У человека не больше шансов вырваться из Настоящего, чем у рыбы, выпрыгнувшей из воды, - взмыть в небо. Арнольд Тойнби
Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? М.А. Булгаков
В 1798 году вышло в свет первое издание ставшего впоследствии знаменитым труда "Опыт о законах народонаселения". Т. Мальтус доказывал, что население увеличивается в геометрической прогрессии, а пищевые ресурсы - в арифметической прогрессии и, следовательно, Англию ждёт голод. За прошедшие с тех пор более двух столетий количество людей как в Великобритании, так и во всём мире возросло почти на порядок, а массовый голод случался гораздо чаще по сугубо политическим и криминальным (войны, блокады, репрессии, коррупция), нежели по демографическим или экологическим причинам. Вообще-то в последнем прижизненном издании книги мудрый Мальтус допустил теоретическую возможность преодолеть выявленную им тенденцию за счёт развития науки и технологий, хотя полагал это маловероятным. Его эпигоны до сих пор не замечают ни высказанной учителем оговорки, ни достоверно установленных позже свидетельств того, что перенаселение в прошлом также угрожало благополучию отдельных регионов и человечества в целом и не раз оборачивалось трагедиями. И что именно последовательное совершенствование производственных технологий (вкупе с изменениями в психологической и организационной сферах) обеспечило рост населения на протяжении тысячелетий...
Энгельс, воистину стратегический мыслитель, не ограничил себя ближайшими столетиями. Как многие его современники, он был убеждён, что наука близка к исчерпывающему знанию о законах природы и общества. Стало быть, кроме революционного перехода к коммунизму, ничто радикально не может измениться ни в технологии, ни в мышлении, ни в природе. В предисловии к "Диалектике природы" подробно рассказано, как "через сотни миллионов лет" счастливая жизнь людей при совершенном общественном устройстве "с железной необходимостью" сменится "нисходящей ветвью" истории: Солнце станет гаснуть, и жизнь на Земле, лишившись энергетической подпитки, постепенно иссякнет. Похоже, это был своеобразный рекорд по интеллектуальным прыжкам в длину - конечно, если забыть о тогда ещё очень немногих отчаянных мыслителях, рассуждавших, не размениваясь на цифирь, о "вечном" прогрессе за счёт овладения космическим пространством. Рекорд продержался добрую сотню лет, пока новый для себя вид спорта не освоили профессиональные астрофизики. Там уже счёт пошёл на числа с непечатным количеством нулей, рядом с которыми энгельсовы сотни миллионов лет - просто детский срок. Астрофизические прогнозы часто также затрагивают судьбу res cogitans (мыслящей субстанции), а потому они непременно станут предметом нашего обсуждения. Что же касается Энгельса, то этот, как и прочие его прогнозы, построенные на вере в завершённость научного знания и, соответственно, исключавшие качественное развитие, остался образцом бескрылой футурологии... С конца 1960-х годов, когда катастрофические ожидания ядерной войны несколько улеглись, "футурологи" стали задумываться над новыми сюжетами. Под мощным интеллектуальным влиянием Римского клуба специалисты по энергетике, экологии и медицине состязались в расчётах того, на сколько десятилетий ещё хватит нефти, газа, чистой воды, пахотной почвы и прочих трудновозобновимых ресурсов при их растущем потреблении. Пробудившийся призрак Мальтуса принялся бродить по Европе и по всему миру. Земля была уподоблена космическому кораблю со строго ограниченными запасами, исчерпание которых приведёт к неминуемой гибели его пассажиров. Концепции "устойчивого развития" (sustainable development) чаще всего походили на врачебные рекомендации по продлению агонии обречённого пациента, причём акцент во многих версиях ставился на необходимости форсированно сократить население планеты."Аист обогнал плуг", - писал автор бестселлера "Популяционная бомба" П. Эрлих, и призывал к "контрольному отстрелу аистов" в виде принудительной стерилизации мужчин, имеющих двух и более детей. В 1968 году одна американская газета посвятила целую полосу своеобразной "социальной рекламе". На странице помещена фотография младенца, а под ней текст: "Ребёнок - угроза миру" - и... подписи всемирно известных учёных. "Если человек угрожает природе, то надо уничтожить человека" - откровенничали экологи-экстремисты. А уже в 2005 году вышла в свет книга природолюбивого философа Д. Бенатара с обескураживающе красноречивым заглавием: "Лучше бы нас никогда не было".
Способность воспринимать и оценивать время не является приобретением человека, а получена им по наследству от его животных предков, и в основе этой способности лежат механизмы так называемого "опережающего отражения". П.К. Анохин
Интуиция - дочь информации. К.К. Платонов
Si fallor, sum (Если я ошибаюсь, значит, я существую). Св. Августин
Прогнозирование (опережающее отражение; моделирование будущего) - имманентное свойство всех живых организмов, включая растительные. И уже растение рискует опасно ошибиться в прогнозе. Известный физиолог П.К. Анохин приводил характерный пример. В разгар чересчур интенсивного "бабьего лета" садовые деревья раскрывают почки в ожидании грядущей весны. Опытный садовод знает, что надо срочно принимать меры по утеплению деревьев, иначе приближающиеся холода их погубят. Биологическая эволюция сопровождалась совершенствованием отражательных процессов, и уже у высших животных различаются два параметра опережающего отражения: констатирующая модель (например, прогнозируется траектория движения потенциальной добычи) и план активного вмешательства в ход событий для достижения желаемой цели. Коллега Анохина, Н.А. Бернштейн, обозначил её как "модель потребного будущего". Возрастание временно`го диапазона и детальности опережающего моделирования - существенный вектор не только биологической, но, как мы далее увидим, и социально-исторической эволюции. Определяются же эти способности соответствующими свойствами живой памяти, которая изначально представляла собой не пассивную фиксацию следов, а сложную операцию по переносу опыта в будущее; поэтому между глубиной памяти и горизонтом антиципации имеется не просто корреляционная, но тонкая причинная зависимость. На задачу прогнозирования функционально ориентированы все психические процессы - от элементарных ощущений до высших мыслительных процедур, причём иных средств заглянуть вперёд кроме экстраполяции наличного опыта не имеют ни растения, ни животные, ни люди. Добросовестные мистики также стремятся уловить связи между признаками ради предсказания событий, а шарлатаны используют опыт практической психологии (подчас кристаллизованный в блестящую интуицию) для манипуляции поведением людей. Один из аспектов манипулятивной техники - порождение текстов с такой высокой степенью неопределённости, что в них можно "вчитать" любые последующие события...
Идеи, овладев массами, превращаются в материальную силу. Карл Маркс
Прогноз никогда не бывает нейтральным. Правилен он или неправилен, прогнозирующий анализ всегда вызывает побуждение к действию. Карл Ясперс
С тех пор как прогнозирование превратилось в самостоятельную умственную деятельность с собственной мотивацией, его констатирующая и целеполагающая фазы отчётливо диверсифицировались. Но ещё ранее, в древнем каменном веке, обозначился исключительно человеческий механизм, который Р. Мертон назвал "самоисполняющимся пророчеством" (self-fulfilling prophecy) - индивид или племя под суггестивным давлением предсказания бессознательно провоцирует ожидаемые события, часто весьма неблагоприятные для себя. Например, в этнографической литературе приводятся случаи, когда проклятие шамана приводило к смерти молодого здорового человека.Врачам и психологам-клиницистам хорошо известно, что подобными эпизодами изобилует и наш просвещённый век. Не составляет секрета и влияние прогнозов на ход масштабных исторических событий. Это не только религиозно-мистические или эзотерические проекты, но и теории, представленные в научной форме. Само учение о всемирной пролетарской революции являет яркий пример такого мотивирующего прогноза. Хотя следует добавить, что марксистские, расистские и неомальтузианские модели будущего (и примеры их драматического воплощения) сыграли также и предостерегающую роль, помогая во многих случаях предотвратить худшие варианты развития событий. Скажем, опасение возможных пролетарских революций (особенно после драматических событий в России) побуждало правящие классы к эффективному поиску компромиссов между трудом и капиталом. Кошмарный опыт нацизма выработал у европейцев иммунитет к теориям расовой исключительности. А шокирующие расчёты, приведённые в первых докладах Римскому клубу, наложившись на наблюдаемые последствия техногенных катастроф, способствовали развитию экологического сознания как политических и экономических лидеров, так и широкой публики. Во всех этих случаях сработал противоположный эффект прогнозирования, о котором речь далее.
Трудно определить, на какой именно стадии исторического и психического развития люди начали сознательно оценивать время как протяжённую цепь событий. Возможно, временна`я координата приобрела самостоятельную значимость с переходом к оседлому земледелию и скотоводству: неолитическому производителю, в отличие от первобытного охотника-собирателя, требовалось мыслить масштабом месяцев и годов, а не часов и дней. Расширявшиеся границы прошлого и будущего постепенно делались предметом осмысления.
С тех пор во всех культурах мира утвердились, так или иначе переплетаясь, три архетипа исторического времени.
Первый представлен образом наклонной линии с золотым веком в ретроспективе: "Чего не портит пагубный бег времён? // Ведь хуже дедов наши родители, // Мы хуже их, а наши будут // Дети и внуки еще порочней" [Квинт 1970, с.140].
Второй - горизонтальная линия монотонно следующих друг за другом событий: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чём говорят: "Смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас" (Еккл. 1: 9-10).
Наконец, третий архетип - одна (пифагорейская эра) или несколько вложенных окружностей различного, иногда невообразимого размера. Например, в индийской мифологии сутки Шивы складывались из "человеческих суток", годичных циклов и "кальп". По расчётам аль-Бируни, каждая кальпа состояла из 10-значного числа лет, а максимальный цикл - из 56-значного числа кальп. Однако индийцы не утруждали себя арифметическими построениями, главным для них было наличие замкнутых циклов{1}.
