишешь и говоришь, что любишь Родину, значит, должен быть готов эту Родину защитить. До войны многие рвали на себе тельняшки, сидя в кафе и в ресторанах: да если будет надо, мы до Берлина снова дойдем, да если вдруг скажут, что война, мы первыми прибежим в военкомат! Были же такие разговоры? Были. При этом где-то в подсознании все равно держалась мысль - ну какая война в XXI веке, никогда Родина уже не позовет, ну что вы! А она взяла и позвала. И каждый остался перед сложным выбором один на один.
Я как русский человек, как русский писатель, как гражданин своей страны понял, что не смогу смотреть на себя в зеркало по утрам, если останусь дома. Мне будет стыдно размахивать триколором на патриотических концертах, пока мои ровесники воюют. Я попросил свое руководство снять с меня бронь, которая полагается госслужащим, и отправился в военкомат
Главный герой вашего романа - тоже чиновник. И он тоже уходит на СВО и оказывается среди участников штурма Авдеевки. Не будет спойлером, если скажу, что в книге подробно описана эта операция, в том числе в ней говорится о той самой легендарной дренажной трубе, по которой наши штурмовики зашли в тыл противника. Вы сами по этой трубе прорывались?
Дмитрий Филиппов: Нет, но мои товарищи по ней прорывались. Я в это время работал с группой БПЛА, делал боеприпасы для дронов-камикадзе, чтобы поддерживать наших штурмовиков с воздуха, мы атаковали промзону и базу отдыха Царская Охота, которую боевики превратили в крепость. Это южный фланг Авдеевки. Бои были тяжелейшие, лютые. И там, пожалуй, я впервые увидел то, что в общем сознании называется войной.
Поэтому, когда я на вручении премии "Слово" говорил журналистам, что единственное, о чем я в тот момент думал, - это как бы успеть дописать книгу, - я не лукавил. Так оно и было.
Были случаи, когда казалось, что не допишете?
Дмитрий Филиппов: Мы работали на Авдеевской промзоне с товарищем, позывной Калина. У нас была задача дистанционно из гранатомётов заминировать пути ротации противника. А чтобы вы понимали, промка в тот момент была как аппендицит, который вклинивался в оборону противника. Впереди враг, справа и слева - тоже враг. И они всё круглосуточно контролировали - как только какое-то движение замечали, сразу же туда начинали лететь мины, дроны…
Мы с Калиной выполнили задачу и уже возвращались к своим, естественно - бегом, до безопасной зоны нам оставалось, наверное, метров 150-200… Но где-то на середине пути нас поймал дрон-камикадзе. Стало понятно - кто-то из нас до своих не добежит.
И Калина ушёл с тропы, пропуская меня вперёд.
Взрыв раздался где-то в трёх-четырёх метрах от меня, я упал, и, падая, видел, как Калина погиб. Дрон сработал четко по нему.
Он был настоящим русским богатырем. Здоровый, бородатый, добрейший, искренний, честный, справедливый. Он и погиб как богатырь - положив жизнь свою за други своя.
Я с вами сейчас разговариваю благодаря Калине. И благодаря Калине я дописал свою книгу.
Но, кажется, истории о Калине в книге нет…
Дмитрий Филиппов: О нем будет отдельная повесть. Написать о нем в книге я просто не смог, все было еще очень рядом. До сих пор, как начинаю об этом думать, у меня комок в горле. Еще не пережилось, не улеглось.
И все же в моей голове пока не укладывается - как среди ада войны вы смогли написать целую книгу. Причем такую правдивую.
Дмитрий Филиппов: На самом деле, часть книги уже была написана до СВО, и главный герой, чиновник, который координирует работу поисковых отрядов, был придуман еще тогда. И описания боев Великой Отечественной войны - тоже родились тогда, я специально восстанавливал некоторые сражения по архивным документам, это была большая работа. Например, восстановил по часам один из эпизодов сражения за Пулковские высоты.
Но дописать книгу не успел - началась СВО. А уже на фронте начали появляться зарисовки, очерки, потом - рассказы. Даже стихи пошли, хотя стихов я никогда не писал. И в какой-то момент я понял, что все это складывается в одну линию, где есть один герой, прошедший огонь и воду, где есть мостик между Великой Отечественной и спецоперацией… Где есть истории моих фронтовых товарищей. Стало понятно - это одна книга. И вот когда это стало понятно, начался штурм Авдеевки…
Многие критики уже назвали вас продолжателем "лейтенантской прозы", согласны?
Дмитрий Филиппов: Литературные "лейтенанты" заявили о себе не во время войны, а лет через пять-десять после Победы. Их новизна и сила была в том, что они о войне писали правдиво, искренне, с болью от пережитого, но и с гордостью за русского солдата. Сейчас другое время - вся информация с фронта в деталях передается в режиме онлайн через мессенджеры. У читателя сегодня нет информационного голода, но есть голод по художественному осмыслению событий.
Я точно не говорил себе - сяду-ка я, напишу книгу в духе лейтенантской прозы. Все это не так работает. Ты пишешь, как слышишь, как дышишь.
Собиратели тишины - это образ? О ком идет речь?
Дмитрий Филиппов: У нас в роте была любимая фраза: "Сапёры любят тишину". Считается, что сапер хорошо отработал тогда, когда его никто не заметил, когда вокруг него сохранилась тишина. Мы с моими товарищами собирали эту тишину своими руками. Смертельно опасную тишину. Наверное, так можно расшифровать название романа.
Вы приехали в Москву прямо с передовой, провели в мирной тишине несколько дней. Это та самая тишина, ради которой вы сражаетесь на фронте?
Дмитрий Филиппов: Это очень важный вопрос, над которым я сам много думал в эти дни. С одной стороны, мы воюем там для того, чтобы здесь всё было спокойно и хорошо. Мы рискуем там жизнями, чтобы здесь наши семьи, наши дети, наши друзья и соседи жили спокойно.
С другой стороны, солдату очень важно знать, что за его спиной стоит страна. Что там, в тылу, очень многие люди плетут сети, вяжут носки, молятся, переживают. Это дает силу солдату.
И да, очень многие и молятся, и сети плетут. Но хотелось бы, чтобы вовлечено в это было еще больше людей.
Еще в эти дни вспоминал строки из "Реквиема" Анны Ахматовой: "Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был".
Мы на фронте ждем поддержки от нашей культуры. Подвижки к этому есть. Та же Национальная литературная премия "Слово" - огромный прорыв в нашей литературной действительности.
Избранные стихотворения Дмитрия Филиппова с фронта *** Ты мне пишешь, что выпал снег, Бахромою укутав сосны… Драгоценный мой человек! Необъятный мой свет, мой космос! А на улице… Вот бедлам! И снежки, и замерзшие слезы. По волшебным спешат делам Захмелевшие дедморозы. Ты мне пишешь, что каждую ночь Просишь Бога явить нам милость. Что взрослеет без папы дочь, Что тебе наша свадьба снилась. Пусть зима и метели пусть, Пусть молитвенник в изголовье. Отвечаю, что я вернусь. Я живой! Из Донецка с любовью! 11.02.2023
Под Авдеевкой "Мы умрем под Авдосом", - сказал мне на выходе смежник, Поглядев немигающим взглядом и руку подав. Будет солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, И положит мне лапы на плечи век-волкодав. Позывные оставшихся в поле у "Царской охоты" Утекают сквозь пальцы, но память хранит имена. Я не сплю по ночам и часто курю отчего-то. Я пока еще жив. Я пока еще жив. Я пока… Как побитые птицы - идут, ковыляют по роте Те, с кем раньше шутил, собирая нехитрый багаж. Я и сам, как подранок, кричу, кувыркаюсь в полёте, Я как дрон-камикадзе, пикирую к "Царской охоте", Чтоб на бреющем врезаться точно в немецкий блиндаж. Нас не надо жалеть, у военных другие замашки. Человек выживает не хлебом и страхом одним. Мне всю жизнь будут сниться Туманы, Мосты, Чебурашка И пропитанный смертью, горящий в огне Коксохим. Пацаны из Москвы, Ленинграда, Донецка, Ростова Навалились на стену всей мощью натруженных плеч, Чтоб в осенней степи растворилась увядшая мова, Чтоб в Авдеевке вновь зазвучала русская речь. "Мы умрём под Авдосом, - сказал мне на выходе смежник. - Или выживем. Тут как получится. Надо суметь". Этой ночью мне снился убийственно белый подснежник И буграми заросшая, дикая дивная степь. 03.11.2023
Снег Сегодня снег, а значит, выходной, И спят в коробке дроны-камикадзе. И значит, враг останется живой, Успеет написать письмо домой С коротким и безрадостным рассказом О том, что с неба валит мокрый снег И засыпает тропы и траншеи. И пишет, пишет бедный человек, О том, что жуткий двадцать первый век Обвился синим скотчем вокруг шеи. А завтра с первым солнечным лучом Проснутся "птицы" после снежной ночи. И полетят на запад. А потом Найдут блиндаж, где человек с письмом К себе их манит ярко-синим скотчем. И человек, скорей всего, умрёт. Умрёт письмо в изношенной разгрузке. Всё будет так, а не наоборот. И всё же… Пусть подольше снег идёт. Пушистый. Мягкий. Милосердный. Русский. 09.02.2024
Русская женщина На мужчину в форме смотрит тепло и ласково, Не сестра, не жена, не невеста и не любовница, - Она ищет на карте Нетайлово и Уманское И молится, каждую ночь истово молится: "Золотые мои, мы укрыты за вашими спинами! Наши братья, отцы, мужья и родные дети… Господи, сохрани их всех, всех до единого!" …А утром опять уходит плести масксети. Понимает, что всех до единого не получится, Покупает на рынке малину или смородину. Не жена, не сестра, не невеста и не разлучница. Просто женщина. Просто русская. Просто Родина. И вернувшись домой живым (так судьбой завещано), Буду твёрдо знать, что досталась мне эта милость, Потому что в далёком селе русская женщина Очень искренне за меня молилась. 25.05.2024
ЖЕНЕ Да я то что, я жив-здоров вполне. Воюем, бьём фашистов, как и прежде. Поставьте памятник моей жене, Что год уже живёт одной надеждой. Что вопреки всему - честна, верна, Ревёт в подушку тёмными ночами. Живёт в тылу солдатская жена, И каждый день воюет вместе с нами. 02.01.2024
Это лежит во всех книжных магазинах страны. Это закуплено тысячами библиотек.
ЦИТАТА.
.....Ютта слышала, что бабушки мажут внучек экскрементами, обрезают им волосы хлебными ножами – что угодно, лишь бы русские на них не польстились. Она слышала, что матери топят дочерей. И еще что от русских за километр разит кровью...
Русские заявляются к ним ясным майским днем. Их всего трое, и это происходит лишь один раз. Они вламываются в брошенную типографию, ища спиртное, и, не найдя, начинают палить в стены. Треск, пуля отлетает от старого печатного станка, а в квартире на верхнем этаже фрау Елена сидит в полосатой лыжной куртке с сокращенным текстом Нового Завета в кармане, держит девочек за руки и беззвучно молится, двигая губами...
...Один из них офицер. Двум другим никак не больше семнадцати. Все трое невообразимо грязны, но за прошедшие часы где-то щедро полили себя женскими духами. Они отчасти похожи на застенчивых школьников, отчасти – на сумасшедших, которым объявили, что они умрут через час. Особенно сильно разит духами от мальчишек. Один из них подпоясан веревкой вместо ремня; он настолько худ, что спускает штаны, не развязывая узла. Второй смеется странным ошалелым смехом, как будто не может до конца поверить, что немцы пришли в его страну, оставив позади такой город. Офицер сидит у двери, выставив ноги, и смотрит на улицу. Ханна коротко вскрикивает, но тут же зажимает себе рот. Фрау Елена уводит мальчишек в другую комнату. Она издает лишь один звук – короткий кашель, будто чем-то поперхнулась.
Клаудиа идет следующей. Она не кричит, только стонет. Ютта сжимает зубы и молчит. Все странно упорядоченно. Офицер заходит последним, пробует каждую по очереди и, лежа на Ютте, произносит отдельные отрывистые слова. Глаза у него открыты, но не видят, и по напряженному лицу не понять, что это – ласковый шепот или оскорбления. Одеколон не заглушает запах его пота.
Много лет спустя Ютта внезапно вспомнит его тогдашние слова – Кирилл, Павел, Афанасий, Валентин – и решит, что это имена погибших солдат. Однако она может ошибаться.
Перед уходом младший дважды стреляет в потолок, известка мягко сыплется на Ютту, и за эхом выстрела та слышит, как Сусанна на полу рядом с нею даже не всхлипывает, а просто тихо дышит, пока офицер защелкивает пряжку на ремне. Потом все трое русских вываливаются на улицу.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ.
Всякий раз, когда я пишу здесь о тотальном засилии иностранной литературы, которая душит русского читателя, налетают, как мухи, демагоги, которые кричат: «Прилепин хочет всех заставить читать "Малую землю" и z-поэтов!»
Вся эта шумовая завеса нужна для одного, по сути. Для того, чтобы длить и длить культурную оккупацию. Чтоб среди завалов сентиментальной пошлятины – втюривать подобные образцы.
Прочитал человек «Весь невидимый нам свет» (и «Прокляты и убиты» заодно) – и вот он и готов уже, голубчик. О той войне «правду» знает – значит, и «правде» про эту войну поверит.
А что книги читает 3 процента – так и это не проблема. 3 процента историю и вершат.
Здесь в комментариях иные любят кричать: «Кто это? Я их не знаю! Зачем их пиарить?»
Ты вообще, мил человек, как правило, ни хера не знаешь и знать не хочешь.
Не знаешь поуехавших молодежных кумиров, которых слушают миллионы, не знаешь их артистов, блогеров, шмогеров, которые осуществляют мощнейшее покрытие нашей страны своим ядом.
Берешь тебя за руку, ведешь посмотреть, тут же в ответ слышишь крик: «Да к чему мне это?!»
Игорь Караулов Стихотворения Об авторе: Родился в 1966 г. в Москве, где проживает и по сей день. Окончил географический факультет МГУ. Работает переводчиком. Автор поэтических книг «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018), «День святого Валентина» (2021). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Плавучий мост», «Критическая масса» и др. Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), победитель Волошинского конкурса (поэзия) (2017), дипломант премии «Московский счет» (2019).
* * *
Остаются стекло и щебёнка, испарившейся крови следы. Остаётся слезинка ребёнка — неподъёмная капля воды.
Остаётся зелёная палочка, муравейного братства секрет. Остаётся азовского парубка неопознанный труп на земле.
Позабытое заново пройдено. Что задумался, рыцарь на час? Не с того начинается Родина? Но с чего-то же надо начать.
Наконец, остаются Каштанка Белый Бим и собака Муму и сидят у разбитого танка, вопросительно глядя во тьму.
* * *
Я русский – это значит «рашен», и ход событий мне не страшен. Не унесёт река времён меня во вражеский полон.
Я смесь кровей из анекдота: и немец, и поляк, и кто-то ещё, кого здесь больше нет – обычный русский винегрет.
Я думал о себе так много: и бог, и царь, и шут, и вор. А оказалось, вот дорога и вот дорожный разговор.
У нас с собой запасы браги, мои попутчики – варяги, бритоголовый Едигей, поэт из бывших хиппарей.
И важный чин из Петербурга, и кандидаты всех наук. И нас уносит Сивка-бурка, переходя на гиперзвук.
* * * Война не будет длиться вечно, конечен счёт её скорбей. Задумчиво и человечно ползёт по кухне муравей.
Вот он спустился с ножки стула и на полу продолжил путь. Он крана глянцевое дуло обходит, чтоб не утонуть.
Посмотрим, что у них в пенале: крупа и сахар, соль и мёд. Что ожидает нас в финале? Кто проиграет, чья возьмёт?
Война не будет длиться годы – и он сквозь щёлочку в окне выходит в вольный мир природы, стремясь к покинутой родне.
Песчаный холмик не могила, а дом, в котором все свои. «Приятель, где тебя носило?»- воскликнут братья-муравьи.
И он расскажет им про доты, про долгий штурм пчелиных сот, про стрекозиные налёты и не стемнит, и не соврёт.
Про то, как он бродил по кухне, отбившись ночью от полка, как он мечтал, что мир не рухнет, а только сдвинется слегка,
лишь понарошку и в уме лишь. Но муравейника сыны ему ответят: что ты мелешь? Здесь нет и не было войны.
* * *
На войне убивают. Раз, и нету бойца. А в тылу умирают просто так, без конца.
От какой-то истомы, от предвестья беды. От лимфомы, саркомы, в общем, от ерунды.
Умирают нагими на соседской жене. На войне только гибель, смерти нет на войне.
Смерть заводится в тёмных и прохладных местах. Обитателя комнат соблазняет в мечтах.
Заползает по-змейски обречённому в рот. И бывает, от смерти убегают на фронт.
Где стальные богини, огневая страда. Где зерно, что погибнет, не умрёт никогда.
Сообщение отредактировал: IP - Пн, 20.01.2025, 23:09
Козырь оглядел семью.В деревне он был авторитетом, и когда позвал - все пришли, кто в надежде на дармовое угощение, а кто просто так, позырить.Из семьи собрались все. И жена, и многочисленные дети. Пришли К. Надя и М. Ксюха из соседних деревень. И кузены, и кузины, включая наглого бритого Вела, живущего на выселках в лесу. Все собрались, все готовы были слушать самого главного мужика в деревне.
- Итак! - сказал хозяин. - Помните, как в прошлом году махались на полустанке и мне Ванька Косой чуть башку арматурной не снёс?- Если бы ты не пригнулся случайно, конец бы тебе, - поддакнул мечтательный механизатор Илюха, верный друг и помощник Козыря.- Вот тогда я и понял, - кивнул Козырь. - Просветление случилось! Бог меня бережет! Судьба моя - сделать нашу деревню великой снова!
- Как раньше, когда лесопилка работала! - кивнул двоюродный кузен, за мелкий рост прозванный Микроном. Его крупная суровая жена кивнула и почесала шишку на шее.- С этой целью есть у меня такие планы! - сверкнул глазами Козырь.
- Во-первых, самогон мне будете продавать в два раза дешевле. Во-вторых, хватит драк в соседней деревни! Драться в нашем районе имею право только я! А то позеленели уже от пьянства, мне прямо в горнице хамят, дерутся в кровь...
- Да ты ж сам их науськивал! - удивился кто-то из двоюродных кузенов.
- Это было раньше, до просветления! - отрезал Козырь. - В третьих, Илюха съездит в райцентр и там поставит!
- Что поставит? - донеслось из толпы.
- Флаг! - Козырь захохотал. - Вопрос поставит! Что мы круче всех и райцентр надо перенести к нам, поближе к земле! В-четвертых, гастарбайтеров из деревни выгоним и впускать не станем!
К. Надя и особенно М. Ксюха недовольно зашумели, чуя камешек в свой огород.
- В-пятых, сами станем самогон гнать, трактора делать, и сеялки, и эти - комбайны! - Козырь победно оглядел семью и пригладил пятерней рыжие кудри. - В-шестых, всякое непотребство отныне поощрять не станем!
Кузен Микрон и его некрасивая жена нахмурились.
- В-седьмых... - Козырь задумался. - В-седьмых, будем рыть новые колодцы, починим крышу над амбаром, проселок гравием посыпем, станем выращивать люцерну, окна в школе застеклим, за драку с участковым - будем люто морду бить!
Собравшиеся зааплодировали.
- Прям как Мишка Меченый из соседнего села, - пробормотал кто-то. - Тоже красиво излагал...
Но в общем шуме и аплодисментах шепоток никто не услышал.
Сообщение отредактировал: IP - Чт, 06.03.2025, 22:20
Не прав по отношению к "сетературе". Ко всем этим романам в десятках частей, пишущихся с частотой роман в месяц, где главный герой попадает в игровой мир, перевоплощается в эльфийского воителя Адамантуса или некроманта Миазмуса, реинкарнируется в тело калечного младшего наследника захудалого боярского рода князей Пупырышкиных в магической России...
Я был не прав. Я подходил к сетературе, как к обычным книгам. И вот сижу и читаю что-нибудь вроде: "Юноша торжественно вышел на боевой подиум. Злобные монстры хищно оскалились ему вслед многочисленными зубами, но ни один мускул не дрогнул на его благородном лице. Кинжал "Наследник дракона" пульсировал на его поясе, а мужественный взгляд зорко искал лицо наследницы рода графов Мурмуровых среди оскаленных морд демонов. Наконец он увидел её и его мужественное тело затрепетало всё сразу будто во время боя в Вонючем Урочище..."
Ну и разумеется, я начинаю орать и бегать по потолку. (Да, текстовый пример условен, разумеется, я ведь стал старше и добрее). Бегаю и кричу, кричу и бегаю. Потом читаю восторженные отзывы читателей и снова бегаю и кричу, выдираю остатки волос (с тех пор я стал коротко стричься, это помогло). С моей точки зрения ведь как? С моей точки зрения это не книга, а никто этого не замечает! А у нас в интернете как принято? Если кто-то не прав, то бросай нафиг все дела и объясняй человеку, что он не прав...
Да и завидно, конечно! Я ведь так не напишу! Вот буду стараться, а не напишу, сорвусь! Обидно!
Но суть ведь в том, что мы все правы. И я, и автор "Наследник Пупырышкиных среди монстров Магической Москвы", и его читатели. Ответ-то в общем на поверхности лежал, но я его не видел.
Дело в том, что не все написанное буквами является литературой. Даже если это как бы художественный текст, а не инструкция к освежителю воздуха на русском, белорусском и казахском. Тут просится обидная фраза "буквосодержащий продукт", но на самом деле в ней тоже ничего обидного нет.
Наша сетература - это текстовое аниме, вот и вся тайна.
Мы ведь не зря разделяем мультипликационные фильмы и аниме. При внешней схожести - у них разные законы. Мультфильмы - это "Белоснежка" и "Варежка", "Падал прошлогодний снег" и "Коралина в стране кошмаров". Даже "Чип и Дейл", даже "Гравити Фоллз" - это мультфильмы.
А вот "Евангелион", "В подземелье я пойду, там красавицу найду" (название настоящее, если что), "Как я стал великим магом в другом мире и завоевал всеобщее уважение и множество девушек", "Поднятие уровня в одиночку", "Реинкарнация безработного в другом мире" - это всё аниме.
В чем основное различие? Хочется сказать "в примитивизме рисовки". Ну да, вроде бы так: большие глаза, неподвижные фоны, дерганые движения... но полно мультфильмов нарисованных не сложнее, чем аниме. Так что это различие заметное, важное, но не обязательное.
Разница на самом деле в другом, и она не так обидна, как подсчет количества кадров в секунду или техника анимации. Разница в типе сюжета.
Сюжет в аниме может быть прост и банален, или необычен и изобиловать поворотами, но он в любом случае главенствует. Законы мультсериала (может быть в силу ориентации на более юную аудиторию) куда тверже. Элли не может не дойти до Изумрудного города и не вернуться с Тотошкой домой (ну, разве что в нашем кино, если деньги на съемку вдруг кончатся). А в аниме? В аниме может дойти, может не дойти, может выйти замуж за Страшилу мудрого, а может и за Гудвина, может сбросить Тотошку в пропасть, может стать злой колдуньей, а может уйти в лес и стать отшельницей. Возможно, ее съест людоед или саблезубый тигр, а дальше главным героем станет Железный Дровосек. Это всё, кстати, причина криков и ужаса пожилых депутатов, которые увидят случайно кусочек аниме - и начинают защищать наше счастливое детство...
В аниме сюжет нелинеен и нелогичен. Заложенная в нем изначально логика конечно есть, но она может быть какой угодно, а уж дальше автора несет по ухабам и буеракам фантазии. Понравилась вам исходная посылка - вы смотрите, лишь примерно понимая, что будет дальше в рамках изначально безумной посылки. Законы мультсериала задаются в первой серии и они жестко детерминированы - но при этом герои меняются. (Законы аниме тоже задаются изначально, но они гораздо гибче, а вот герои обычно не меняются). В нашем безумном мире это, как ни странно, правдивее.