Всегда полезно поискать примеры, выбивающиеся из общего контекста. Прорывами к эволюционному мировоззрению выглядят некоторые фрагменты в текстах Гераклита, Демокрита, Анаксагора, Эмпедокла, Эпикура и Лукреция. Однако при более полном прочтении видно, что они сочетаются с указаниями на неизбежность обратных фаз деградации или на грядущее разрушение земли и неба. В ряде политических документов эллинизированного Востока ("Сивиллины книги") обещание всеобщего братства после падения ненавистного Рима использовано как пропагандистский инструмент [Грант 2002]. В ближневосточных религиях, начиная с Заратуштры, у иудейских и раннехристианских богословов происходит частичное "распрямление" временно`го цикла. В действительности, однако, как отмечал А.Я. Гуревич [1984, с.21], изменилось только конкретное понимание циклизма. Например, христианство приписало истории опорные точки (сотворение мира - изгнание из рая - Великий потоп - пришествие и смерть Христа - возвращение Мессии и Страшный Суд); "но та же самая история, взятая в целом, в рамках, образуемых сотворением мира и концом его, представляет собой завершённый цикл: человек и мир возвращаются к Творцу, время возвращается в вечность". Оригинальную версию циклического архетипа предложили мыслители Возрождения, начертавшие направление дальнейшего развития - от тысячелетней тьмы к светлому миру античности. Но в некоторых версиях гуманистической "ереси" уже пробиваются ростки будущего хроновосприятия. Рассуждения гуманистов вдохновлены занесёнными ранее в Европу идеями арабских философов - зиндиков (безбожников) и дахритов (материалистов) [Сагатеев 2009], и они подчас читаются как смелые антиклерикальные памфлеты. Так, в середине XV века Дж. Манетти доказывал, что человек призван сделать "мир и его красоты, созданные всемогущим Богом, ...значительно более прекрасными и изящными и с гораздо большим вкусом" (цит. по [Средневековая... 1994, с.63]). Отвлекаясь от замечательных прецедентов и используя терминологию М. Мид [1988], можно сказать, что до XVII-XVIII веков все культуры в мире носили "постфигуративный" характер: они ориентированы на воспроизводство традиционных знаний, ценностей и норм поведения и на пресечение новизны. При всём многообразии мифологических представлений, общим для них оставалась устремлённость сознания в прошлое с опорой на сакрализованные образы предков в форме тотемов или небесного пантеона{2}. Такое мировоззрение концентрированно воплотилось в монотеистических культурах Ближнего Востока и Европы, где Бог мыслился как "Сверхпредок", "Отец всех отцов" - не только Демиург, но также Эталон и непререкаемый Арбитр.
Лейтмотивом интеллектуального переворота, совершённого европейцами Нового времени, стало перемещение Божества из прошлого в будущее. Идея "детерминации будущим", устремлённости природных и социальных процессов к идеальному состоянию (по К. Марксу, анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны) овладевала сознанием философов, учёных и обывателей. Впервые в истории на смену "постфигуративным" культурам пришла культура "префигуративная", постулировавшая в качестве определяющих ценностей новизну и прогресс. Бог превратился в Сверхпотомка, "Сына всех сыновей", которому теперь и были переданы функции верховного Эталона, Арбитра, а то и Демиурга{3}.
Этот переворот, его культурно-исторические предпосылки и последствия подробнее рассмотрены в гл. 1.1.2. Здесь же отметим, что к концу XVIII века среди передовых европейских интеллектуалов успел утвердиться и всё глубже проникал в массовое сознание качественно новый образ истории как восходящей линии или лестницы развития "от худшего к лучшему" (post hoc ergo melius hoc).
Позже, когда новое мировосприятие, в свою очередь, почти безраздельно возобладает в Европе и будущее сделается "синонимом радости", образ Сакрального Потомка будет обозначен фразеологическими маркерами типа: "Юность всегда права", "История меня оправдает", "Будущие поколения оценят (не простят)", "Время всё расставит по своим местам"... Но в конце XVIII - первой половине XIX века оптимистическая, преимущественно линейная и жёстко евроцентрическая (служившая надёжным основанием колониальной экспансии) картина прогрессивного развития пробивала себе дорогу в остром конфликте с прежними архетипами.
Как отмечает немецкий учёный Р. Козеллек [2004], только к концу XVIII века Новое время осознало себя как таковое, и именно тогда сформировалось само понятие истории в нынешнем смысле; прежде оно употреблялось во множественном числе - "истории", рассказы о событиях. Например, Г. Лессинг избегал слова "история", считая его "данью сомнительной моде". Но идея уже витала в воздухе. В XVIII-XIX веках, параллельно с национальными историями, сформировалась концепция всемирной истории, опиравшаяся на идею поступательного развития (которое, однако, чаще всего распространялось, в зависимости от общего мировоззрения, либо до Страшного Суда, либо до Светлого Будущего). Сходным образом складывались события в антропологии. Когда в начале XVIII века иезуит Ж. Лафито усмотрел в общественном строе первобытных народов низшую ступень, через которую прошло всё человечество, его предположение стало антитезой преобладавшему убеждению, что дикари суть выродившиеся потомки цивилизованных людей. Отсюда следовало, что дикое состояние - перспектива ныне цивилизованных, но забывающих Бога и постепенно деградирующих народов. Накал противоречий не снижался, несмотря на убедительные данные археологов и этнографов, послужившие основанием для эволюционной схемы Л.Г. Моргана: "дикость - варварство - цивилизация". К. Лоренц отмечал, что генеалогическое дерево искони изображалось растущим сверху вниз. С этим связана и сама этимология слова "происходить" (по-латыни - descendere), буквально означающего "нисходить, опускаться". Вечное "нисхождение" от великих предков к убогим потомкам причудливо встраивалось в статическую картину мира. О том, насколько прочной она оставалась в науке о живой природе, красноречиво свидетельствуют рассуждения основоположника биологической систематики К. Линнея. Он был настолько убеждён в неизменности всего "произведённого Совершеннейшим Существом", что по аналогии с видами классифицировал и человеческие расы, включив в перечень видовых (!) характеристик особенности темперамента, политического устройства, одежды и украшений{4}. С началом палеонтологических исследований на стыке XVIII и XIX веков представление об исторической неизменности живого мира было развенчано, так как выяснилось, что в прошлом существовали животные и растения, отсутствующие в современной природе. Отец палеонтологии Ж. Кювье выдвинул биологическую "теорию катастроф": прежде природа была обильнее и многообразнее, но геологические катастрофы приводили к последовательному вымиранию видов. Бескомпромиссный консерватор, впервые предметно доказав нестационарность общего состава биосферы, вопреки собственной воле оказался "одним из творцов эволюционной теории" [Берг, Ляпунов 1968, с.6].
в 1854 году Р. Клаузиус сформулировал законы (начала) термодинамики, второй из которых гласит, что все физические процессы сопровождаются ростом энтропии. Соответственно, "прослеживая время в прошлое, мы находим всё большую и большую организацию в мире. Если мы не остановимся раньше, то дойдём до такого момента, когда материя и энергия имели в мире максимум возможной организации" (А. Эддингтон, цит. по [Мелюхин 1958, с.29]). Физики вынесли окончательный вердикт: прогрессивное развитие иллюзорно, так как противоречит законам природы. Между тем общественное настроение всё более склонялось к идее прогресса. В её пользу свидетельствовал и насыщенный поток вновь открываемых фактов, так что во второй половине XIX века поступательное развитие природы и общества превратилось из философской спекуляции в совокупность эмпирически фундированных теорий. Это происходило на фоне растущего экономического благополучия, качества жизни, напряжённого (стимулированного классовыми конфликтами) совершенствования демократических институтов и трудового законодательства, обеспечившего, в частности, вертикальную мобильность, и - что немаловажно - значительного ограничения военных столкновений внутри Европы.
Геологи и археологи настаивали на том, что их данные решительно противоречат представлению о многотысячелетней деградации общества. Если бы эта теория была верна, писал Ч. Лайель, то при раскопках "вместо грубейшей глиняной посуды или кремневых орудий... мы находили бы теперь скульптурные формы, превосходящие по красоте классические произведения Фидия и Праксителя. Мы находили бы погребённые сети железных дорог и электрического телеграфа, из которых лучшие инженеры нашего времени могли бы почерпнуть драгоценные указания. Мы находили бы астрономические инструменты и микроскопы более совершенного устройства, чем те, какие известны в Европе. Мы обнаружили бы и другие указания на такое совершенство в искусствах и науках, какого ещё не видел XIX век. Мы нашли бы, что торжество гения и изобретательности было ещё более блестящим в те времена, когда образовывались отложения, относимые теперь к бронзовому и железному векам. Напрасно напрягали бы мы своё воображение, чтобы угадать возможное употребление и значение находок, дошедших до нас от того периода: это могли бы быть машины для передвижения по воздуху, для исследования глубины океана, для решения арифметических задач, идущих дальше потребностей или даже понимания нынешних математиков". Э. Тейлор, приведя эту яркую цитату [Тэйлор 1939, с.34-35], дополнил соображения геолога аргументами из области этнографии, археологии и даже психологии, но счёл их все же недостаточными для окончательного решения спора между сторонниками и противниками "общераспространённой теории вырождения".
Палеонтологи обнаружили, что, хотя в прежних геологических эпохах жили неизвестные теперь животные и растения, но знакомые нам виды отсутствовали. Поскольку же Кювье категорически отрицал естественное видообразование, после его смерти верные ученики вынуждены были дополнить теорию катастроф "теорией творения": Бог каждый раз создаёт новые виды взамен вымерших. Подлинные высоты изобретательности продемонстрировали английские богословы, которые в стремлении как-то согласовать результаты раскопок с библейским мировоззрением чуть ли не впервые в истории авраамических религий наделили Творца подобием чувства юмора. Оказывается, Он, создавая этот мир, разместил в недрах кости никогда не существовавших животных с целью испытать человеческую веру (не усомнятся ли в едином творении?).
пока естествоиспытатели ломали копья, в социальной науке и в обыденном сознании европейцев укреплялась картина истории как линейного, ступенчатого или спиралевидного восхождения от тёмного прошлого к светлому будущему, "от меньшего счастья к большему счастью" (Дж. Бентам). В 1909-1910 годах двухмиллионным тиражом разошёлся и был переведён на 25 языков бестселлер английского экономиста Н. Энджелла [Angell 1910]. Будущий лауреат Нобелевской премии мира убедительно доказал, что войны в Европе далее невозможны, ибо, в силу теснейшей взаимосвязанности национальных систем производства и потребления, разрушение одной из них автоматически обвалит остальные, а в том, что подоплёку военных конфликтов составляют экономические мотивы, мало кто сомневался. Зазвучал лозунг "Соединённых Штатов Европы", образование которых обеспечит гражданам этой части света, а в перспективе и всему человечеству вечный мир. Революционеры коммунистического толка (В.И. Ленин и др.) добавляли к лучезарной картине будущего бесконфликтного общества только один штрих: для этого необходим "последний и решительный бой", который обеспечит повсеместную диктатуру пролетариата и обобществление собственности.