Итак, аниме - это концентрация твистов, фантазии и отсутствие границ. "Попал" автор в аудиторию, зацепил коллективную мечту (это не так уж и сложно, на самом деле) и добавил один-единственный (больше нельзя!) необычный поворот - стал популярен. То же самое в сетературе. Вот наш герой попал в волшебный мир (в будущее, на другую планету, в виртуальную реальность). Все, чего ждет истомившийся читатель. Теперь нужна "фишечка". Вишенка на тортик. Какая-то необычная фигня. Одна и небольшая, чтобы читателя зацепить и не отпугнуть одновременно. Получилось? Все. Теперь гони сериал! Любые приключения. Стиль? Он не нужен. Читатель не следит за стилем, необычные словесные обороты его пугают. Читатель следит за выдумкой. За приключениями. Чем больше, тем лучше.
В общем, надо просто спокойно разделять мультфильмы - и аниме. Литературу - и сетературу. Не пытаться судить их по одинаковым критериям, как мы не сравниваем соревнования спринтеров и марафонцев, бегунов и велосипедистов.
Если бы авторы нашей сетературы умели быстро и хорошо рисовать - они бы создавали мангу. Или сразу аниме. И всё было бы хорошо. Ведь для них буквы и слова - это костыли, которыми они вынуждены пользоваться.
Вот сейчас еще немножко разовьются нейросети - и авторы сетературы начнут (да они собственно говоря уже начали) создавать книжки со множеством иллюстраций. Потом - манги. Потом - аниме. Превратятся в тех, кем на самом деле являются - сценаристов и режиссеров в одном флаконе. Отринут груз текста, тянущий их на дно!
А в далеком будущем будут транслировать свои фантазии прямо в мозг "читателя" - и там уж пусть каждый сам домысливает размер зубов монстра, сисек прекрасной княгини и магического выхлопа боевой волшебной палочки. И споры утихнут. Кто-то будет читать книжки - вот как сейчас смотрят балет и слушают классическую музыку. А кто-то втыкать штекер в нейропорт и погружаться в удивительный мир чужой фантазии, где самый незадачливый курьер перерождается великим Санкт-Петербургским магом Эйнштейном в бояр-аниме или великим Калужским торговцем Эйзенштейном в негоциант-манге... мало ли что там будет популярно.
В общем, нет причин ссориться. Авторы сетературы просто по инерции относят себя к литераторам, они не нашли подходящего слова, для обозначения своего творчества. Поиск слова - это и впрямь задача сложная, устаревшая и, по большому-то счету, давно никому не нужная.
Всего на один день в Якутск прибыл известный писатель-фантаст Сергей Лукьяненко. Журналисту Sakhaday удалось поговорить с мэтром.
- Сергей Васильевич, вы же не первый раз в Якутске? - Да, это третий раз. Первый раз приезжал в составе группы писателей, второй раз – один, и вот сейчас с Петром Лундстремом, так сказать, в качестве культурного десанта. - Предыдущие поездки в какое время года были? - Обе – зимой, и да, прочувствовал ваши морозы (тогда было минус сорок), а сейчас погода радует, особенно яркое солнце. - Не думаете летом приехать, чтобы прочувствовать нашу жару, доходящую до плюс сорока? - Было бы здорово, но пока не могу обещать. - Сергей Васильевич, вы по профессии врач-психиатр. Вот как вы оцените с медицинской точки зрения человека, который общается с вампирами и кричит им: «Выйти из сумрака!»? Смеемся.
- Понимаете, когда я пишу, в этот момент я безоговорочно верю в вампиров, в инопланетян и прочих удивительных существ. Иначе невозможно, тогда и читатель не поверит в то, что написано мною. Но как только я встаю из-за компьютера, то становлюсь скептиком и прекрасно понимаю, что их на самом деле не существует. Кстати, писатели-фантасты в большинстве своем такие же скептики. Это и понятно: если я начну разговаривать с барабашками в реальном мире, то мне нужно будет обратиться за помощью к своим коллегам-медикам. - А вам удобнее где: в том мире, который вы придумываете, управляете, творите, или же в нашем реальном бытии? - Конечно, мне хорошо там, где я творю, это мир, который я контролирую, где, даже переживая тяжелые моменты, знаю, как все будет. Но и реальный мир мне интересен. - Вы увлекались компьютерными играми. До сих пор? - Да, люблю играть. Но сейчас стараюсь не знакомиться с новыми играми, так как могу чересчур увлечься. У меня записаны несколько любимых игрушек, в которых я отдыхаю. - К примеру? - Те же танки. Устал, сел, поиграл немного, пострелял и все на этом. - Опять же возвращаюсь к вашей первоначальной профессии. С точки зрения психиатрии, разве увлечение компьютерными играми не вредно? - Это же зависит от того, насколько. Чрезмерное увлечение, несомненно, нехорошо, а разумный подход – почему бы нет? Люди же увлекаются рыбалкой, разведением цветов, коллекционированием, и это нормально. Компьютерные игры тоже имеют право быть в нашей жизни. - Кстати, о коллекционировании. Почему мыши? Сергей Васильевич смеется: - Это давно я подарил жене фигурку мыши, так как она родилась в ее год. Ну так, символически. Потом еще одна откуда-то появилась, их увидели друзья, стали дарить нам, мы стали сами покупать, так зародилась коллекция. Сейчас таких фигурок порядка тысячи (точно считать перестали после нескольких сотен). Они разные – деревянные, металлические, из ткани и т.д. - Над чем вы сейчас работаете? - Пишу новый роман. Вот начал недели две назад, очень увлекательно. Даже не знаю, чем там все закончится. - Намекните, пожалуйста, чуть-чуть, о чем он будет? - Научная фантастика: Земля и космос, наше время и будущее. - Кстати, как вы считаете: мы уже живем в будущем? Развитие технологий просто впечатляет, фантастика же! - Да, конечно! Я еще в 90-е годы, когда мой кнопочный телефон обыграл меня в шахматы, понял: «Будущее наступило!» - Вы приехали с виртуозом Петром Лундстремом. Вы очень любите музыку? - Любить – да, но при этом совершенно немузыкален (ни голоса, ни слуха). Зато мой младший сын – профессиональный музыкант, флейтист, закончил Гнесинку. - Спасибо за беседу, ждем вас летом! Источник На фото Сергей Лукьяненко, Вован и Лексус. Звездные гости прилетели для участия в молодежном фестивале «Муус Устар 2025». По традиции их встретили кумысом и оладьями.
Мои радостные собаки Даже в советские времена тираж в 50 тысяч считался увесистым. 25 тысяч - достойным. Сотня и в СССР была уделом бестселлеров.
При том, что в СССР, на минутку, жило 250 млн человек. Нынче планки, понятное дело, снизились. 2 тысячи считается нормальным тиражом. 10 тысяч бумажного тиража - уже удача. 25 тысяч - бестселлер. 50 тысяч - хит. 100 тысяч на бумаге - это уже исключительное явление. Расчет тут, помимо прочего, какой.
Во-первых, по статистике, одну купленную бумажную книгу читают в конечном итоге три человека. То есть, сто тысяч тиража - это триста тысяч читателей. Но сегодня помимо бумаги существуют ещё и электронные книги, и аудио-книги. И пираты. И здесь можно эти триста тысяч умножать ещё на три.
То есть, если продано сто тысяч на бумаге, и у книги есть электронная и аудио-версии, значит дело идёт к миллиону совокупных прочтений/прослушиваний/скачиваний. И редкие сегодняшние книги, достигшие этого рубежа - выходят на тот уровень, на каком в «застойном» СССР находились с каждой новой книгой Бондарев, Юлиан Семёнов, братья Стругацкие, Валентин Распутин, братья Вайнеры, Балашов, Пикуль. Короче, я тут совсем забегался и забыл похвалиться родне: только бумажный тираж моей книги «Собаки и другие люди» преодолел цифру в 100 000 экземпляров.
На сегодня уже 117 000 тысяч! Это дважды платина, если сравнивать с продажами виниловых пластинок. Кроме всего прочего, помимо издания в твердой обложке за тысячу рублей - вышло дешевое, в мягкой обложке, за 199 рублей.
Она продается в сети магазинов "Фикс-прайс". Короче, вот. Спасибо вам, милые мои Шмель, Нигга, Тигл, Золька, Толька, Кай, Кержак, Муровей и Хьюи!
Теперь «Собаки и другие люди» по тиражу среди моих книг на втором месте (на первом - 300 000 только бумажного тиража «Обители»; на третьем - «Санькя», «Патологии» и «Грех», тоже зашедшие за сотню каждый).
А ещё художница Алёна Михайлова, написавшая мне целый цикл портретов моих питомцев - взяла и подарила мне свои работы.
Я ведь купить был готов! А она взяла и прислала просто так. Алёна! Я Ваш должник. Я так тронут, Вы не представляете. «Вживую» эти портреты потрясли меня ещё больше!
К читателям Уважаемые читатели! У вас в руках второе издание моей книги «Неужели это я?! Господи…» Впервые она увидела свет одиннадцать лет тому назад и благодаря издательству «Эксмо» имела дополнительные тиражи, что, не скрою, весьма лестно мне как автору.
Почему я писал ее? Мне хотелось посмотреть со стороны на себя, на время, в котором я жил и менялся. Посмотреть непредвзято, без розовых очков. Дать трезвую, честную оценку самому себе. И главное, вспомнить людей, встречи с которыми повлияли на меня, на выбор дороги, по которой, спотыкаясь, но шел.
Многое изменилось. В какую сторону – судить вам. Может быть, книга моя подскажет ответ. Сейчас кое-что прояснилось, стало очевиднее.
Некоторых, о ком писал, – нет уже на этом свете. Царствие им Небесное!
Не редактирую книгу заново – пусть все будет, как в первом издании.
Надеюсь, что вы, мои читатели, прочтя ее, задумаетесь и о своей жизни…
Искренне ваш, О.В. Басилашвили
Вместо предисловия
Иду я по большой дороге, А навстречу везут навоз. О! Когда же эти дроги Заменит электровоз…
Да, иду я по Загородному проспекту Санкт-Петербурга, иду к дому, иду из магазина. В одной руке пакет с картошкой, капустой, в другой – с хлебом, сыром.
Бормочу автоматически, бормочу вслух эти строки поэта двадцатых годов, они сами забормотались, видимо, под влиянием окружающей безрадостной картины…
Серая, в пятнах, простыня неба, грязный асфальт, обледенелые плитки тротуара, ледяной черный ветер порывами со всех сторон…
А вот витрина булочной. В ней забавная кукла булочника – лежит, спит себе, и живот от дыхания вверх-вниз, вверх-вниз… А это кто такой там отражается в стекле? С двумя пакетами, согбенный и безрадостный?
Ба! Да это ты, Олевык! (Так Александр Белинский, любимый мой режиссер, ласково именует меня, ну а поскольку у него нелады с произношением некоторых букв, то и получается не «Олежек», а «Олевык».)
Да, это я. Это я, Олевык! Это я, Фафенька (то есть «Сашенька» – это я отвечаю воображаемому Сашеньке Белинскому).
Это я – вон там, в витрине, сутулый старик с пакетами, мучимый артритом, колитом, тендовагинитом, мозолями и ненужными мыслями. Давно за семьдесят1 – это вам не бык на палочке! Всё! Ты уже не с ярмарки едешь, ты уже приехал, давно приехал, и яблони, с которых белый дым, давно вырублены, и пни сгнили.
Ну что, старик? А если нижнюю губу вперед, а верхнюю заглотить – вот и полная картина: шамкающий безумец в витрине бормочет: «О! О! Когда вэ эти дроги, дгоги… эвэктвовоз…»
Стоп! Ты уже вслух!
Стоп! Маразм! Выпрямись! Плечи назад! Живот втянуть! И – быстро, прямо, энергично… легко! И – по-о-шел! Па-а-шол!