Итак, традиционные архетипы исторического времени, а равно и местечковые "истории", как казалось, окончательно уступили место картине прогрессирующей общечеловеческой Истории со стремительно приближающимся светлым будущим. При этом История - по крайней мере, за последние три тысячи лет - была сведена едва ли не исключительно к событиям в Западной Европе, а "мировая периферия" вовлекалась в неё по мере соприкосновения с "цивилизованными" странами. Разве не ясна отсюда благородная миссия европейских колонизаторов во всех мировых закоулках? И разве жизни миллионов неразумных туземцев, отстаивающих свои варварские традиции, не являются приемлемой платой за приобщение к столбовой дороге "от худшего к лучшему"?..В конце XIX - начале XX веков немногие критики прогрессистского мировоззрения воспринимались как диссиденты, а их пессимистические прогнозы - или как философское кокетство, или как смешные пережитки. Некоторые из "диссидентов", действительно, всего лишь играли в нонконформизм. Однако не больше сочувствия вызывали и серьёзные возражения. Например, указания на родовой порок прогрессистских концепций - их неискоренимый телеологизм, т.е. постулат об идеальном состоянии, к которому устремлено и которым завершится развитие природы и общества. Соответственно, на этическую сомнительность мировоззрения, которое лишает все прежние поколения самоценности, усматривая в них только ступени к вершине, а неведомое поколение счастливцев представляет вампирами, пирующими на могилах предков [Бердяев 1990]. Фразы типа "история оправдает" служили рефренами к любым формам политического насилия...Но Европе, охваченной ожиданием неограниченного прогресса во всех сферах жизни, суждено было столкнуться с самыми тяжкими со времён Средневековья испытаниями. Две мировые и несколько гражданских войн, концлагеря, Хиросима, разрушительные экономические и экологические кризисы принесли с собой горькие разочарования. В середине века выдающийся российско-американский социолог П.А. Сорокин [1991, с.16] писал: "Волна смерти, зверства и невежества, захлестнувшая мир в XX цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем "сладеньким" теориям прогрессивной эволюции человека от невежества к науке и мудрости, от звероподобного состояния к благородству нравов, от варварства к цивилизации, от "теологической" к "позитивной" стадии развития общества, от тирании к свободе, от нищеты и болезней к неограниченному процветанию и здоровью, от уродства к красоте..."К тому времени среди западных обществоведов понятия "прогресс" и подчас даже "социальная эволюция" сделались признаками дурного тона и чуть ли не расизма. В антропологии "политкорректная" идея самоценности и равноценности культур воплотилась в образе добрых дикарей, живущих в гармонии с природой и превосходящих нравственными качествами агрессивную и обречённую цивилизацию. У историков в моду вошли унаследованные от "диссидентов" XIX - начала XX веков модели прошлого и настоящего как множества замкнутых цивилизационных циклов, выстроенных в пространстве и времени, но лишённых причинной связи и преемственности. Впоследствии на их основе выросли взаимно контрастирующие версии постмодернизма и национального (или религиозного) фундаментализма. пока естествоиспытатели ломали копья, в социальной науке и в обыденном сознании европейцев укреплялась картина истории как линейного, ступенчатого или спиралевидного восхождения от тёмного прошлого к светлому будущему, "от меньшего счастья к большему счастью" (Дж. Бентам). В 1909-1910 годах двухмиллионным тиражом разошёлся и был переведён на 25 языков бестселлер английского экономиста Н. Энджелла [Angell 1910]. Будущий лауреат Нобелевской премии мира убедительно доказал, что войны в Европе далее невозможны, ибо, в силу теснейшей взаимосвязанности национальных систем производства и потребления, разрушение одной из них автоматически обвалит остальные, а в том, что подоплёку военных конфликтов составляют экономические мотивы, мало кто сомневался. Зазвучал лозунг "Соединённых Штатов Европы", образование которых обеспечит гражданам этой части света, а в перспективе и всему человечеству вечный мир. Революционеры коммунистического толка (В.И. Ленин и др.) добавляли к лучезарной картине будущего бесконфликтного общества только один штрих: для этого необходим "последний и решительный бой", который обеспечит повсеместную диктатуру пролетариата и обобществление собственности. Итак, традиционные архетипы исторического времени, а равно и местечковые "истории", как казалось, окончательно уступили место картине прогрессирующей общечеловеческой Истории со стремительно приближающимся светлым будущим. При этом История - по крайней мере, за последние три тысячи лет - была сведена едва ли не исключительно к событиям в Западной Европе, а "мировая периферия" вовлекалась в неё по мере соприкосновения с "цивилизованными" странами. Разве не ясна отсюда благородная миссия европейских колонизаторов во всех мировых закоулках? И разве жизни миллионов неразумных туземцев, отстаивающих свои варварские традиции, не являются приемлемой платой за приобщение к столбовой дороге "от худшего к лучшему"?..
В конце XIX - начале XX веков немногие критики прогрессистского мировоззрения воспринимались как диссиденты, а их пессимистические прогнозы - или как философское кокетство, или как смешные пережитки. Некоторые из "диссидентов", действительно, всего лишь играли в нонконформизм. Однако не больше сочувствия вызывали и серьёзные возражения. Например, указания на родовой порок прогрессистских концепций - их неискоренимый телеологизм, т.е. постулат об идеальном состоянии, к которому устремлено и которым завершится развитие природы и общества. Соответственно, на этическую сомнительность мировоззрения, которое лишает все прежние поколения самоценности, усматривая в них только ступени к вершине, а неведомое поколение счастливцев представляет вампирами, пирующими на могилах предков [Бердяев 1990]. Фразы типа "история оправдает" служили рефренами к любым формам политического насилия...
Но Европе, охваченной ожиданием неограниченного прогресса во всех сферах жизни, суждено было столкнуться с самыми тяжкими со времён Средневековья испытаниями. Две мировые и несколько гражданских войн, концлагеря, Хиросима, разрушительные экономические и экологические кризисы принесли с собой горькие разочарования. В середине века выдающийся российско-американский социолог П.А. Сорокин [1991, с.16] писал: "Волна смерти, зверства и невежества, захлестнувшая мир в XX цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем "сладеньким" теориям прогрессивной эволюции человека от невежества к науке и мудрости, от звероподобного состояния к благородству нравов, от варварства к цивилизации, от "теологической" к "позитивной" стадии развития общества, от тирании к свободе, от нищеты и болезней к неограниченному процветанию и здоровью, от уродства к красоте..." К тому времени среди западных обществоведов понятия "прогресс" и подчас даже "социальная эволюция" сделались признаками дурного тона и чуть ли не расизма. В антропологии "политкорректная" идея самоценности и равноценности культур воплотилась в образе добрых дикарей, живущих в гармонии с природой и превосходящих нравственными качествами агрессивную и обречённую цивилизацию. У историков в моду вошли унаследованные от "диссидентов" XIX - начала XX веков модели прошлого и настоящего как множества замкнутых цивилизационных циклов, выстроенных в пространстве и времени, но лишённых причинной связи и преемственности. Впоследствии на их основе выросли взаимно контрастирующие версии постмодернизма и национального (или религиозного) фундаментализма.
Три вектора социальной эволюции: технология - демография - организация
Бесспорно, "не будь (европейской) колониальной экспансии, все страны Востока находились бы сегодня практически на уровне едва ли не XV века" [Васильев 2000, с.107]. Но вот встречный вопрос: в какой эпохе пребывала бы теперь Западная Европа, если бы в VIII - XIV веках она не стала объектом арабских завоеваний? Арабы, ассимилировавшие и развившие передовые культуры Северной Африки, принесли с собой элементы того самого мышления, которое принято называть Западным, и спасали от католической церкви античные реликвии, более близкие им, чем средневековым европейцам, мало осведомлённым о культуре античности (см. §1.1.2.6). Предки нынешних испанцев, итальянцев, французов и немцев, сопротивляясь арабским завоеваниям, героически отстаивали свой традиционный образ жизни. При знакомстве с перипетиями тогдашних событий напрашивается парадоксальный вывод, весьма поучительный для тех, кто склонен, согласно Нововременной традиции, считать "Запад" синонимом прогресса: на рубеже I и II тысячелетий народы Западной Европы выступали по отношению к африканским "маврам" в роли отсталых туземцев... Имеются многочисленные примеры того, как технологии, а также формы мышления и социальной организации возникали более или менее независимо в различных регионах, причём это могло происходить почти одновременно или со значительной отсрочкой. Считается, например, что неолитическая революция произошла более или менее независимо в семи регионах Земли; города появились самостоятельно в шести точках Старого Света и в двух точках Америки по довольно схожим сценариям и с похожими последствиями (см. гл. 1.1.2). Когда европейцы вплотную столкнулись с американскими цивилизациями, всё увиденное так мало походило на прежние сообщения путешественников, прибывавших из Китая, Индии или Ближнего Востока, что завязался долгий спор о том, являются ли коренные жители Нового Света человеческими существами. Только в 1537 году папской буллой было зафиксировано: американские аборигены - не фауна, а население, и среди них можно распространять Христову веру, но многие конкистадоры не поверили даже такому авторитетному заключению [Егорова 1994; Каспэ 1994]. Но даже при таком несходстве форм социальные процессы на обоих континентах Америки развивались по тем же векторам, что в Евразии и в Северной Африке; коренные американцы пережили с отсрочкой во времени неолитическую революцию и революцию городов и приближались к осевому времени [Семёнов 2009]. Археологические открытия 1940-х годов в Мезоамерике и в Перу продемонстрировали удивительную параллельность макроисторических тенденций в Старом и в Новом Свете и, как отмечено в §1.1.1.1, именно они стимулировали очередной всплеск интереса к социальному эволюционизму.
Четвёртый вектор эволюции: информация и интеллект. "Конец географии"
Знание есть сила. Френсис Бэкон
Интеллектуальное развитие человека на протяжении истории - один из тех тезисов, которые вызывают особое неприятие адептов постмодернизма и фундаментализма, объединяя эти враждебные друг другу мировоззрения в оппозиции эволюционной идее. Постмодернисты убеждены в равноценности культур безотносительно к их историческому опыту, а фундаменталисты усматривают в истории уход от исконных ценностей и настаивают (подчас весьма агрессивно) на возвращении к светлому прошлому. Но те и другие готовы обвинить эволюционистов во всех грехах, от отсутствия "политкорректности" до обоснования фашизма (см. об этом Mirkovic 2015).Повторим (см. §1.1.1.1), что подобные упрёки не всегда были беспочвенными, причём прямолинейность классических концепций прогресса грубее всего выражалась именно постулатом об интеллектуальном превосходстве "цивилизованных" наций. В ряде случаев такие рассуждения действительно приобретали расистский душок "социал-дарвинизма", да и сам Ч. Дарвин [1953, с.266] не удержался от замечания, что по закону естественного отбора "цивилизованные человеческие расы почти наверное уничтожат и вытеснят в целом мире дикие расы" (подразумевая под первыми "кавказское племя", т.е. европеоидов, а под вторыми - негров, австралийцев и т.д.). В том же духе высказывался Г. Спенсер. А растущий гуманист Ф. Энгельс [1957, с.186] писал в газете "Neue Rheinische Zeitung": "В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом". Под реакционными народами подразумевались "славянские варвары" (с.176).В гл.2 будет приведено множество высказываний и фактов, свидетельствующих о преступном расовом высокомерии под флагом прогрессистской идеологии. Поэтому, обсуждая информационно-интеллектуальный аспект исторической эволюции, необходимо с особенной тщательностью выстраивать аргументацию, чтобы избежать двусмысленных суждений.Предваряя дальнейший анализ в гл. 1.1.2, отметим, что эволюция средств культурной коммуникации{5}началась уже в нижнем палеолите: точкой отсчёта можно считать первые стандартизированные орудия и использование огня. С тех пор материальные продукты деятельности несли в себе знаковую нагрузку, так что диверсификация орудий была одновременно и умножением информационных каналов. Найдены очень древние следы, возможно, свидетельствующие и о попытке процарапать на костях подобие рисунков (например, К. Вульф [2012] ссылается на загадочную табличку из Тюрингии возрастом 300 тыс. лет).
Последовательное информационное наполнение социального бытия - факт бесспорный и разносторонне исследованный. Выявлен и ряд диалектических парадоксов, связанных с развитием коммуникационных средств.
Один из парадоксов подсказан теорией контрсуггестии. Историк и палеопсихолог Б.Ф. Поршнев [2010] обратил внимание на то, что появление речи сделало человека потенциальной жертвой внушения (суггестии) и тем самым подвергло опасности его жизнь: подчиняясь внешней воле, индивид мог действовать в прямом противоречии с собственными потребностями. Для сохранения жизнеспособности требовался механизм сопротивления внушающему воздействию (контрсуггестия), а культура, со своей стороны, вырабатывала средства преодоления сопротивления - контрконтрсуггестии. Конкуренция между механизмами социальной манипуляции и индивидуальной устойчивости составляет, по Поршневу, содержательную интригу человеческой истории: фактором индивидуальной независимости становится когнитивная сложность (см. далее), а управление более сложным субъектом требует более совершенных приёмов.
Кстати, эта старая как мир интрига (хищник - жертва) заставляет предположить, что и пресловутый "прогресс в искусстве", о котором написано так много благоглупостей, - идея не совсем безосновательная. Но в рамках нашей темы важнее отметить, что совершенствование информационных средств само по себе имело двоякие интеллектуальные последствия. А именно, новый канал каждый раз вызывал иллюзию непререкаемой достоверности, в результате чего на первых порах его суггестивный потенциал преобладал над собственно информационным. Со временем, однако, аудитория вырабатывала иммунитет, и манипуляторам приходилось совершенствовать приёмы достижения коммуникативных целей - только после этого информационная технология по-настоящему становилась средством интеллектуального обогащения. (В следующих параграфах будет показано, что тот же эффект культурно-психологической притирки проявляется в эволюции отношений человека с производственными и с боевыми технологиями - благодаря ему общество справлялось с саморазрушительными угрозами неуклонно возраставшей инструментальной мощи).
Сократ был убеждён, что возникновение письменности нанесло ущерб самостоятельности мышления. Люди, научившись пользоваться чужими мыслями, разучились думать, перестали быть мудрыми и стали "мнимомудрыми" [Платон 1970, с.216-217]. Теперь это может показаться причудой гения, но совсем не случайно, что распространение (и чтение вслух) писаных текстов обеспечило утверждение "линейного" мышления и "книжных" религий, апеллирующих к слепой вере и подчинению власти. Дальнейшие прорывы в сфере информационных технологий - начиная с изобретения печатного станка (в Европе) - происходили на фоне забрезжившей и укреплявшейся идеи развития "от тьмы к свету". И, хотя ламентации по поводу разрушения "истинной" культуры в каждом случае не заставляли себя ждать (а спустя века С. Кьеркегор заявит, что с появлением печати "в типографской краске поселился дьявол"), у интеллектуалов преобладали позитивные ожидания. Появление регулярной прессы, радио, телевидения каждый раз вызывало надежды на то, что теперь ложь и закулисная политика уйдут в прошлое. Между тем новое средство быстро осваивалось манипуляторами; только после того как массовая аудитория вырабатывала критическую установку к воздействиям данного канала, в полной мере раскрывался его позитивный потенциал. 2011 год ознаменовался очередным глобальным прорывом: интернет, размывший границы между массовой и межличностной коммуникацией (слухи и т.д.), превзошёл по влиянию телевидение. Иллюзия непосредственности, а потому достоверности содержания при реальной оперативности распространения, отсутствии адекватной правовой и психологической защиты и неготовности властей к эффективному противодействию проявилась политическими взрывами - от январского Каира до декабрьской Москвы. Но, как видим, новый канал связи продолжает историческую тенденцию; вероятно, по мере того как публика будет освобождаться от гипноза иллюзорной непосредственности, манипулятивные эффекты отойдут на задний план и "Интернет из инструмента террора превратится в инструмент демократии" [Каку 2013, с.536]. Дальнейшую перспективу развития информационных каналов мы обсудим в Части II.
С этим связан ещё один парадокс: индивид, вовлекаясь в множащееся разнообразие информационных каналов, социальных контактов и ролевых зависимостей, становился менее зависимым от каждого отдельного влияния и обретал всё большую интеллектуальную автономию.
Так вырисовывается ещё один, четвёртый вектор исторической эволюции - рост социального и индивидуального интеллекта. При этом, во избежание недоразумений, следует чётко различать такие психологические понятия, как интеллектуальная способность, интеллектуальная активность и когнитивная сложность. Они используются психологами при сравнительной характеристике мышления ребёнка и взрослого, ученика и профессионала, средних носителей различных культур и т.д. Между названными качествами имеются корреляции и зависимости (иначе не было бы ни индивидуального, ни исторического роста), но они не сводятся одно к другому. Кто-то остроумно заметил, что для исследователя интеллектуального творчества шахматист представляет такую же находку, как для генетика - дрозофила. И различие между выделенными курсивом понятиями нагляднее всего иллюстрирует пример шахматной партии [Крогиус 1976]. Как показали специальные наблюдения, гроссмейстер выигрывает у разрядника не за счёт большей интеллектуальной активности и, возможно, не за счёт лучших способностей - молодой шахматист может со временем превзойти нынешнего соперника, - а за счёт того, что оперирует более крупными информационными блоками. Где малоопытный игрок вынужден просчитывать массу деталей, ходов и ответов, гроссмейстер "интуитивно" видит ситуацию, причём часто интуиция проявляется через механизм эстетических предпочтений. Динамический образ ситуации аккумулирует опыт поколений шахматных мастеров, освоенный через большой индивидуальный опыт. Результаты грандиозной умственной работы "в снятом виде" присутствуют при оценке обстановки, прогнозировании и принятии решений, даже если квалифицированный шахматист осуществляет эти операции полуавтоматически. Укрупнение информационных блоков обеспечивается механизмами семантических связей. Установлено, например, что кратковременная память удерживает 7+-2 элементов, причём это нормативное количество неизменно при предъявлении букв или слов. Но при фиксированной методике расчёта 7 слов, очевидно, содержат больше информации, чем 7 букв. Далее, вместо слов можно предъявлять короткие фразы, описывающие предметные образы, или каждое предложение (слово) может представлять хорошо известное испытуемому художественное произведение; специальная тренировка позволяет задействовать широкие ассоциативные отношения (мнемотехника) и т.д. Хотя элементный состав краткосрочной памяти ограничен, её информационный объём способен возрастать в очень широком диапазоне. Ещё бо`льшим, практически неограниченным диапазоном обладают смысловые блоки долговременной памяти, в которой осуществляются операции "свёртывания", "вторичного упрощения" и иерархического перекодирования информации. Как отмечал выдающийся исследователь когнитивных механизмов Г.А. Миллер, потенциал семантического перекодирования составляет "подлинный источник жизненной силы мыслительного процесса" (цит. по [Солсо 1996, с.179]).
Процедуры исторического наследования, свёртывания информации, вторичного упрощения, иерархического перекодирования реализуются, конечно, не только в развитии шахматного искусства, но и в любой профессиональной деятельности и в обыденном поведении. Если современный третьеклассник не научился пересказывать прочитанный про себя текст, его подозревают в умственной отсталости. Между тем первые личности, умевшие молча читать и понимать написанное, появились только в Греции VI - V веков до н.э. - изначально письмо предназначено исключительно для чтения вслух - и являлись уникумами [Шкуратов 1994]. Почти две тысячи лет после того способность читать про себя считали признаком божественного дара (как у Августина) либо колдовства (такая способность могла служить доводом при вынесении смертного приговора!
В.Ф. Петренко [2010], видный представитель культурно-исторической школы в психологии, изучал методом построения семантических пространств оценки сказочных персонажей дошкольниками с различным интеллектуальным развитием. Одному ребёнку хороший Буратино видится по аналогии умным, послушным и т.д.; другой характеризует его как умного, доброго, но непослушного. Снежная Королева в восприятии первого ребёнка представляет собой "склейку" негативных характеристик, второй оценивает её как злую, жестокую, но красивую. В первом случае сознание одномерно, а во втором число независимых координат когнитивного образа возросло, что свидетельствует о лучшем интеллектуальном развитии. При специальном изучении данного феномена обнаруживается, что, с одной стороны, когнитивная сложность - величина переменная; она положительно зависит от знакомства с данной предметной областью и отрицательно - от силы переживаемого эмоционального состояния. С другой стороны, она остаётся относительно устойчивой характеристикой индивида и группы (культуры или субкультуры). Замечено, например, что субъект, обладающий высокой когнитивной сложностью, столкнувшись с диссонантной информацией по поводу периферийной для него предметной области, склонен к разрушению стереотипа и созданию объёмного образа, тогда как у когнитивно простого субъекта в аналогичной ситуации стереотип не разрушается, а только меняет знак: однозначно позитивное становится негативным и наоборот [Назаретян 1986; Петренко 2005]. Когнитивно сложные люди легче понимают чужие мотивы, они более терпимы и вместе с тем более независимы в суждениях [Biery 1955; Schrauger, Alltrocchi 1964; Marcus, Catina 1976; Кондратьева 1979; Шмелёв 1983]. Метод построения семантических пространств используется и для изучения политико-психологической динамики в лонгитюдном исследовании [Петренко, Митина 1997].
Знание есть добродетель. Сократ Под "разумом" следует понимать... определённые практические принципы, из которых проистекают все добродетели и вообще всё, что необходимо для формирования подлинной нравственности. Джон Локк О зависимости между интеллектуальным уровнем и качеством человеческих отношений первыми заговорили мыслители осевого времени. Хотя суждения по этому поводу Сократа и Конфуция выглядят прямолинейными, подчас вызывающе элитарными и подвергались критике уже их современниками, они задали одно из стержневых направлений этической мысли. В гл. 1.1.2 мы рассмотрим, как и почему соображения о моральной компоненте разума были позже отодвинуты (особенно в Европе) на задний план и по-настоящему стали востребованными уже в эпоху Возрождения. Зато в XVII-XIX веках уверенность в том, что интеллектуальное развитие влечёт за собой улучшение нравов, сделалась сердцевиной прогрессистского мировоззрения. Соответственно (см. §1.1.1.1), это убеждение господствовало в сознании европейцев начала XX века и казалось окончательно развенчанным через несколько десятилетий. Даже в бескомпромиссно оптимистической марксистско-ленинской идеологии качество социальных отношений связывалось, конечно, не с уровнем интеллекта людей, а с их классовой принадлежностью. Поэтому, кстати, марксистская философия истории не допускала мысли о сокращении социального насилия в прошлом. Напротив, К. Маркс, Ф. Энгельс и прочие социалисты с сочувствием принимали концепцию Ж.Ж. Руссо о том, что люди по природе своей добры и миролюбивы, но частная собственность сделала их алчными и кровожадными. А поскольку конкуренция за собственность играла всё более существенную роль, то и насилие должно было возрастать; только устранение эксплуататорских классов (и "реакционных народов"? - см. цитату Энгельса в §1.1.1.4) "диалектически" вернёт обществу исконное состояние мира и гармонии.