Иду! Боже, а женщины-то, женщины! Ни одной старухи! Молодые, жаждущие! Без детей, с детьми, с внуками! Все молодые, идут быстро, обгоняя меня…
Позади шепот:
– Он! Он! Я узнала!
– Да не-ет…
– На спор! Он!
Узнали. Узнали, черт бы их побрал!
Ну да, я ведь вчера играл «Калифорнийскую сюиту»! А позавчера – «Копенгаген»! И ведь неплохо играл, черт возьми! А то, может быть, и по телевизору… Спину прямо держать! И – главное, главное – туман в глаза, внутреннюю углубленность, иллюстрирующую богатство души и – простоту, простоту – да, да, это тоже важно, несмотря ни на что, на популярность и уважение – я прост, прям, доступен…
– Он! Я говорил! – И уже мне непосредственно: – Это ведь вы выступали в рекламе пива студенческого?
Да, вот это удар. Ниже пояса.
Был грех – снялся я в рекламе этого пива. Десять дублей. Тяжело опьянел. С тех пор не то что пить, но и видеть рекламу пива по ящику – подступает тошнота… Да и давно это было – в конце девяностых!
«Калифорнийская», «Копенгаген»! Ты еще «Дядю Ваню» и Хлестакова вспомни! Эх ты, старый тщеславный маразматик! «Копенгаген» тебе!
И опять иду сквозь питерскую грязь и мглу с тяжелыми пакетами, шаркая ножками, а меня обгоняют все – молодые, шестидесятилетние…
На память пришло, как собрались мы в Третьяковку: я с дочками, Олей и Ксюшей, и Мишей, Ксюшиным мужем. Идем не спеша по моим любимым залам. Но чуть остановимся у какой-нибудь картины, чуть я начинаю дочкам объяснять, в чем прелесть ее, – тут же раздается: «Олег Валерьяныч! Дайте автограф!» И так раз за разом. Зверею. Не дают насладиться: мы ведь редко видимся, а тут – все вместе, да еще в моей родной Третьяковке! – и: «Дайте автограф, у вас ручка есть?» На бумажках, билетах, а то и на деньгах…
И вот стоим мы перед картиной Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Но я уж картины не вижу. Чувствую позади дыхание жаждущих автографа. Гнев закипает. Оборачиваюсь: точно! Человек десять молодых людей с блокнотами и ручками наготове.
Я говорю:
– Ну вот что. Уберите ваши блокноты и ручки! Оставьте меня в покое! Я же человек, в конце концов!
А они в ответ:
– Да вы что, мужчина! Совсем уже?.. Мы за экскурсоводом записываем!
Позору было! С тех пор, делая усталые глаза, даю автографы. Всем. На деньгах, паспортах, обрывках туалетной бумаги…
Ясно, что я человек довольно гнусный.
Ну, чтобы помягче, – тяжелый. Что называется «синия жылы».
Ну, к примеру – жду, когда кто-нибудь допустит оплошность. Забудет, скажем, выключить свет в кухне. Или в туалете. И у меня наступает праздник души. Нет, не то чтоб мне становилось от этого легче, радостнее, нет, просто нарыв тяжести раздувается и лопается, и раздражение низвергается на близких, допустивших «faux pas»…
Мне иногда даже кажется, что они меня побаиваются. Но этот страх ничуть не мешает им оставлять после себя грязную посуду, забывать ключи от дома, приглашать гостей целую кучу и кормить их с утра до ночи, превращая дом в некое подобие постоялого двора с мусором по углам, хлебными корками на столе, рюмками со следами губной помады.
Правда, если взглянуть на себя со стороны, я тоже оставляю желать лучшего. Я не говорю о мелочах типа: «Где мои очки, черт бы вас всех побрал?», а очки лежат в туалете, оставленные там мной после чтения «Тропика Козерога» Генри Миллера. Или: «Где, где ключи?» – а ключи я оставил на ночь торчать снаружи в дверях.
Да, это признаки надвигающейся старости, а может быть, и вернее всего – наступающего маразма. Вот, например, не мог вспомнить, чем автомобиль приподнимают, меняя колесо: Гиппократ?! Дармштадт?! Де… ди… Пришлось остановить грузовик. «Тебе чего, дед, что случилось?» – спросил водитель грузовика. «Да ничего особенного, просто забыл, как эта штука называется». – «Домкрат, ёптмать. И всё?!»
Да, пока всё. А до маразма еще далеко. Ой как далеко. Это я льщу себя надеждой.
И вот передо мной задача – написать Memoires. Это по-английски. Мемуары, то есть, по-нашему.
Вообще-то я твердо убежден, что сесть за мемуары надо, точно уловив момент – работать уже не можешь (не «не хочешь», это я давно, с детства не хочу), именно не можешь, но еще кое-что помнишь. То есть когда маразм еще не оккупировал полностью твою память. То есть попасть в этот тоненький зазор между бессилием и полным маразмом.
Кто угадал – тот выиграл. Молодец! Попал вовремя. В точку. В Memoires многих авторов налицо либо торопливость, свойственная деятельному работяге, либо глыбы красивой болезни Альцгеймера, заслоняющие от автора логику и суть его жизнедеятельности.
Теперь дальше. К несчастью, а может, к счастью, люблю приврать.
Например, почему-то до сих пор я убеждаю всех, что мой дед Ношреван Койхосрович в Грузии, в Горийском уезде, когда-то очень давно арестовал двух бандитов. Их клички – Камо и Коба. Коба – это Джугашвили, в дальнейшем, как многим известно, Сталин. Дед тогда служил в полиции. Арестовал он разбойников и доставил их в Тифлис. Там Кобу посадили в Метехи – замок, где была тюрьма, в камеру с политическими – так и сейчас часто делают: сажают политического и бандита в одну камеру, бандит издевается над политическим, унижает его, и несчастный политический сломлен, готов подписать любое признание, лишь бы вырваться.
А тут наоборот произошло.
«Что же ты это грабишь, генацвале, нехорошо это!» – сказал политический. «А, ненавижу всех этих богатеев, мать их пети!» – отвечал Коба.
«И правильно, правильно делаешь, что ненавидишь, и правильно, что грабишь, только грабить надо во имя революции, для народа, генацвале, для партии трудящихся. Вступай, да? В партию большевиков, будем вместе грабить для народа! Ступай-ка ты в партию, в люди, да?!»
И пошел Коба в люди.
И сделал неплохую карьеру. И получается, что это мой дед во всем этом виноват.
История со Сталиным – может быть, чья-то или моя выдумка, но она почему-то стала реальностью, что тут поделаешь.
Или футбол. Где-то конец сороковых – начало пятидесятых. Я в детской команде «Динамо». Тренировка. Я – вратарь. Мой бог – Алексей Хомич, вратарь московского «Динамо». Крепко сбитый, пружинистый, чуть сутулый, коротко стриженный, почти «под ноль». Прозванный в Англии во время послевоенного динамовского турне «тигром».
Рассказывали, что на приеме у клуба «Челси» королева будто бы пожелала услышать спич в исполнении этого футбольного гения. Он встал и произнес:
– Леди и гамильтоны!
Изумленная пауза. Занавес.
Итак, мы, юные динамовцы, заканчиваем тренировку. На поле выходят взрослые – Бесков, Карцев, Малявкин, Бобров…
Я прошу великого Боброва: «Дядя Сева, стукните мне, пожалуйста, с одиннадцати метров, только точно в девятку!»
Он, усмехнувшись, бьет. А у него удар был пушечный, неберущийся.
Ударил. Мяч со свистом пошел в верхний левый угол.
Но я, дотянувшись до него в броске, запутался в сетке ворот, куда меня внес мяч, пущенный гением футбола.
Вот это всё – вранье от начала до конца.
Да, в футбол я играл. Во дворе. И вратарем стоял, сутулясь, подражая Хомичу (сутулость моя оттуда). Но не было ни детской команды «Динамо», ни тренировки с Бобровым… Просто я всегда обожал «Динамо», был его страстным болельщиком. О бело-голубые, мои боги!
Что я знал тогда об их эмгэбэшной принадлежности, об интригах Берии против «Спартака»… Просто я был очарован бело-голубыми, их филигранной игрой, техникой, яркими индивидуальностями…
Кто болеет за «Спартак» — Тот мудила и дурак —
это я начертал мелом на черной лестнице нашего дома на Покровке в пику Витьке Альбацу, соседу, болельщику «Спартака».
Бабушка увидела. Скандал! Позор! Заставила все это стереть. Стыдоба, в общем… Вот это – правда. Это – было.
Все вышенаписанное долженствовало быть только предисловием к моим Memoires. Но затянулось. И ясно, что к старческой лени, маразму и желанию приврать добавился еще один порок – неудержимая болтливость.
Простите. В дальнейшем буду сдерживаться. Самоограничиваться. Всё!
Итак, начали.
«Я родился в…»
Помните, у Чехова один такой же пенсионер садится за стол с твердым намерением начать писать? Первая фраза, ее начало: «Я родился в…» – и тут же сразу раздается вопль кого-то из домашних – зовут – приходится все бросать и идти на зов…
Итак: «Я родился в…»
Прислушиваюсь. Ну! Зовите! Тишина…
Да, оказывается, это очень трудно – заставить себя сесть за стол и начать.
С чего?
Как?
Да и кому интересна эта моя жизнь?
Но – «недаром стольких лет свидетелем Господь меня… (заставил? сделал? назначил?)». Да, что-то уж очень как-то самоуверенно это выходит: «Господь – меня» – ну да ладно: ведь я действительно был свидетелем очень многих событий. И – «когда-нибудь, кто-нибудь…».
Итак – свисток! Начали. То есть что это я?! Какой свисток? Звонок, конечно.
Итак – звонок! Начали! (Занавес пошел!)
Я родился в Москве 26 сентября 1934 года.
Моя мама, Ирина Сергеевна Ильинская, будучи воспитана своими отцом и матерью в спартанском духе, а к этому духу добавилось еще и пролетарско-коммунистическое мировоззрение, с которым мама вышла из школы-коммуны, где училась, пошла рожать меня в родильный дом на Покровке. В «Лепёхинку» – так называлось это учреждение. Пошла самостоятельно, одна. Мест для рожениц не было, и маму поместили на кровать для буйных – в клетку, под замком. Хотя никакого буйства мама не проявляла. Короче – вот в этой самой «Лепёхинке», в синем доме с колоннами (москвичи прозвали его «дом-комод»), принадлежавшем ранее князьям Трубецким, я и появился на свет.
Первые впечатления Как ни странно – вижу, как на террасе общежития политехникума связи, где работал папа, в Пушкино, он тисками привинчивает к столу елочку: Новый год. Темно, за окнами снег, снег… И фраза «Разрешили елку» впечаталась в память… А это 1935 год – мне всего-то годик…
А вот более позднее воспоминание.
Просыпаюсь – и тут же крепко зажмуриваюсь. Посреди комнаты в лучах утреннего праздничного солнца стоит нечто прекрасное, сияющее никелем, брызжущее ярким светом, ослепляющее…
Велосипед! Он стоит недалеко от кровати, это его никелированный руль, ободья колес, спицы слепят ярким солнцем. Синее небо сияет…
Потом мы с папой спускаемся вниз, к Москве-реке по Покровскому и Яузскому бульварам.
Я еду на своем велосипеде и звоню, звоню…
На набережной, у Воспитательного дома, много народу. Люди стоят на тротуаре, встречают войска, идущие с парада на Красной площади.
Я устроился на решетке ограды, подсаженный папой. Что-то тяжелое грохочет по мостовой.
Где папа? Я в панике: исчез папа!
Да нет, вот он, вот!
И мы опять по бульварам, на велосипеде, со звонком поднимаемся к нашей Покровке.
Это – 1 мая 1941 года.