Политолог Т.Р. Гарр, изучив архивные записи с 1200 года, обнаружил, что число убийств в Лондоне и близлежащих городах последовательно сокращалось [Gurr 1981]. Перепроверка данных историками и криминалистами [Cockburn 1991; Eisner 2003] подтвердила полученный результат. Было показано, что уровень насильственной смертности сокращался и в других странах Западной Европы. Расчёты антропологов продемонстрировали разительное различие по этому показателю между первобытными и современными обществами [Keeley 1996]. А в 2011 году вышла в свет монография С. Пинкера, где представлена развёрнутая картина сокращающегося насилия от каменного века до современности [Pinker 2011]. Книга приобрела широкую известность и, по свидетельству зарубежных коллег, многих побудила пересмотреть прежние взгляды на историческую тенденцию.Результаты Пинкера полностью подтвердили выводы и расчёты нашей междисциплинарной группы, изучавшей эту проблему в 1990-2000-х годах{7}. Ценность такого совпадения повышается тем обстоятельством, что мы исходили из иных концептуальных посылок и пользовались другими источниками. Мало зная о работе Элиаса и ещё совсем не зная об англо-американских публикациях, мы проверяли гипотезу, вытекающую из синергетической модели устойчивого неравновесия (см. §1.1.1.6, §1.1.3.1). Дополнительным импульсом послужили исследования выдающегося психолога Ж. Пиаже - едва ли не первого, кто спустил центральную тему европейского просветительства (отношение разума и морали) с философско-публицистического на конкретно-научный уровень.
Вывод о зависимости качества моральной регуляции от интеллекта не вызывал особых возражений до тех пор, пока дело касалось индивидуального роста (онтогенеза). Но когда американский психолог Л. Колберг [Kohlberg 1981] попытался примерить концепцию морального развития к истории общества, наши старые знакомцы - фундаменталисты и постмодернисты - приняли его концепцию в штыки, и даже приверженцы социального эволюционизма сочли её бездоказательной. Последующие работы Колберга и его учеников не привлекли к себе внимания, соразмерного их социальной значимости, однако после 1990 года специалисты по культурной антропологии, исторической психологии и социологии вновь заинтересовались филогенезом культурных регуляторов. Ещё в 1893 году Э. Дюркгейм [1996, с.56] высказал сожаление по поводу того, что в социальной науке отсутствует эмпирический критерий нравственного прогресса. "Совсем не доказано, - писал он, - что цивилизация - нравственная вещь. Чтобы решить этот вопрос... надо найти факт, пригодный для измерения уровня средней нравственности, и затем наблюдать, как он изменяется по мере прогресса цивилизации. К несчастью, у нас нет такой единицы измерения". Не рискну утверждать, будто теперь найдена универсальная "единица нравственности", но некоторые рамки соотнесения даёт сравнительное исследование социального насилия. При этом, правда, обнаружился целый ряд методологических трудностей [Galtung 1990; Савчук 2001]. Помимо проблем со сбором и систематизацией исходного материала, бросается в глаза то, что само понятие насилия крайне неоднозначно трактовалось людьми в различных культурах и исторических эпохах. Попытки сформулировать его единое определение даже только для нашего времени наталкиваются на обескураживающий факт: содержание этого понятия очень быстро изменяется с ростом чувствительности граждан к качеству социальных отношений. Радикальные вариации в поле словесного денотата - дрейф семантического ряда - отчётливо прослеживаются даже на сравнительно короткой временно`й дистанции в пределах одной культуры.
Добавлю, что исторические сопоставления внутри отдельного региона не показывают ничего кроме бессистемных и не поддающихся осмыслению флуктуаций. Это наглядно продемонстрировала классическая книга П.А. Сорокина [2000], значительная часть которой посвящена сравнительному исследованию военных потерь в античной Европе и в Европе последних веков. Сопоставление глобальных показателей ещё более трудоёмко, но оно выявляет определённую динамику. Так, в XX веке Европа дала 65-70% военных потерь всей планеты, тогда как XIX век выглядит чуть ли не идиллически. Идиллия, однако, разрушается, если рассматривать человечество в целом. Последнее более корректно постольку, поскольку речь идёт о единой системе, и ограничение насилия в одних регионах часто обеспечено его ростом в других регионах. По Б.Ц. Урланису [1994], во всех колониальных войнах XIX века погибли 106.000 европейских солдат и миллионы туземцев, общее число которых трудно поддаётся счёту. Есть основания полагать, что даже по абсолютному числу необратимых потерь в вооружённых конфликтах XIX век не уступает XX веку, а по относительнымпоказателям превосходит его в разы. Чрезвычайно велик, например, разнобой по поводу числа жертв Опиумных войн и Тайпинского восстания в Китае [Дикарёв 1991; Wang Yumin 1993; Cao Shuji 2001], но, если отбросить крайние оценки, они могли составить от 60 до 100 млн. человек. Кровопролитные войны происходили и в других регионах Азии, Африки, Австралии, Северной и Южной Америки, причём в ряде случаев осуществлялся неприкрытый геноцид коренного населения, когда "война" перетекала в "репрессии" и просто в расправы над неспособными к адекватному сопротивлению этносами. По масштабу человеческих жертв уничтожение "диких рас" и "реакционных народов" (см. §1.1.1.4) не уступает концлагерям и газовым камерам. Последние были изобретены в XX веке как раз для того, чтобы скрывать зверства тоталитарных режимов, но прежде такая "стыдливость" не требовалась, коль скоро геноцид объявляли "естественным законом эволюции" и даже веянием "прогресса". На этом фоне совокупные 5.5 млн. европейских военных потерь в XIX веке едва ли превысили 5 - 7% мировых потерь. По всей видимости, ниже, чем в любую из прежних эпох, был в XX веке и процент бытовых жертв. Суждения же о нём как апофеозе жестокости основаны на антропологически и социологически некорректных посылах. Во-первых, к последнему столетию примеряются гораздо более высокие гуманистические стандарты, чем к прежним эпохам. Во-вторых, относительные критерии подменяются абсолютными, причём выпячиваются жертвы военного и политического насилия и игнорируется динамика бытовых жертв. В-третьих, сохраняется инерция евроцентрического мышления: страданиям европейцев невольно придаётся больший вес, нежели страданиям всех прочих людей (см. также §1.1.2.7). Кроме того, в-четвёртых, эта историческая близорукость демонстрирует, что даже профессиональные учёные подвержены характерной иллюзии, которая экспериментально выявлена в когнитивной психологии и названа эвристикой доступности: распространённость явления оценивается тем выше, чем легче вспомнить подходящие примеры [Tversky, Kahneman 1973]. Возвращаясь к общеисторической тенденции, отметим, что снижение уровня физического насилия особенно наглядно при сравнении далёких друг от друга эпох. На основании независимых этнографических и археологических свидетельств мы оценили различие в коэффициенте кровопролитности между обществами XX века и племенами охотников-собирателей в полтора порядка [Назаретян 2008]. При этом некоторые исследователи утверждают, что процент жертв в открытых сражениях между племенами сопоставим с европейскими войнами XX века [Blainey 1975]. Но отчётливая грань между состояниями "войны" и "мира" отсутствует, а практика ночных набегов на соседние поселения [Gat 2006], межплеменных и внутриплеменных убийств даёт в целом довольно зловещую картину. Выше приведено замечание М. Мосса о "естественности" насильственной смерти в понимании туземцев. Другой авторитетный антрополог Дж. Даймонд, обобщив свои многолетние наблюдения и критически осмыслив данные коллег, резюмировал: "В обществах с племенным укладом... большинство людей умирают не своей смертью, а в результате преднамеренных убийств" [Diamond 1999, с.277]. И такой известный поклонник палеолита, как М. Коэн, был вынужден признать, что даже в мирных племенах и при отсутствии формальных признаков войны "число убийств в расчёте на душу населения удивительно велико"
Но по мере того как убийства становились легче осуществимыми, действительный коэффициент насильственной смертности исторически последовательно сокращался. Такое парадоксальное сочетание фактов позволяет выделить пятый вектор социальной эволюции: совершенствование культурно-психологических средств ограничения физического насилия.Последнюю тенденцию отличает ещё более выраженная нелинейность - мы далее покажем, что она издревле перемежалась всплесками смертоносного насилия даже на глобальном уровне, - причём социально-историческое развитие по вектору ограничения насилия, как и по четырём предыдущим, происходит в режиме гиперболического ускорения. Полмиллиона насильственных смертей в 2000 году составляют около 0.007% от 6.5 млрд. населения планеты, т.е. совокупный коэффициент кровопролитности в начале XXI века - 0.00007 (ср. 0.0015 в XX веке) - оказался беспрецедентно низким. Отчёт ООН за 2010 год, когда население достигло 6.8 млрд., даёт приблизительно такое же число насильственных смертей [Global... 2011]. В отдельных странах показатель снизился до 0.00001 и даже меньше [Рейтинг... 2014].
.6. Модель техно-гуманитарного баланса и шестой вектор эволюции: виртуализация
Такова благородная природа человека, что он не может видеть перед собой значительного развития материальной силы без того, чтобы в нём не возникло стремления к силе нравственной, которая должна к ней присоединиться и управлять ею. Франсуа Гизо
Множество наций и государств канули в небытие из-за тщеславной гордыни, тогда как умеренность и взвешенность могли бы спасти их. Артур Хейли
История учит даже тех, кто у неё не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение... В.О. Ключевский
Революцию начинают от хорошей жизни и заканчивают от плохой. Ю. Поляков
Сопоставление данных по различным историческим эпохам позволило выдвинуть гипотезу о том, что на протяжении человеческой истории и предыстории закон техно-гуманитарного баланса служил механизмом отбора социокультурных систем, который интенсифицировался в критических фазах рассогласования между инструментальным и гуманитарным интеллектом. С ростом инструментального могущества культурные ценности и практические нормы внутригрупповых, межгрупповых, а также социоприродных отношений проходили всё более трудное испытание: социумы, не сумевшие своевременно привести культурно-психологические регуляторы в соответствие с возросшими деструктивными возможностями, выбраковывались из исторического процесса, разрушив природные и/или организационные основы своего существования. Одно из нетривиальных следствий гипотезы мы видели в том, что, несмотря на увеличение разрушительного потенциала технологий, коэффициент кровопролитности общества на протяжении тысячелетий колебался в пределах одного порядка. Тот факт, что он нелинейно, но последовательно сокращался, стал для самих исследователей неожиданностью, которая повысила достоверность проверяемой гипотезы. Гипотеза, кроме указанных выше фактов, имеет общеэволюционные основания. В зоологии выявлена примечательная закономерность: сила инстинктивного торможения внутривидовой агрессии у высших позвоночных в норме соразмерна естественной вооружённости вида. Это правило этологического баланса обеспечивает жизнеспособность популяций в дикой природе. Обобщив биологические наблюдения, К. Лоренц [2008, с.281] остроумно экстраполировал их на область антропологии: "Можно лишь пожалеть о том, что человек... не обладает "натурой хищника"". Грациальный австралопитек, родоначальник семейства гоминидов, был обделён естественными орудиями убийства, а потому не нуждался в надёжном инстинктивном торможении агрессии. Если бы нам посчастливилось произойти от львов, то насилие не играло бы в истории столь существенной роли. Ответ на это парадоксальное суждение пришёл из-за океана и оказался сенсационным. Было показано, что в расчёте на единицу популяции львы (и другие сильные хищники) в естественных условиях убивают себе подобных чаще, чем люди [Wilson 1978]. Итоги расчётов требуют осмысления постольку, поскольку контрастируют не только с растиражированными мифами, но и с рядом бесспорных обстоятельств. Во-первых, лев действительно обладает мощным инстинктивным тормозом на убийство особей своего вида, который у человека отсутствует. Во-вторых, плотность проживания хищников в природе несравнима с возраставшей демографической плотностью. Наконец, в-третьих, несопоставимы "инструментальные" возможности взаимной агрессии. Подобные факты каждый раз новым ракурсом поворачивают перед нами вопрос о том, что же позволило роду Homo существовать сотни тысяч лет, наращивая потенциал разрушительных технологий и не имея биологически унаследованных ограничений на их использование.
Чем же объяснить снижение показателей насильственной смертности по мере того как потенциальные возможности насилия возрастали? Может быть, люди становились со временем "менее агрессивными"? Или более приверженными моральным требованиям? Оба эти простые предположения не выдерживают критики. При описании социально-политических или "цивилизационных" циклов удаётся проследить, как массы, охваченные "пассионарной" идеологией - новым религиозным, национальным, расовым или классовым просветлением - демонстрировали всплеск экспансионистских устремлений. На следующих стадиях мотивационная энергетика постепенно угасала, что часто приводило к растворению сообщества (партии, сословия, этнической, конфессиональной группы). Ниже мы покажем, что всплеск экологической или геополитической агрессии во многих случаях провоцировался внутренней разбалансировкой социума, оборачиваясь катастрофическими последствиями. Но неизвестны какие-либо независимые данные, позволяющие говорить о снижении уровня агрессивности людей как о долгосрочном историческом векторе. Исходя из косвенных эмпирических свидетельств, более правдоподобно обратное предположение. Наблюдения в естественных и в лабораторных условиях показывают, что у млекопитающих концентрация особей одного вида повышает уровень агрессивности [Романчук, Медведева 2009]. При переполнении экологической ниши часто атрофируются инстинкт торможения внутривидовой агрессии, родительский инстинкт и даже инстинкт самосохранения. Последнее проявляется массовыми самоубийствами: киты и дельфины выбрасываются на берег, а сухопутные животные тонут в водоёмах ("феномен леммингов"). Человек в полной мере унаследовал природную агрессивность животных предков. Специальные эксперименты, давно вошедшие в психологические хрестоматии [Milgram 1974; Zimbardo 1975], демонстрируют, как способны высвобождаться подавленные импульсы агрессии в соответствующих ролевых контекстах. При этом веками возраставшая демографическая плотность могла усиливать фрустрационный фактор, сгущая естественный фон агрессивности, на который накладывалось развитие убойных технологий, повышавших эффект физического усилия и тем самым снижающих порог мотивации, необходимой и достаточной для массовых расправ внутри сообщества. Вместе с тем удалённость потенциальных жертв, возможное отсутствие телесного, иногда даже зрительного и слухового контакта облегчали перенос агрессии на внешние сообщества. С учётом этих обстоятельств уменьшающиеся показатели смертоносного насилия выглядят ещё более загадочным фактом. Сомнительно и предположение о возраставшей приверженности людей моральным требованиям. Автору этих строк по работе приходилось общаться с выходцами из первобытных племён. Из личных наблюдений, из бесед и из литературных источников могу судить, что как раз эти люди представляют собой в некотором смысле образец безусловного следования нормам морали и "обычного" права (т.е. права, построенного на обычае). Им не нужны полицейские или доносчики - произвольное нарушение табу исключается почти категорически. Например, в южноамериканских племенах аше мужчины охотятся индивидуально, приносят добычу женщинам и участвуют в коллективной трапезе (моногамия в обществе практически отсутствует - преобладают отношения промискуитета). При этом сохраняется абсолютный запрет охотнику питаться мясом убитого им животного - дозволено есть только то, что добыто соплеменниками [Clastres 1967]. И каждый внимательно следит за тем, чтобы ни один кусок от принесённой им туши не попал к нему в рот. При первом знакомстве с племенем я был 25-летним юношей, ещё не разучившимся задавать наивные вопросы. Я спросил у своего друга, чья мать происходила из этого племени (в последующем это известный в Парагвае учёный, политик и журналист Виктор-Хасинто Флеча), что случится, если охотник по ошибке нарушит пищевое табу. "А примерно то же, - ответил он, - что будет с тобой, если ты узнаешь, что съеденная котлета приготовлена из печени твоего скончавшегося приятеля". Мой друг умел объяснять очень доходчиво...
Превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влекло за собой всплеск экологической и/или геополитической агрессии (её простейшей формой часто служил безудержный демографический рост), сопровождавшийся предкризисным психическим синдромом. С ростом потребностей усиливалось ощущение всемогущества и безнаказанности, формировалось представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создавала нетерпеливое ожидание всё новых успехов и побед. Процесс покорения становился самоценным, иррациональным и нарастающим. Массу людей охватывала жажда "маленьких победоносных войн" и поиск умеренно сопротивляющихся врагов. Актуализовалось психическое состояние, которое немецкий политолог П. Слотердейк [Sloterdijk 1983], исследовавший психологические предпосылки Первой мировой войны, назвал массовым комплексом катастрофофилии. К похожим выводам приходят не только профессиональные обществоведы. Так, М.С. Бурцев [2007] показал, что во многих случаях повышение уровня ресурсов приводит к росту агрессивности. А автор математической теории катастроф В.И. Арнольд [1990] вывел общее правило: скорость сползания к катастрофе увеличивается с приближением к ней. В нашем случае этому способствует, кроме эйфории успеха, ещё ряд специфических механизмов общей, социальной и политической психологии. Гештальтпсихологами выявлен феномен градиента цели, который состоит в том, что с приближением к желанной цели мотивационное напряжение усиливается. Согласно же закону оптимума (закон Йеркса-Додсона), эффективность простой деятельности пропорциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятельности при чрезмерной мотивации снижается. Наконец, как известно из экспериментальной психосемантики, эмоциональное напряжение снижает когнитивную сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся уплощённо [Петренко 1982]. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения (IV) не только не растёт соразмерно знаменателю, но, напротив, уменьшается. Углубляющийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества, подталкивая его к катастрофе. Более детально предкризисные процессы изучены в политической психологии. В середине XIX века А. де Токвиль, рассмотрев множество конкретных исторических эпизодов, показал, что социальному взрыву всегда предшествует рост качества жизни и опережающий рост ожиданий. Уже на этой фазе обнаруживается специфическое искажение массового восприятия, которое мы назвали ретроспективной аберрацией. Суть феномена в том, что через призму растущих ожиданий обыденное сознание оценивает динамику экономических и/или политических тенденций искажённо. С ростом объективных возможностей усиливается неудовлетворённость настоящим: по общему убеждению, жизнь становится хуже.
гуманизация культурно-психологических регуляторов (морали, права, экономических отношений и т.д.) - это не мистический процесс и вместе с тем не произвол великих гуманистов прошлого, а накопление драматического опыта, связанного с прагматикой устойчивости развивающейся социоприродной системы. При изучении прогрессивной эволюции мы каждый раз убеждаемся: дело не в том, что люди становились лучше, а в том, что культура, проходя через горнило драматических катаклизмов, совершенствовала контроль над естественными импульсами и тем самым адаптировала человека к растущему инструментальному могуществу. Так множились языкичеловеческого общения, совершенствовались средства сублимации биологической агрессии в конструктивные действия и расширялось пространство индивидуального выбора.
СМИ, ориентируясь на ожидания публики, выстраивают информационные приоритеты по четырёхступенчатой лестнице. Сообщения о несчастьях и трагедиях "интереснее", чем позитивные сведения. Из трагедий "интереснее" те, что произошли по вине людей. Из рукотворных трагедий особый интерес представляют спровоцированные умышленно (конфликты, особенно массовые). Вершину информационного рейтинга составляют конфликты, выражающие различие в групповой принадлежности. В итоге сюжеты, связанные с насилием, оказываются самыми динамичными и привлекательными и заполняют львиную долю информационного пространства (включая выпуски последних известий и художественные сценарии). Это не составляет особенность современных людей или "рыночных" каналов - по тому же рейтингу выстраивали информационные сюжеты сказители и летописцы, и оттого история предстаёт перед нами преимущественно как череда войн и убийств. В.А. Тишков [2001, с.15] назвал это "законом жанра исторической драматизации". Между тем люди склонны смешивать "псевдособытия", сфабрикованные и (или) функционально выстроенные режиссёрами, с событиями, наблюдаемыми воочию [Boorstin 1961]: социальные психологи доказали, что этот эффект, называемый в клинике конфабуляцией, вполне нормативен для массового сознания. Далее вступает в действие та самая эвристика доступности, о которой рассказано в §1.1.1.5, - типичная иллюзия, состоящая в том, что выше оценивается распространённость тех событий, примеры которых легче вспомнить. Поскольку же в инфосфере образы физического насилия явно преобладают, постольку их частотность массовым сознанием решительно преувеличивается. То, что наши не столь далёкие предки регулярно переживали и наблюдали внутри и вне родного дома, мы с избытком наблюдаем на страницах и на экранах - и тем удовлетворяем функциональную потребность в острых переживаниях. Погружённый в пространство интенсивного виртуального насилия и пресыщенный им, наш современник ощущает собственное бытие "по эту сторону" экрана телевизоров и компьютеров как пребывание в рекреационной зоне - зоне ненасилия, образующейся обычно более или менее стихийно посреди бушующей войны подобно "оку тайфуна". Всё это служит важным фактором ограничения физического насилия и вместе с тем создаёт иллюзию его роста (типичный пример ретроспективной аберрации!). Обращает на себя внимание ещё один аспект обсуждаемой тенденции. Специальные эксперименты, проведённые как с людьми, так и с животными, демонстрируют системную подоплёку насилия: при взаимодействии особей одного вида выделяются устойчивые иерархические ниши, которые воспроизводятся при различном индивидуальном и количественном наполнении сообщества. Так, колонии крыс с удивительной регулярностью образуют роли "эксплуататоров" различного ранга, "работяг", у которых более наглые и сильные отнимают бо`льшую часть добытой пищи, "независимых" и своего рода "бомжей", собирающих объедки. При попытке экспериментаторов образовать новые сообщества из особей одного ранга или увеличить их численность в них быстро выстраивается изоморфная функциональная иерархия [Helder et al. 1995]. В нашем случае интересно, что по мере того как компьютерные сети складываются в самостоятельную систему в ней репродуцируются хорошо знакомые отношения социального доминирования. Мы встречаем здесь и своеобразное хулиганство ("бескорыстное" производство вирусов), и функции "виртуального" грабежа и прочих преступлений - банальный лесной, уличный или квартирный грабёж сменяется хакерскими атаками, взломами кодов, похищением финансовых средств и т.д. Иначе говоря, насилие в быту, как и в политике, смещается из физической в виртуальную сферу. Многотысячелетняя тенденция "виртуализации" - возрастающий удельный вес событий, происходящих в индивидуальном и общественном сознании, по отношению к событиям внешнего (масс-энергетического) мира - охватывает не только феномены насилия, но всю систему социального бытия. В §1.1.1.4 показано, как за историческое время возрастала (в ускоряющемся режиме) интенсивность информационного потока и как, в частности, с возрастанием скорости и пропускной способности каналов усиливалась роль информационной составляющей в социальной организации и экономике. Долгосрочное влияние художественных образов, технических, философских, религиозных и политических идей на ход событий в обществе и в природе давно превысило влияние стихийных природных эксцессов, что составляет стержень перерастания биосферы в ноосферу во множестве его позитивных и негативных проявлений. Одним из маркеров "ноосферизации" стали также неуклонно возраставшие плотность и частота антропогенных кризисов по мере ускорения исторического развития (см. гл. 1.1.2). Таким образом, шестой вектор социально-исторической эволюции составляет последовательное смещение ядра причинно-следственных зависимостей в сферу виртуальной реальности.