Навсегда в памяти осталось подмосковное Пушкино с его грибами, березами, голубой Учой, плавно проходящей под высоченным мостом, по которому мчались, весело гудя, синие электрички. Пушкино, с сачками для бабочек, со сладчайшими леденцами-петушками на палочках, с мороженым в круглых вафельках, с кинотеатром, где показывают «Золотой ключик», – здание деревянное, старое, с резными украшениями, с красивыми балконами под потолком. А на другом конце городка – узенькая речка Серебрянка и ярко-голубые стрекозы, застывшие над ней; жарко, в воде толстые речные лилии пахнут, словно шоколад…
«Синяя птица» Еще до войны я был в Художественном театре.
Допустим, это был 1941 год: январь или февраль. Но мне кажется, это было раньше. Итак, мне шесть лет.
Мама привела меня на «Синюю птицу» во МХАТ.
Спектакль я помню отчетливо. Поразило меня Царство Ночи, с Ужасами, которые вырывались из пещер, Призраками, бродящими в полутьме. Помню, как заколотилось сердце, когда распахнулась стена, засияло голубое небо и птицы… тысячи птиц замелькали белым в этом небе.
Помню грусть (откуда бы взяться грусти у меня, шестилетнего пай-мальчика?), которую вызвала у меня Страна Воспоминаний, медленно возникающая сквозь дымку, с домом-треугольником, как на детской картинке. Золотистые лучи по бледному небу…
«Прощайте, прощайте, пора вам уходить…»
Даже сейчас, когда я вспоминаю это, подступают слезы.
Вот так я стою на Ваганьковом у могил деда, папы и мамы; камень безмолвный, тишина… Но ждут дела, суматоха… «Пора вам уходить…» У мертвых тоже свои дела, своя жизнь, таинственная, ей не надо мешать… «Пора вам уходить…»
Когда после спектакля мы вернулись домой, в нашу милую квартиру на Покровке, вдруг для меня наполнились новым содержанием самые обычные предметы на кухне. Вот отчетливо я вижу старую нашу, еще дореволюционную, раковину с пятнами ржавчины, слышу, как раздается металлический звук падающей капли, а я все стою и жду появления Духа Воды. Горит огонь в плите, уютно потрескивают дрова, а я вспоминаю, как плясал в тот день Дух Огня…
Сейчас мне семьдесят шесть лет. Стало быть, семьдесят лет назад моя мама привела меня за руку в Художественный театр. А я все помню в подробностях. От самого здания и особенно от зрительного зала осталось ощущение необычайного уюта – поблескивание полированных ярусов, полумрак, в котором светились матовые кубики…
Много раз потом я был в Художественном. Он даже стал на какое-то время моим родным домом, я даже мечтал – глупые мальчишеские мечты! – что, вот если начнется война, я буду с пулеметом защищать мой милый театр. Даже если все взрослые разбегутся, я один стану защищать театр!
С тех пор я видел все спектакли той поры (1948–1959). Обожал, боготворил актеров. Да и было за что… Но то, первое посещение МХАТа – с мамой – как-то особенно врезалось в память: видимо, незнакомой мне тогда атмосферой старой Москвы, которая еще витала в Художественном и создавала свой особый микроклимат, домашний, уютный, располагающий к доверчивости и добру. Во всей Москве ничего подобного не было, а здесь, как в чудесном ларце, в котором когда-то хранились благовония, что-то напоминало и живо говорило о былом. Даже в пятидесятые годы.
Во время московской Олимпиады, в 1980 году, забрел я как-то во МХАТ, где тогда шел капитальный ремонт. Снаружи вроде бы все по-старому. Внутри – ужас запустения… Тьма, битый кирпич, проволока цепляется – и пыль, пыль, пыль…
Тот самый зал, где мы с мамой когда-то были на «Синей птице», был мертв, взломан, поруган. Тишина, тьма, набухший и грязный паркет в пыли, сочится во тьме и глухой тишине вода – кап, кап… как тогда у нас на кухне, в раковине… Шаги гулко отдаются в пустом, без кресел, в досках и грязи, зале.
Я, стоя посреди разрушенного зала, крикнул в темноту:
– Браво! Спасибо!
Тишина.
И ничто больше не напоминает о старой Москве…
Смерть. Конец.
22 июня 1941 года Брызги солнца на ресницах. Синее-синее небо. И, наверное, оттого, что мы с мамой отправились на утренник в кинотеатр «Колизей», – радостное чувство праздника. Купаясь в солнце, мы подходили по Чистопрудному бульвару к «Колизею».
За его ротондой, в правых дверях собралась небольшая толпа. Мы подошли поближе. Контролерша в темном платье говорила, что только что по радио передали о нападении Германии на СССР.
Мама повела меня назад, домой. Я был полон горьким чувством несбывшегося счастья. Хотя фильм – а это была комедия «Старый двор» с участием Карандаша – я все-таки посмотрел в этот день, видимо, выканючил. В кино я был удивлен тем, что мама в смешных местах (мячом разбивают окно и т. д.) не смеялась.
Очень скучным было это воскресенье. Соседи по квартире – Ася, Костя, Мария Исааковна – целый день о чем-то говорили, не обращая на меня ни малейшего внимания.
Вечером лежу в постели. За письменным столом бабушка читает газету. Горит настольная лампа. Бабушка недовольным, я бы сказал, поучающим тоном выговаривает мне, что, дескать, теперь вот я пойму, как себя вести, что такое дисциплина, и всё в таком духе. Помню эту лампу, ее свет, темный силуэт бабушки, тень на потолке и стене, шелест газетных страниц… Потом заснул.
Скучный был день 22 июня 1941 года. Но почему-то его я запомнил навсегда.
Первая бомбежка Бомбежек было много. К ним мы относились почти равнодушно. Днем даже не спускались в бомбоубежище. По ночам папа дежурил на крыше, один раз принес мне хвост от зажигательной немецкой бомбы. У меня была целая коллекция осколков от снарядов, их и дядя Костя, сосед, мне приносил. От них исходил прекрасный запах: пороха и стали. Они были блестящие с одной стороны и неровные, зазубренные – с другой.
Почти каждую ночь мы проводили в подвале расположенной в нашем доме аптеки, в ставшем уже родным приторном аптечном запахе бомбоубежища. Кроватью мне служил старый пружинный матрац, обшитый выцветшим от времени ковром – по голубому полю бледно-зеленые и коричневатые квадраты. К ночным тревогам мы постепенно привыкли…
Но вот первую бомбежку я не забуду никогда…
Помню громкий лай металлических собак, визг, вой, грохот, тататаканье пулеметов. Дом трясло, окна взрывались белыми снопами, и моей детской жизни явно что-то угрожало, что-то такое громадное, пугающее, от чего не может спасти ни бабушка, ни мама, никто! Я дрожал, плакал, кричал что-то, захлебывался, меня унесли в коридор, подальше от окон, но истерика не проходила…
А он все продолжался, этот страшный грохот, будто били железной палкой по крыше, по мне, по всем сразу…
Война В каждом эпизоде вспоминается она мне по-разному.
Попробую описать какие-то важные для меня мелочи.
Начало войны.
Из-за бомбежек я был перевезен в свое любимое Пушкино, где тогда находилось общежитие студентов папиного техникума связи.
Жили мы с бабушкой.
Лето. Жарко. Объявили: всем на рытье «щели». И все пошли. И бабушка. Я заартачился и остался. Копался в песочке. Потом ребята пугали меня: мол, тех, кто не работал, не пустят в укрытие. Я забеспокоился…
Тут же врывается воспоминание: вечер, белая стена общежития, и на этой трехэтажной стене – фильм «Волга-Волга». Еще до войны было принято показывать кино вот так, на стенах домов.
Еще воспоминание. Глубокая ночь. Темно. На горизонте каким-то слабым пламенем горит Москва. Во тьме чей-то голос: «Пресня…» – «Да нет, это Замоскворечье…» И опять тишина… Мы стоим на крыльце дома и смотрим во тьме на пылающую по всему горизонту Москву.
И помню странное чувство – это правда, было такое чувство! – досады, обиды на взрослых за прерванный мир игр, улыбок, дач, белых платьев, зонтиков, мороженого, такого вкусного, – оно лежало меж двух круглых вафелек, на которых обязательно были имена – «Валя», «Лена»…
Чувство капризного раздражения и понимание того, что, как ни капризничай, на сей раз ничего не изменишь…
Война – ну, во-первых, это почти еженощный спуск по черной лестнице в бомбоубежище-подвал. Отец с нами не ходил. Я, держась за руку мамы, в пальтишке, перевязанный башлыком, который, видимо, остался с еще дореволюционных времен, – да, он попахивал нафталином, – с вещмешком за спиной шагал вниз по темной лестнице. Гулко хлопала «черная» дверь, и мы попадали во двор.
Как описать эту странную тишину, что стояла вокруг?
Было страшно. Прямо за домом напротив в черном небе шарили четкие лучи прожекторов. Мы спускались в подвал, в аптечный запах. Иногда в подвале возникал отец – видимо, спускался с крыши, с дежурства. Шли томительные часы или минуты – в тишине, полумраке. Наконец, голос в круглом черном репродукторе вещал: «Угроза воздушного нападения миновала! Отбой!»
В подвал, по-моему, мы с мамой спускались в первые дни реальной опасности. Немцы были совсем рядом с Москвой, даже я чувствовал напряженность…
На нашем доме, на углу, висел плакат: крысообразный Гитлер порвал договор о ненападении, а могучий красноармеец, весь алый, штыком пробивает ему нос. Почему-то я помню этот плакат по прогулке с соседским мальчишкой Витькой Альбацем и его матерью, она позднее у меня ассоциировалась с Фанни Каплан – хотя черт ее лица я совершенно не помню… Вскоре она исчезла. Вышла на улицу и не вернулась – была арестована. Ее мужа, Витькиного отца, арестовали еще до войны – он был одним из руководителей электрификации Северной железной дороги. Остались Витька и его старшая сестра Нелли одни. Если бы не нянька Варвара – Варька, как пренебрежительно звал ее Витька, – они, конечно, погибли бы. Но Варя проявила чрезвычайный героизм – осталась жить с двумя детьми «врагов народа». Ей, может быть, невдомек было все это политическое шаманство, а может быть, и понимала она происходящее, да ее честная русская или просто человеческая душа не позволила ей бросить сирот на произвол судьбы. Вот и посадила она себе на шею двух в общем-то не очень воспитанных детей. Жили они пыльно, грязновато, но Витька учился в школе, Нелли – тоже, пили-ели на Варькины невеликие заработки, не догадываясь, конечно, какой героизм эта Варька проявляет, на какую жизнь себя обрекла…
Говорят, русский народ – антисемит…
Помню, как неслась ее брань по черной лестнице вдогон Витьке – и гад он ползучий, и паразит, и еще что-то, но кормила-поила его, стирала «паразитское» белье, штопала-перештопывала…
Из войны помню еще – мама брала меня иногда с собой в пединститут, где тогда преподавала. Идем по улице – видим дом, в который попала бомба. Весь дом цел, нет только наружной стены, и видна вся внутренность: комнаты, коридоры… Врезалась в память кровать где-то на пятом этаже, застланная, аккуратная.
Навстречу идут люди в желтых прорезиненных комбинезонах, в противогазах, в резиновых перчатках и таких же капюшонах – жуткая картина…
Мама часто рассказывала мне об Александре Александровиче Реформатском. Да я и сам его отлично помню. Маму он называл Микки или Ирэн. Реформатский был крупнейший ученый, светило в языкознании. В пенсне, с рыжими усами и бородкой, этакий штамп русского интеллигента-разночинца, из поповской семьи.
Он вызывался вне очереди оставаться на ночные дежурства в пединституте. И с ним всегда оставались его студенты. Реформатского ставили в пример: вот, дескать, какой бесстрашный патриот – не увиливает. А потом обнаружилось, что они вместе со студентами выпили во время тех ночных дежурств весь спирт, какой только смогли найти на кафедре медицины пединститута, – выпивоха профессор был страшный. Я очень любил его приходы к нам домой: он всегда привносил с собой струю этакого полузапрещенного веселья, острил, распространяя вокруг себя приятный пшеничный запашок.