В книге "Физика будущего" М. Каку [2013, с.26] изложил Принцип пещерного человека: "Всякий раз, когда возникает конфликт между современной техникой и желаниями наших примитивных предков, эти самые примитивные желания побеждают. Всегда". Остроумно сказано, только вот незадача: если бы это было верно, то сформулировать Принцип пещерного человека мог бы разве что пришелец с той планеты, где такой Принцип не действует. Догадавшись о непробиваемой "пещерности" вымерших туземцев, инопланетянин разъяснил бы своим космическим собратьям, отчего физик Митио Каку на Земле так и не родился: человеческие предки окончательно перебили друг друга чуть раньше или чуть позже, чем вылезли из пещер! Факт нашего существования - самое надёжное свидетельство того, что пещерный человек не безраздельно и не всегда господствовал над обладателями новых средств разрушения. Это и показывает модель техно-гуманитарного баланса.А вот ещё характерное суждение (испанский философ Х. Валлверду высказал его в дискуссии по проблемам "машинной этики"): "Мораль строится на зыбучих песках предрассудков и мнений, но не на истине, так как это продукт культурного соглашения, а не глубинной реальности" [Singularity... 2012, p.127]. Оставив "истины" богам, заметим, что опять забавный ход мысли искрит с загадкой существования. Приведённые в этой и в следующей главе наблюдения убеждают, что "культурные соглашения" изменялись не случайно и не по прихоти моралистов (равно как и не по воле небес), но в соответствии с прагматикой социальной жизнеспособности. Они всегда служили негэнтропийными механизмами эволюции и проходили стадию жёсткого отбора на соответствие исторической эпохе; только благодаря сохраняющейся способности духовной культуры укрощать растущую инструментальную мощь сегодня ещё есть кому обсуждать историю. А в Разделе 1.2 будет показано, что человеческие ценности рождены космической эволюцией и потому принадлежат, если угодно, сфере самой что ни на есть "глубинной реальности".Рост информационной ёмкости интеллекта, совершенствование средств сублимации агрессии и виртуализация бытия - единый пучок векторов, которые несводимы один к другому, но переплетены между собой. Анализируя в гл. 1.1.2 переломные эпизоды человеческой истории, мы предметно рассмотрим, как они взаимосвязаны с остальными векторами, и убедимся, что их общим знаменателем оказывается последовательное удаление общества вместе с природной средой - т.е. единой антропосферы - от естественного (дикого) состояния. А в Части II будет также выведен сопряжённый интегральный знаменатель - последовательное увеличение совокупной сложности системы по мере перерастания биосферы в антропосферу: только возрастающая внутренняя сложность могла обеспечить удаление общества (и ранее - живой природы) от равновесия с окружающей средой.
§1.1.2.5. "Мораль бронзы" и "мораль стали": начала критического мышления
Развитие философии положило начало расколу между мифом и логосом. Карен Армстронг
Предыдущий параграф завершился выдержкой из статьи известных отечественных историков. Продолжим цитату: "Да, древние цивилизации были основаны на исключении чужака и презрении к неполноправному, презрении откровенном и спокойном, не прикрытом лицемерием, не смягчённом оговорками. Да, выразившееся в них архаическое мировоззрение... вначале просто не знало того, что мы называем личностным. Все это - правда, но лишь одна сторона правды" [Древние... 1989, с.470-471]. Другая её сторона в том, что древность завершилась массовым духовным брожением, изменившим облик мировой культуры. Эта переломная эпоха названа осевым временем.
Термин в его нынешнем значении принадлежит немецкому врачу, психологу, философу и историку К. Ясперсу. Он раньше других обратил внимание на то, что середина I тысячелетия до н.э. ознаменована удивительно синхронными процессами на всей ойкумене передовых обществ - от Иудеи и Греции до Индии и Китая, - вмещавшей до 90% тогдашнего населения планеты. Великие пророки, мудрецы, политики и полководцы жили на расстоянии в тысячи километров, говорили на разных языках и часто не подозревали о существовании друг друга. Но результатом их загадочным образом согласованной духовной работы стало появление "человека такого типа, который сохранился и по сей день" [Ясперс 1991, с.32].
Переворот осевого времени "вывел человека из "утробного", доличностного состояния" [Древние... 1989, с.474]. Его лейтмотивом стало образование человеческой индивидуальности, самокритики, морали, совести и личности, а потому феноменологическое представление этой удивительной эпохи (которым мы предварим анализ её исторических предпосылок) удобнее всего связать с ключевыми персонажами.
...Трудно определить даже с точностью до века даты жизни Заратуштры, историки не всегда соглашаются между собой по поводу его этнического происхождения. Допускают и то, что это вообще собирательный образ, объединяющий плеяду мыслителей, хотя такое предположение вроде бы не подтверждено сравнительным анализом текстов [Берзин 1985]. Если всё же Заратуштра - реальный человек, живший в Иране между X и VII веками до н.э., то следует признать его одним из величайших гениев в истории человечества. До Заратуштры не существовало представлений о Добре и Зле как вселенских началах, о борьбе между ними и перспективе окончательной победы Добра над Злом (поэтому в §1.1.1.1 он упомянут как предтеча прогрессистской идеологии Нового времени, а в 2.1.1.1 - как далёкий предвестник идеи "сингулярности"), о способности каждого человека различать доброе и злое и необходимости активно участвовать в утверждении нравственных идеалов, о свободе индивидуального выбора и ответственности за свой выбор. Исследователи отмечают, что впервые в лице Заратуштры человек дорос до критического отношения к сложившимся традициям, и им был сделан по существу первый шаг от всевластия внеличностных мифологических форм мышления к мышлению личностному. От Заратуштры ведёт начало представление об универсальных антиподах - Боге и Дьяволе, - артикулированные образы рая, ада и даже чистилища (в виде узкого моста над пропастью, по которому способна пройти, не сорвавшись, только праведная душа). От его ближайших сподвижников, не дождавшихся наступления Божьего царства при жизни Учителя, - образы Второго Пришествия и Страшного Суда, даже Матери-девственницы, от которой через три тысячи лет после ухода Отца должен родиться Сын Заратуштры...
В итоге с расширением христианских общин во всех слоях римского общества начало сокращаться население. Для выполнения социальных функций приходилось всё шире рекрутировать варваров, которые, быстро усваивая римские амбиции, сочетали их с примитивной ментальностью. Поражения римской армии от численно уступающих войск варваров, злорадное мародёрство плебса и рабов были симптомами окончательного внутреннего разложения... Как отмечено в §1.1.2.5, раннее христианство представляло собой идеологию во многих отношениях ретроградную. Критическое мышление, разум и знание были развенчаны во имя слепой веры и бездумного подчинения Авторитету. Темпераментный Тертуллиан заявлял, что "не может быть ничего общего между философом и христианином, между питомцем Греции и небом. Вера... не только несравненно выше всякой науки, но её вообще нельзя даже сопоставить с разумом. Лишь свободный от науки человек... может быть настоящим христианином, ибо только незапятнанной знаниями душе присущи высокие нравственные начала" [Уколова 1992, с.112]. Феодальное общество, опиравшееся на такую идеологию, "характеризовалось кардинальным отступлением почти от всех элементов развитого римского общества к более архаичным формам" [Парсонс 1997, с.55]. Торжество христианства на века превратило Европу в отсталый регион, а её народы - в аутсайдеров Евразийского континента [Diamond 1999]. Сегодня многие избегают говорить о "тьме" европейского Средневековья, поскольку такая установка мешает описывать внутренние реалии по-своему сложной эпохи, но никто не оспаривает свидетельства "чудовищного мрака" и "нищеты" [Бродель 2008, с.209]. В эволюционном контексте бросается в глаза, что ценности знания, критического суждения и личностного самоопределения были вытеснены ценностями слепой веры, Божьего страха и подчинения авторитету церкви. Это отразилось на всех аспектах социальной жизни, от бытовых ценностей и норм (забвение туалетов, бань и т.д.) до образовательных и экономических показателей. Историки отмечают, что в VII-XI веках в Европе почти полностью исчезло городское население, и идеи великих философов античности стёрлись из памяти их прямых потомков; в XII веке тексты Платона и Аристотеля заново осваивались европейской культурой в переводе с арабского языка [Бродель 2008; Армстронг 2005].