Ходит легенда, как он, выделенный парторганизацией Института русского языка АН СССР для ознакомления приехавших американцев-лингвистов с социалистической новью Москвы, напоил их до бесчувствия у первого пивного ларька, припася для «ерша» в каждом кармане по «маленькой». «О, русиш культуриш», – заплетающимися языками молвили американцы. – «А хулишь?» – молвил Александр Александрович.
Его споры с академиком Марром – его ярым противником – закончились тем, что Реформатский лишился должности, а на жизнь зарабатывал, кладя кирпичи на стройке.
А знаменитая его речь у гроба Винокура, тоже крупнейшего филолога! Говоря о его честности и подлинном патриотизме, он вспомнил осень 1941 года: «25 октября, в тяжелейший день войны, ты остался в Москве, когда все, – и он обвел рукой скорбно стоящих у гроба маститых профессоров и академиков, – когда все они драпанули».
25 октября, когда немцы вплотную подступили к Москве, был действительно страшный день. Драпанули почти все «ответственные». По шоссе Энтузиастов мчались «ЗИСы», «эмки», грузовики, перегруженные скарбом… В учреждениях жгли бумаги, документы, асфальт был покрыт черным бумажным пеплом, который, как черный снег, медленно плыл в воздухе…
Папа был на трудовом фронте, рыл траншеи, чуть не попал в окружение, но пробрался в Москву, выведя с собой большую группу людей. Помню его появление: мы с мамой вернулись с улицы, и за кухонным столом, служившим и подоконником, и холодильником, на фоне яркого окна я увидел совершенно черный силуэт папы. Он был черен от многодневного скитания по лесам, был небрит, худой…
Отец сказал, что линии фронта нет: на всем пути они не встретили ни одного красноармейца, что надо немедленно уезжать из Москвы, потому что вот-вот начнутся уличные бои…
Однажды он пришел с жуткой новостью о падении очередного подмосковного города… Мы все сидели в столовой, молчали. Мама вдруг уронила голову на ладони, и пальцы ее, обняв голову, прошли сквозь волосы. Сколько уж лет прошло, а я отчетливо помню этот жест. И был он настолько выразителен, что мне, семилетнему мальчику, стало ясно: все стало страшным и четким, неумолимым…
А вечером мы сидели в той же столовой, горел свет, и окна были замаскированы черными бумажными шторами. Вдруг откуда-то издалека донесся протяжный вой. Он рос, ширился, пронесся над нами, стал удаляться, стих, потом все как-то дернулось, папин стул качнулся под ним, и папа чуть не упал, ему пришлось схватиться за стол, чтобы не упасть, а диван подо мной сам поехал в сторону. Звякнуло треснувшее стекло. Потом мы услышали отдаленный мощный гул, будто кто-то палкой, обернутой в мягкую вату, сильно где-то далеко жахнул по большому барабану. Это немецкая торпеда попала в здание ЦК партии, где в это время шло заседание с участием писателей. В этот день там много погибло народу, в том числе драматург Афиногенов…
Ходили слухи, что в некоторых неразорвавшихся немецких бомбах будто бы находили листовки от немецких рабочих со словами солидарности с нами… Думаю, что желаемое выдавалось за действительное.
Помню запах рыбьего жира – бабушка случайно нашла пыльную бутылку на антресолях и жарила на нем картошку – такой вкусной картошки я никогда не ел… Помню и другие запахи: какой-то особенно пряный, ароматный от меховой отцовской жилетки, новенькой, выданной ему вместе с новенькими ремнями и прочим обмундированием: он записался добровольцем. И удивительно свежий, острый запах каракулевой ушанки…
Помню звонки по телефону с наблюдательного поста ПВО, где дежурил какой-то наш знакомый. Он «по блату» предупреждал нас за 10–15 минут до воздушной тревоги, что летят немцы…
Помню шпиономанию. Семен Григорьевич Займовский, известный переводчик, знаток английской литературы, был арестован на улице за то, что был в шляпе. Его приняли из-за шляпы за немецкого шпиона, потом все-таки выпустили.
Помню речь Сталина поздно вечером в нетопленой темной комнате Марии Исааковны Хургес, нашей соседки; слова, медленно падающие из мятого черного бумажного круга репродуктора, и всех – маму, папу, бабушку, застывших, как в игре «штандер», в разных позах, слушающих…
А потом была эвакуация, Тбилиси… Но это уже другой рассказ.
— Обормот! Хулиган! Бездельник! Вот расскажу твоей матери, чем занимаешься, влетит тебе, ой влетит!
Ответа я не услышала, может потому, что на пару мгновений оглохла. Когда я спустилась на один пролёт, снизу долетел громогласный хлопок дверью — должно быть, блюстительница порядка удалилась к себе в квартиру. Еще один пролёт, и я увидела самого нарушителя.
Он сидел на ступеньках, болтая ногами в сереньких кроссовках. Из-под кепки смешно и наивно торчало одно ухо. Рядом на лестнице лежали игрушечный робот, пенал, несколько цветных карандашей. Детская ручонка хватала их по очереди, рисуя что-то на серой стене. Я подошла ближе.
— И зачем же ты портишь стену?
Пацан оглянулся, бросая на меня хмурый взгляд. Было насупившемуся, серьёзному человечку не больше 9 лет.
— Эту стену уже ничем не испортишь, — с вызовом ответил он. — Я пытаюсь её исправить.
В мозгу зародился слабый интерес к этому, по сути, простецкому бытовому скандалу. Я перевела взгляд с худой мордашки на рисунок и вместо того, чтобы начать воспитательную беседу, спросила:
— Исправить? Как это?
Мальчишка опустил глаза. В глубине души он, похоже, смирился с грозящим наказанием.
— Она слишком серая. Скучная. Мама говорит, что скука убивает людей. Я хотел сделать её немного ярче.
Я усмехнулась. Какой трогательный порыв. Даже жаль, что после взбучки от этого энтузиазма и следа не останется. Мальчишка снова хмуро взглянул мне в лицо.
— Расскажете маме, да?
Я поёжилась. От этого вопроса почему-то стало стыдно, словно я делала что-то плохое. Я всё ещё помнила, что должна как сознательный гражданин всучить пацану тряпку и заставить оттереть каракули, но что-то внутри воспротивилось этой мысли. Вспомнилось собственное детство, 5 класс и разорванный альбом с рисунками в руках учительницы. "Ты не должна отвлекаться на уроке". Вспомнилась обида от того, как пренебрежительно унизили мое желание творить. Тогда родители заступились за меня, и лишь это спасло мою будущую карьеру художника. Прищурившись, я вгляделась в простенький рисунок на стене. Дикий лес, обозначенный прямыми линиями древесных стволов, силуэты животных, плющ... который можно было бы сюда добавить. Интересно, вандализм из благой цели всё ещё остаётся вандализмом? Я новым взглядом окинула маленький клочок разрисованной стены. Что ж, я не его мать или воспитатель, так что никому ничем не обязана. Если его и так будут ругать, то пусть уж ругают нас двоих.
— Подожди меня здесь, хорошо? — попросила я и, закинув мешок в мусоропровод, побежала обратно в квартиру.
Может, я буду плохим взрослым и родителем, но мне кажется, что благие намерения нужно не гасить, а поощрять. А что до последствий таких намерений... Вдруг, если направить их в нужное русло, последствия будут не так плохи?
Покопавшись в шкафу, я нашла то, что искала — коробку баллончиков с краской. Довольно улыбнулась. Теперь можно и похулиганить. Прихватив коробку, я вышла к незнакомому мне пацану.
Увидев мое сокровище, тот ошалело распахнул рот. Я подмигнула ему, опуская коробку рядом.
— Давай сделаем это профессионально. Готов внести в наш подъезд красоту, за которую не будет стыдно?
Помедлив, мальчишка кивнул. Его глаза загорелись огоньком восторженного азарта.
В старом-престаром платяном шкафу, когда-то использовавшемся для хранения различной одежды, жила обувь. Ее было очень много и была она настолько разнообразна, что ежели кто-нибудь заглянул бы в этот шкаф, сначала не поверил бы своим глазам, затем удивленно воскликнул бы: «Ну и ну, сколько всего навалено!», а затем обреченно вздохнул, сетуя на чрезмерное количество одежи для ног. А обуви было действительно много: в платяном шкафу были расквартированы и начищенные до блеска гордые военные сапоги, и угрюмые черные кожаные ботинки, и вежливые домашние тапочки, и кокетливые босоножки, и даже странный старый валенок с собственной вечно ворчащей калошей, как, впрочем, и плетеные старомодные лапти, и даже какой-то завалявшийся старый рваный башмак. Они стояли по несколько пар на одной полке и лишь изредка выходили «в свет», надетыми на ногу своего владельца. Все это можно было бы увидеть со стороны. Но внутри шкафа царила совсем иная атмосфера, там происходили многие важные вещи, совершались определенные поступки, имели место разные эпизоды, решались судьбы и устраивались поединки. Внутри шкафа существовал по-настоящему обувной мир.
На второй полке снизу жил Башмачок. Он переехал туда совсем недавно с третьей и теперь чувствовал, как одинок, считая себя в большей степени забытым и заброшенным, чем это было раньше. В самом деле, гордиться ему было нечем. Герой наш был старый и потрепанный, правда хорошей выделки и из прочной кожи, но «кто теперь на это будет обращать внимание?» -, порою вздыхал он, одиноко стоя в своем уголке. Свою пару Башмачок не видел уже давно, да он и сам не помнил, какой собственно она должна была бы быть. И оставлен-то в этом месте он был только потому, что о нем забыли. Старый труженик часто вспоминал, как, приоткрыв дверцу шкафа, две человеческих ноги советовались между собой, кто из обитателей должен навсегда покинуть свое место, а кто имеет право остаться. Башмачку в тот день повезло. Правда он был перенесен на более нижнюю полку, дабы не заслонять другую, более достойную и современную обувь, но, тем не менее, оставлен. Башмачок часто беседовал сам с собой по вечерам, предавался воспоминаниям, воскрешал в памяти те или иные события, мысленно обсуждал свои поступки, думая о прошлой жизни. А ведь было что вспомнить: и красивейшие места, которые довелось ему увидеть, и прекрасные дороги, по которым он прошел, и уважение другой обуви, и даже завистливые взгляды со стороны. Да, он был хорош…И чем больше воспоминаний было у Старого Башмачка, тем печальнее он становился. «Да, думал он, годы идут, а я, к сожалению, становлюсь все более и более ненужным…» И от этого ему становилось еще тяжелее и он даже начинал страдать от бессонницы, чего ранее с ним никогда не случалось. Он украдкой поглядывал на новенькие блестящие босоножки, стоящие справа от него, мысленно ими восхищался и в очередной раз бывал жутко смущен, видя, как одна из них посмотрела в его сторону. Старался подбочениться, вытягивал вперед носок, скрипел потертой кожей и ерошил шнурочек. Но, как вы наверное могли догадаться, впечатление на окружающих это не производило. - Опять потертый башмак старается выглядеть моложе, - шептались у него за спиной, - как он смешон! - Его давно пора бы убрать, - незамедлительно доносилось из другого угла, - своим внешним видом он позорит незапятнанную честь остальных! Старый Башмачок старался сделать вид, что он не слышит всех колкостей, направленных в его адрес, но у него это не всегда получалось, и обыкновенно он забивался в самый дальний угол шкафа, весь сморщивался, боясь даже скрипнуть, чтобы не привлечь к себе дальнейшее внимание сильных мира сего. И чувствовал себя совсем неуютно. Кто сможет понять его, старый потрепанный башмак, который к тому же просит каши и рвется на своих собственных глазах. Когда-то бордовый цвет его кожи поблек и потрескался, единственная гордость – коричневый шнурочек, весь потрепался и протерся, подошва износилась, а носок самым неприличным образом вздымался кверху.
Башмачок смотрел на остальных обитателей шкафа и, откровенно признаваясь самому себе, завидовал беззаботности и хорошему настроению милых его сердцу босоножек, шарму туфель-лодочек с соседней полки, выправке солдатских сапог с нижнего ряда, башмачному ореолу самодовольства кожаных лакированных штиблет и многим и многим и многим….. Не завидовал он лишь себе. Да и не чему было завидовать. Так Башмачок и жил в окружении разных соседей, старался общаться, чистил каждый вечер на ночь свой дорогой шнурочек и старался по мере сил и возможностей быть в курсе всех событий, поскольку очень уж боялся отстать от современной обувной жизни.
Часть 1 Туфелька.
Однажды за стенками шкафа произошло событие. По праву нужно было бы написать это слово с большой буквы, настолько важным это событие по сути являлось. Дело в том, что в шкафу поселилась новая пора обуви. И не просто пара, а очаровательная парочка блестящих лакированных туфелек, до невозможности прекрасных и притягивающих к себе взгляды со всех сторон. Они появились случайно, когда этого, впрочем, никто и не ожидал, в самой середине дня, привнеся с собой такой благоухающий аромат свежей кожи и лака, что Башмачок чуть не задохнулся от удовольствия и восхищения. Как раз именно в тот момент, когда новоиспеченных жителей ставили на полку, он высунул свой носок, чтобы поглядеть на мир и был приятно удивлен тем, что на верхней полке что-то оживленно обсуждается. Наш герой немного вытянулся, скрипнул, пытаясь прислушаться и приглядеться, но слышал лишь восхищенные возгласы и тихий кокетливых шепот: - Как вы прекрасны! – раздавались голоса двух военных сапог, - позвольте вами восхищаться! - Вы очаровательны, очаровательны, очаровательны, - лепетала болтливая босоножка, задыхаясь от зависти, - какие пяточки, какой носочек! Башмачок невольно взглянул на свой потертый перёд, глубоко вздохнул и вновь прислушался: - Я бесконечно гхада ощущать вас гхядом, прокартавила французская сморщенная лодочка в возрасте, такой пгхаздник! - Мы так счастливы видеть вас в нашем обществе! – громогласно заявляли оба ботинка и втайне как бы невзначай подмигивали кому-то. Но кому Старый Башмачок никак не мог увидеть. А обсуждения между тем продолжались: - Позвольте предложить вам место рядом с нами, заявили сапоги, в нашей компании, - они молодцевато цокнули каблуками, - вы сможете быть с-с-совер-р-р-шенно спокойны! - Спасибо произнес тоненький, но твердый голосок, от которого у Башмачка приятно защекотало под шнурочком, - премного благодарны. Сапоги удовлетворенно скрипнули и на минуту разговор затих. Башмачок еще сильнее вытянулся, изогнулся, и глянул таки вверх: - Боже мой! – только и смог вымолвить он, - какая Красота!!! Сверху прямо на него в упор глядели два баснословно прекрасных носка; Башмачок стушевался, смутился, ужасно покраснел, кашлянул, еще минуту помялся, но, видя, что его нетерпеливо разглядывают, в конце концов все же решился представиться: - Э…, - запинаясь, произнес он, - очень рад… я … э…. Башмачок…. И опять ужасно покраснел. - Хм … Башмачок? - произнесла одна из прекрасных туфелек, быстро оглядев его с подошвы до верха и брезгливо сморщив носочек, - здесь еще такие есть? - и отвернулась. Вторая тоже окинула взглядом нашего героя, но оказалась учтивей и все-таки поздоровалась: - Ну … здравствуйте… Вы здесь живете? Я рада… - и посмотрела в сторону блестящих сапог. В эту минуту Башмачок готов был умереть от счастья. Он чувствовал, как внутри него закипает и рождается новая жизнь, он был окрылен и ощущал такой небывалый подъем, что в эту минуту готов был на все, даже на то, чтобы умереть и заново родиться. Остаток дня прошел в бесконечных разговорах, знакомствах и обсуждениях. Всем хотелось поближе познакомиться с очаровательными туфельками, привлечь их внимание и заинтриговать. Каждый старался по своему: сапоги весь день топорщили свои ботфорты и рассказывали о тяжелой военной службе, черные ботинки повествовали о светской жизни, штиблеты гордились зваными вечерами и восхваляли покрытый лаком паркет, по которому им довелось стучать, босоножка не переставая трещала о пляжах и об отдыхе, да так, что проглотила собственную лямку и вынужденно замолчала.
Каждый старался как мог. Туфельки были заинтересованы. Со свойственным им высокомерием они не спеша отвечали на вопросы, слушали, слегка наклонив носочек и фыркали, если что-то их смешило. Уснули все лишь под утро.
Башмачок, терпеливо стоя на свое полке, поначалу внимательно прислушивался к разговору, но постепенно его собственные мысли стали брать верх, и он предался мечтаниям. Несомненно наш герой был влюблен. Такое случилось с ним лишь однажды, в годы туманной юности, да и то на короткое время. Его тогдашней избранницей являлась элегантная кроссовка; но она постоянно рассказывала лишь о гравии на спортивных площадках и покрытии теннисных кортов, к чему Башмачок был совершенно равнодушен. Теперь же происходило совсем иное: это - как наваждение, как сон, когда не хочется просыпаться, как сбывшаяся мечта. Старый Башмачок решил, что обязательно еще раз поговорит с прекрасной туфелькой и непременно сделает ей подарок. Подарок… Он задумался. Но какой? Мысленно оглядел себя с головы до пят, но не нашел ничего, что, по его мнению, могло бы заинтересовать столь прекрасное создание. Подарок непременно должен быть от всей души - в этом Башмачок был убежден, и поэтому после некоторых раздумий решил подарить своей избраннице самое дорогое, что у него было – свой несравненный шнурочек. Башмачок даже мысли не допускал, что он может не понравиться Туфельке, настолько дорога его сердцу была эта веревочка. Старый труженик вспомнил, сколько всего вместе пережили они, вспомнил, как однажды шнурочек потерялся и он, задыхаясь, обегал все места, чтобы найти свое сокровище; также вспомнил он, как однажды шнурочек простудился во время плохой погоды и долго кашлял и чихал, да так, что содрогались даже дырочки, в которые он был продет. Башмачок тогда очень испугался и как мог укутывал его потеплее, засовывал в ниточки градусник и очень волновался, если температура была выше нормальной. Это было его Сокровище. Башмачок никогда не задумывался над тем, что шнурочек стар и потрепан, для него это было совсем не важно, главное – никого ближе у него никогда не было. И вот он решил его подарить; как частичку своей души отдать той, которая так прекрасна и так хороша, что взгляд отвести совсем невозможно. Шли дни, и Башмачок все время украдкой наблюдал за Туфелькой, ловил каждый ее вздох, каждое слово. Его восхищению не было предела. Упоенный своей любовью, он не обращал внимание на ее высокомерный тон, небрежное отношение, насмешки и капризность. Для Старого Башмачка она была Богиней. И вот настал день, когда наш герой решился подойти. Наступил как раз тот момент, когда Туфелька была благосклонна настроена к окружающим ее поклонникам и не столь резка, как это порой с ней случалось. Башмачок тихо вылез из своего уголка, бережно вынул из дырочек свой шнурочек, поцеловал его, вдохнул поглубже и влез на верхнюю полку. Встав рядом с Туфелькой и увидев, что его не замечают, он тихо кашлянул. Туфелька обернулась, недовольно сморщила свой лакированный носочек, посмотрела прямо в носок Башмачку и произнесла: - А это вы… .Вы что-нибудь ищете? От ее голоса у бедного Башмачка что-то внутри сильно-сильно сжалось, он очень смутился и поэтому не сразу нашелся, что ответить: - Я …, - тихо сказал он, - я пришел к Вам, потому что… , потому как …, - и запнулся. - Почему, почему? – нетерпеливо произнесла Туфелька, - ну говорите же… - Когда я Вас увидел, – голос Башмачка почти совсем пропал, стал каким-то тихим тихим, - Вы мне сразу понравились, и я…. - Тоже мне новость, – шмыгнула носком Туфелька и широко зевнула, да так, что скрипнула застежка, - да говорите же, что вам угодно? - У ме-ня для ва-с по-да-ро-к, почти по слогам прошептал Башмачок, по-да-ро-к … . - Подарок? – оживилась Туфелька, - это я люблю, показывайте же быстрей! - Вот-вот, пожалуйста, засуетился Башмачок, вынимая свой шнурочек и протягивая его Туфельке. - Шнурок? – она вопросительно взглянула на него, - старый грязный протертый шнурок и есть ваш подарок??? Вокруг постепенно стала собираться и другая обувь, с интересом наблюдая за этой сценой. - Нет, нет, - залепетал Башмачок, Вы не поняли… это мое самое дорогое…. это мое … - Да кому нужен ваш оборванный шнурок! – в сердцах воскликнула до глубины души оскорбленная подобным подарком Туфелька, - рвань! Наслаждайтесь сами вашим убожеством! Надо же, придумать подарить мне, мне, – она сверкнула новым лакированным бочком, – подобную мерзость! - Проводите меня, - она повернулась к стоящим радом сапогам, подобного оскорбления мне никогда не доводилось испытать! Башмак захотел подарить мне свой шнурок! Ужасно! И гордо задрав носок, она удалилась, в сопровождении пары преданных ей поклонников.
У бедного Башмачка перехватило дыхание. Он стоял, ошеломленный и подавленный настолько , что ему хотелось забиться в самый дальний уголок и никогда больше не выходить наружу, стать таким маленьким-маленьким, чтобы никто не видел, как ему тяжело и насколько он несчастлив. В этот момент ему показалось, что полка качнулась под его подошвой и у него болезненно сжалась стелька внутри. Так и простоял он на этом месте до поздней ночи, совершенно опустошенный, и с тяжелым грузом на сердце. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Сообщение отредактировал: Verbena - Пт, 11.04.2025, 16:01
Патриотическое движение литераторов «Союз 24 февраля» полагает, что литература, отданная абсолютно непрофильному Министерству цифрового развития, – нонсенс в истории нашей страны и ее гуманитарной культуры. У Минцифры огромный функционал, и все основные задачи министерства далеки от задач как культуры в целом, так и литературы в частности.
Действующая система, которую опекает соответствующий Департамент государственной поддержки периодической печати и книжной индустрии Минцифры, пролонгирует в литературе традиции девяностых. Эта система была создана вовсе не под цели реализации государственной культурной политики, не для развития суверенной культуры, не для защиты и отстаивания традиционных ценностей, а под вполне конкретные задачи бизнеса в логике рыночных отношений, как их понимали в девяностые годы.
Существующая издательская система тяготеет к монополизму. Под крылом Минцифры творческая отрасль находится в зависимости от коммерческой составляющей книжной индустрии. Подход к литературному делу, основанный на извлечении сиюминутной прибыли, работает на понижение интеллектуального и художественного уровня произведений в угоду масскульту, спекулятивным темам, второсортным подражательным поделкам.
Действующая система крайне уязвима с точки зрения внешнего идеологического воздействия. Об этом свидетельствует всплеск идеологической литературы, направленной на отчуждение от своей страны, от ее традиции, культуры. Это направление последовательно и всесторонне опекалось названным выше департаментом.
Курирование им литературной деятельности отражает реалии позавчерашнего дня. Ситуация в стране и мире кардинально изменилась, она требует серьезной корректировки подходов в литературе. Общество стало вспоминать, чем литература является для отечественной цивилизации. Но любые изменения невозможны при нынешней ведомственной привязке, они, прямо сказать, саботируются.
Долгие годы системно велась сознательная деятельность, направленная на подрыв культурной безопасности страны: захват слова равносилен захвату смыслов. Чудовищное ослабление интереса к русской литературе во всём мире – лишь одно из следствий. И это следствие было запрограммировано. Искусно выстроенная система, при которой ничто достойное не имеет выхода ни к внутренней, ни к внешней аудитории, породило иллюзию конца литературы.
Сейчас часто говорят о создании новых смыслов. За них в культуре отвечает литература, они возникают в искусстве слова, только затем переводятся на язык театра, кино, балета и т.п. Но литература сегодня ведомственно изолирована от остальной культуры, что затрудняет трансляцию этих смыслов.
В развернувшейся цивилизационной битве за смыслы стало очевидным, что необходимо менять подходы, которые казались эффективными в ситуации, близкой в культурной интервенции (как обозначил ее президент Владимир Путин в своей Валдайской речи). Остро ощущалась катастрофическая ситуация захвата смыслов, которые оказались в плену у барыша, у чуждых ценностей, когда сфера литературы и – шире – культуры стала полем экспериментов и внушений чужой «мягкой силы», которая практически не встречала противодействия.
Сейчас, когда Россия столкнулась со сложнейшими внешними вызовами, с острой потребностью достижения суверенитета по всем направлениям, необходимы срочные действия по исправлению ситуации. Следует вспомнить, что литература – это источник смысла, создающего фундамент отечественной цивилизации. Культура, оторванная от своей литературной основы, утрачивает смысловую глубину. Ведомственная изоляция литературы от остальной культуры не позволяет государству вести полноценную осмысленную культурную политику в интересах будущего страны, при этом управление культурой неизбежно сводится к формальным бессодержательным показателям.
Созданные при непосредственной поддержке департамента структуры носят имитационный характер, занимаются лишь освоением бюджетных средств, которые системно расходуются крайне неэффективно. Это наглядно демонстрирует прецедент с АСПИР, когда существенные государственные деньги были выброшены буквально в трубу, вдобавок с репутационным ущербом для государства. Тоже можно сказать и об ассоциации «Читающая Россия» или об «Институте перевода» (gorillanews.rw/institut-p... ), ассоциации «Растим читателя», связанной с зарубежной организацией IBBY, и так далее. Их деятельность сопровождает череда скандалов.
Можно выделить и ряд других системных проблем, выстраивающих линию затяжного кризиса:
- допущение монополизации книгоиздания и книгораспространения; утрата государством регулирующей функции в этой сфере;
- засилье зарубежной литературы, пропагандирующей чуждые ценности. На сегодняшний день декларируется уменьшение доли «зарубежки» на рынке, но, как обычно, гладко только на бумаге. Достаточно посмотреть на списки «читательских предпочтений» или маркетинговых достижений, чтобы понять реальную картину;
- серьезный кризис в детской литературе с падением читательского интереса к ней. Появление такого феномена, как «деструктивная детская книга», что стало следствием абсолютного отсутствия контроля, когда детская книга оказать в тисках либеральной конъюнктуры и западных интересантов.
Из детской литературы в последние годы последовательно выхолащивались смыслы. Они уплощались, вместо них прививались чуждые русской культуре ценности и нормы: изменение социальных ролей, предательство, полное безразличие к будущему.
За три года СВО не была даже поставлена цель создания пула художественных произведений для детей разных возрастов об СВО. Это стратегический провал современной политики в области литературы, сфере формирования адекватного образа мира у подрастающего поколения.
Руководитель департамента Владимир Григорьев регулярно попадает в поле зрения правоохранительных органов. В СМИ проходила информация о прокурорской проверке в отношении него, связанной с существенным расхождением сведений о доходах.
Его фамилия фигурировала в расследовании интернет-издания «Царьград» «"Спящие агенты" возле русского президента: зачем ЦРУ "разоблачило" суперценного "крота"» (spb.tsargrad.tv/investigat... ). В публикации «Царьграда» о Владимире Григорьеве говорится в разделе под заголовком «Агенты ЦРУ окружали Лесина?»
Поручения президента России от 7 мая дают надежду, что русская литература – писатели, поэты, критики, драматурги – обретут надежную культурно-буквенную крышу, а не цифровой виртуальный зонтик. Что будет исправлена странная и деструктивная инерция, приведшая к катастрофической ситуации в современной отечественной литературе.
"Детская литература – продажная. Мы упустили из своего внимания детскую литературу. И если поэзию и большую прозу мы как-то подтянули и начали говорить о серьёзных вещах, то детскую литературу мы упустили полностью. Ею занимаются враги России. А это очень серьёзно, потому что дети – наше будущее. Сейчас же они питаются информацией, которую им подсовывают всякие не очень хорошие люди. Они живут в этой информации. Наших голосов там нет. Это очень страшная ситуация. Может дойти до того, что дети подрастут и в конечном итоге перепишут историю нашей страны, нашу с Вами историю".
— Некоторые Ваши книги — «Как настоящий солдат» и «Сердце дракона»— о детях и для детей в условиях СВО. Почему Вы решили писать на такую сложную тему? — Я пишу об этом, потому что об этом никто не говорит, а мне кажется, что это очень важно. За 12-13 лет войны у нас из литературы фактически вычеркнуты дети, которые сейчас находятся и на переднем крае, и дети, которые приезжают из прифронтовых посёлков в большую Россию. Мы о них не говорим, как будто их не существует. А они есть, и их огромное количество. Эти дети остались без литературы о себе. И я говорю о них, об этих детях. Это дети войны, это дети, выросшие в условиях войны. Это дети-герои. О них надо говорить. О ком ещё писать, как не о героях?
— Как дети реагируют на Ваши книги? — Дети реагируют очень хорошо. Сначала я, конечно, побаивался затрагивать эту сложную тему, но, как ни странно, дети реагируют лучше, чем многие родители. Они открыты и понимают, что это о них, для них, им это близко. Они вступают в разговор, обсуждают книги.
— Вы выступали за госрегулирование издания детской литературы. Не боитесь ли, что это ограничит творческую свободу? — Я уходил на войну добровольцем. Я провёл на войне почти год, и неужели Вы думаете, что я, вернувшись с войны, буду бояться какого-то ограничения? Да и как можно ограничить творческую свободу? Это нереально. Я пишу – и что, мне руки с пальцами отрубят? Это невозможно.
Ждал этой рецензии от нашего националистического гуру, и он, как человек предсказуемый, конечно же, её написал.
И опубликовал.
О том, что Прилепин сочинил роман про бунтаря Разина, который едва не обвалил государство, и сам Прилепин тоже хочет «эрэфию» (так он выразился) обвалить.
Проблема не в том, что, в отличие от гуру, я худо-бедно 13 лет подряд прослужил, стоя на охране географии своего государства, и в меру сил расширял эту географию, пока он из дома боролся с «совком» и «многонационалочкой», работая в конечном итоге на сужение географии Отечества.
Проблема даже и не в том, что романа он не читал (а роман написан о 27-летнем казаке, верном Христу, государю, Московскому царству и всю свою жизнь воюющем за это).
Проблема на самом деле в злобном дикарстве наших т. н. «националистов», которые в этом (и не только в этом) смысле ничем не отличаются от своих украинских собратьев.
Борясь с «совчиной» и «руснёй», нацистские хохлы убили сначала практически всё украинское советское кино. Потому что одна треть этого кино была про борьбу с нацизмом и фашизмом – причем борьба эта проходила под красными знаменами и портретами Ленина и Сталина; другая треть – про советские стройки, где, к слову сказать, украинцы, которых якобы «украинизировал» Ленин, говорят исключительно на русском; а последняя треть – про Гражданскую войну против украинских сепаратистов и белогвардейских прислужников интервентов.
Потом хохляцкие националисты убили практически всю украинскую литературу. Потому что она, соответственно, в историческом жанре на добрую половину посвящена борьбе малороссов за воссоединение с Россией, а на другую половину – всё тому же участию украинцев в Гражданской войне на стороне большевиков и в Отечественной на стороне своей страны – СССР.
Попутно они убили свою живопись, свой театр, свою поэзию, свою драму и свои музеи. Им пофиг, они дикари. Если в их реальной национальной культуре они не великие укры и не арийские воины, а друзья москальских мокшан – им такая культура без надобности.
Но ровно так же и нашему бесноватому националисту пофиг на всё, что не встраивается в его убогую картину мира.
Увы, запрещать им придётся далеко не только «Туму».
Само собою, придётся запрещать «Капитанскую дочку» (она ж про Пугачёва), надо запрещать цикл разинских песен Пушкина и надо запрещать его же «Дубровского» (тоже про бунтаря!).
Запрещать надо поэму «Пугачёв» Есенина, две поэмы Велимира Хлебникова о Разине, две поэмы Василия Каменского о Разине и Пугачёве, и его же роман о Разине.
И роман Василия Макаровича Шукшина о Разине. И великий роман Вячеслава Шишкова о Пугачёве. И роман о Разине фронтовика Степана Злобина, и роман о Разине великого прозаика Алексея Чапыгина, и экранизацию этого романа с великим Андреем Абрикосовым в главной роли, равно как и фильм о Пугачёве 1978 года по сценарию Володарского с Евгением Матвеевым в главной роли и с музыкой фронтовика Эшпая, равно как и первый русский игровой фильм «Стенька Разин» 1908 года.
Всё под запрет.
Равно как и великие картины Сурикова, Кустодиева, Петрова-Водкина, изображающие Разина, и скульптуры Конёнкова и Вучетича, и песню «Ой, то не вечер», и песню «Есть на Волге утёс», и песню «Из-за острова на стрежень», и ещё минимум сотню народных и авторских шедевров на те же темы, и первую русскую народную драму «Атаман», Разину посвященную.
И монолог Хлопуши в исполнении Владимира Высоцкого, потому что Хлопуша – соратник Пугачёва, и, к слову, те куплеты, что Высоцкий сочинил специально для спектакля «Пугачёв» на Таганке.
Был я давеча на новом спектакле по драме Есенина в театре Петра Фоменко.
Ах, какой удивительный, мощный, оглушающий спектакль. Как был бы счастлив Есенин, увидев его. И Высоцкий был бы счастлив, потому что туда вошли его куплеты о Пугачёве (и, к слову, ещё и стихи Башлачёва, и песня Летова, и народные песни о Пугачёве вошли в спектакль)
И это. Всё. Надо. Запретить. Такие у нас националисты. Хер знает какого народа. Выдуманного ими «русского народа», как мы видим. Такого же выдуманного, как древний «украинский народ» у соседствующих с нами безумцев.
Протоиерей Александр Авдюгин: Читаю книгу Захара Прилепина «Шолохов. Незаконный».
Отношение к творчеству Захара у меня лично неоднозначное. С сомнением и какой-то внутренней боязнью приобрел эту книгу о Михаиле Александровиче, который для меня дорог и любим, тем паче, что сам я родом с Дона.
Можно даже сказать, что герои Шолохова доживали свои годы земные рядом со мной. Помню, хотя и маленький еще был, рассказы земляков, как участвовали они в массовых сценах на съемках первой экранизации «Тихого Дона» Сергея Герасимова под Миллерово.
В 2016 году ездил к другу-казаку, усадьба-курень которого за Вешенской, недалеко от станицы Еланской, и там неожиданно попал на место съемок последнего серила Сергея Урсуляка по эпопее Шолохова. Слава Богу, декорации фильма сохраняются. И опять как-то рядом и Мелихов, и Аксинья, и белые с красными, а в самой Еланской в каждом деде Щукарь видится…
Поэтому и предубеждение сомнительное испытывал, книгу Прилепина открывая. Боялся раскладов политических.
Ошибся. И радуюсь своей ошибке.
Книга непроста будет тем, кто не знаком с текстом «Тихого Дона», «Донских рассказов» и «Поднятой целины» или хотя бы с их киноверсиями, но то, что читая этот документальный роман-исследование, хочется вернуться и перечитать произведения Шолохова, – это несомненно.
Громадная, очень кропотливая, трудоемкая и многоплановая литературная работа.
Примечательность данной книги еще и в том, что она полностью отвергает и четко опровергает любые претензии и обвинения, имеющие место до дней нынешних, об авторстве «Тихого Дона».
Тех, кто любит книгу, кто желает знать о непростой истории Донской земли, о перипетиях гражданского противостояния, о силе и немощах человеческих характеров, о несомненной достоверности и современной жизненности героев Михаила Шолохова, книга Прилепина будет и интересна, и полезна.
Да и по прочтении романа данного вновь утверждаешься в том, что Господь, видя все немощи и греховность нашу, нас же и не оставляет. Ведёт чрез трудности, падения, к Своей правде.
Или сразу аниме. И всё было бы хорошо. Ведь для них буквы и слова - это костыли, которыми они вынуждены пользоваться.