Специальные исследования дают развёрнутую картину сравнительной динамики исторического бытия в ведущих государствах Средневековья. По данным В.А. Мельянцева [1996; 2004], к началу второго тысячелетия Китай, Индия и страны Ближнего Востока далеко опережали Западную Европу в хозяйственном и духовном отношении. Так, урожайность зерновых и подушевое производство железа были в 3-5 раз выше, уровень урбанизации и ВВП на душу населения - в 1,5-2 раза, а уровень грамотности населения - в 5-10 раз. Выводы российского учёного согласуются с результатами зарубежных авторов, особенно выделяющих успехи средневекового Китая. Согласно наблюдению американских синологов [Stunkel 1991; Lin Yufu 1995], к началу XIV века в этой стране сложился едва ли не весь комплекс технологических и экономических предпосылок для промышленной революции. Там существовали большие города с развитыми товарно-денежными отношениями, печатные станки, китайцам был хорошо знаком порох, в сталелитейном производстве применялся каменный уголь, из скважин добывалась нефть (продукты которой использовали для освещения и для производства лекарственных мазей) и т.д. "В XV - XVI веках, когда Европа только выбиралась из мрака Средневековья, Китай с его военно-промышленным флотом, состоявшим из гигантских джонок, вполне мог стать колониальной державой и завладеть богатствами земного шара" [Levathes 1994, p.142]. Но примерно в 1436 году император издал указ, запретивший строительство морских судов и положивший конец заморской экспансии. "Китай принял решение повернуться к миру спиной" [Kennedy 1988, p.7]. Исследователи, конечно, не могут обойти вопрос о том, почему дальнейшие события в Китае не развивались по той же логике, по какой они спустя века развивались в Европе (колониальная экспансия, индустриальная революция и прочее). Ответ ищут в сфере духовной культуры и психологии, причём в одних случаях акцент ставят на этнических, а в других на исторических различиях между регионами. Эти два аспекта - "история" и "география" - часто смешиваются, а этнопсихологические особенности, как и во многих других случаях, преувеличиваются. Подчас можно заметить почти буквальное совпадение между текстами, описывающими специфику мировосприятия китайцев и средневековых европейцев, т.е. в действительности речь идёт о психологической специфике не столько этносов, сколько эпох. При сравнении с Новым временем заметны характерные для Средневековья консерватизм, культ предков, склонность следовать устоявшимся образцам и неприятие новизны{10}. Здесь коренится важнейшее препятствие технологической революции. У китайцев XIV - XVI веков не сформировалось понятие прогресса или развития как движения от низшего к высшему. Технические открытия и растущее экономическое благополучие не служили в их глазах свидетельствами небесного одобрения или восхождения от тьмы к божественному свету. Смены исторического подъёма, застоя и спада виделись китайцами как фазы неизбежного цикла истории; на всём протяжении её господствующими ценностями остаются не новшества и предпринимательский успех, а стабильность устоев, властных отношений и ритуалов [Ионов 2001]. В данном отношении идеология и массовое сознание китайцев не сильно отличались от современных им европейцев, которые ещё также оставались ориентированными почти исключительно на авторитет традиции. Сравнительно больший консерватизм китайцев мог быть обусловлен совершенством сложившихся порядков. Кроме того, зороастрийско-иудейско-христианская традиция содержала актуально малозаметный штрих, о котором мы упоминали в §1.1.1.1 и который в перспективе сыграл существенную роль. А именно, в этой традиции ещё на стадии осевого переворота обозначилось частичное "распрямление" временно`го цикла, отделение исторического времени от вечности. Такая картина допускала если не восхождение, то, по крайней мере, возвращение человека (в лице его достойных представителей) к высотам Эдема. Но прежде чем этот концептуальный штрих сыграл важную роль в европейской и мировой истории (сместив эпицентр эволюционных процессов к северо-западу Евразии), европейцам пришлось пережить драматические события.
Одно из них выражено концепцией антропологических констант (см. §1.1.1.2): общий уровень социальных страхов и социальной агрессии остаётся неизменным на всех достаточно длительных стадиях исторического развития, хотя их источники и объекты меняются. Второе выражает закон поляризации, сформулированный П.А. Сорокиным [1991] в разгар Второй мировой войны: при катастрофической обстановке на одном полюсе обостряются психические и нравственные патологии, проявляются апатия, паника, злоба и агрессия, а на другом - мобилизуется воля, актуализуются подвижничество, самоотверженность и "альтруистическое перевоплощение". По`зднее европейское Средневековье, полное реальных катастроф, насилия и вместе с тем невротических страхов и чувства безысходности, обнаружило разрушительные и саморазрушительные бездны человеческой души, но одновременно задействовало её защитные механизмы. В поисках психологической компенсации люди стали обращаться к интеллектуальным прозрениям выдающихся мыслителей, до поры сохранявшимся на периферии духовной культуры (избыточное разнообразие). Вера в лучшее будущее добавляла светлые тона в текущее мироощущение...
Классическая теория систем строилась на идее гомеостазиса, и до сих пор даже в некоторых эволюционных концепциях определяющей остаётся категория равновесия (см., напр., [Spier 2010]). Между тем уже А.А. Богданов в "Тектологии", интерпретируя в организационных терминах принцип Лё Шателье, отметил, что при сопротивлении физической структуры внешнему воздействию "дело идёт не о системах равновесия" [Богданов 1925, с.262]. Позже советский биофизик Э.С. Бауэр [1935] использовал для определения жизни категорию устойчивого неравновесия. В 1947 году Э. Шредингер [1972] независимо от Бауэра показал, как "крайне маловероятное" (высокоорганизованное, или низкоэнтропийное) состояние способно сохраняться без противоречия законам термодинамики, за счёт "потребления упорядоченности извне". К 1970-м годам группами естествоиспытателей в разных странах был накоплен богатый экспериментальный материал, свидетельствующий о возможности спонтанного усложнения материальных структур в потоке свободной энергии. Обобщение полученных данных привело к формированию серии оригинальных моделей самоорганизации, получивших название синергетики (Г. Хакен, Германия), теории динамического хаоса (М. Фейгенбаум, США), теории аутопоэза (У. Матурана, Чили), нелинейной неравновесной термодинамики и теории диссипативных структур (И. Пригожин, Бельгия).
В синергетическом определении жизнь - это устойчиво неравновесное состояние вещества, сохранение которого обеспечивается постоянной работой, противопоставленной уравновешивающему давлению среды; с прекращением такой работы (жизнедеятельности) организм возвращается к состоянию равновесия, т.е. умирает. Но работа - это затрата энергии, а энергию нужно регулярно добывать из среды, накапливать в собственном теле и использовать для строительства и обновления органических структур. Со своей стороны, накопленная в теле энергия служит предметом вожделения других, а потому поведение организма, грубо говоря, нацелено на то, чтобы добывать пищу (свободную энергию) и самому не оказаться пищей для внешних и внутренних врагов. Для этого, в свою очередь, необходимо ориентироваться в пространстве-времени, "пристрастно" запоминать и предвосхищать события (см. §1.1.3.3.).По законам термодинамики, поддержание неравновесного состояния оплачивается ускоренным ростом энтропии в среде. Иначе говоря, доступная для использования энергия высвобождается при разрушении других неравновесных систем; эта неустранимая коллизия жизнедеятельности составляет смысл обескураживающей констатации: "Жить - значит разрушать".Правда, главный источник свободной энергии на нашей планете - Солнце, типичная молодая звезда, находящаяся в состоянии неустойчивого неравновесия, - разрушается самопроизвольно и на протяжении миллиардов лет выбрасывает в окружающее пространство поток лучистой энергии. Одна двухмиллиардная доля этого потока достигает поверхности Земли и частично преобразуется зелёными растениями в энергию внутренних связей путём фотосинтеза. В этом смысле фотосинтезирующие организмы не являются агентами разрушения, пользуясь "дармовой" энергией.Организмы, способные непосредственно усваивать лучистую (или химическую) энергию, называются автотрофами: это почти все растения и часть бактерий. Но и те, кто обходится без целенаправленного разрушения источника энергии, не обитают в райских кущах. В ряде случаев растениям приходится конкурировать за доступ к источнику света; к тому же, кроме энергии, им необходимы строительные материалы (минеральные вещества), углекислый газ и резервуар для сбрасывания высокоэнтропийных отходов жизнедеятельности. Все эти ресурсы также исчерпаемы, и конкуренция за них периодически принимает острые формы.Здесь необходимо принципиальное замечание. Устойчиво неравновесные системы не просто сопротивляются давлению среды - им имманентно присуще стремление на-ступать (ср. лат. ad-gredio, агрессия), захватывать всё доступное пространство и преобразовывать его по своему подобию, подавляя возможных конкурентов. Об этом фундаментальном свойстве живого вещества подробно писали Ч. Дарвин [1991], В.И. Вернадский [1987] и многие их последователи. "По законам экспансии жизни каждый биологический вид стремится к снижению разнообразия в экосистемах за счёт установления монополии своего существования. Это стремление было бы губительным для вида, если бы ему не противостояли подобные же стремления других видов". В приведённой цитате из статьи дальневосточного эколога В.В. Сухомлиновой [1994, с.137] уточним только, что речь может идти не только о биологическом виде, но и о каждой отдельной популяции. То же относится к замечанию её московского коллеги: "Стратегия любого вида нацелена на реализацию биотического потенциала, т.е. потенциальной способности увеличивать численность в геометрической прогрессии, и на захват максимально возможного пространства" [Дробышев 2003, с.59]. Э. Лекявичюс [2009, с.245], подчёркивая, что живые существа склонны любой ценой наращивать свою биомассу, иллюстрировал эту мысль афоризмом американского эколога Дж. Уолтера: "Организмы прожорливы (greedy)".
Эта донельзя простая схема в принципе отражает логику одного из магистральных направлений в развитии биосферы - наращивание пирамиды агрессии. Разрушительная активность одних видов регулируется разрушительной активностью по отношению к ним со стороны других видов, преемников по пищевой цепи. Агрессивный напор жизнедеятельности при дефиците ресурсов делает неизбежным периодическое обострение кризисов различного масштаба, а кризисы (и сопутствующие им катастрофы), в свою очередь, становятся предпосылкой качественного усложнения биоценозов. Именно лимиту доступных ресурсов в реальном мире мы обязаны едва ли не всеми значимыми результатами биологической и социальной эволюции. Общество в синергетической модели также представляется как неравновесная система особого типа, устойчивость которой обеспечена искусственным опосредованием внешних (с природной средой) и внутренних отношений. Культуру в таком контексте составляет весь комплекс опосредствующих механизмов: орудия и прочие материальные продукты, языки, мифологии, мораль, право и т.д.{1} Единый концептуальный контекст обеспечивает и обобщённое понимание переломных фаз развития. Приходится отметить, что понятие кризиса стало в последнее время своего рода публицистическим штампом. Да и в серьёзной науке трудно найти ясное определение. Некоторые исследователи полагают, что отношения между обществом и природой, равно как между организмом и средой, будучи изначально кризисными, остаются таковыми по определению, и речь может идти только о степенях остроты кризиса. Подобно тому, как, по версии известного физиолога Г. Селье [1972], сама жизнь представляет собой имманентный стресс, периодически усиливающийся и относительно ослабевающий. Сказанное, в общем, справедливо постольку, поскольку определяется самой сущностью устойчивого неравновесия. Но, предельно расширяя понятия, мы теряем предмет, а потому здесь полезно ограничить рамки. Рано или поздно в существовании неравновесной системы наступает фаза угрожающего снижения устойчивости, когда, в силу изменившихся условий, наработанные ранее шаблоны жизнедеятельности становятся контрпродуктивными. Такую фазу мы и выделяем при помощи термина кризис. Кризис способен обернуться катастрофическим разрушением системы, её частичной перестройкой или качественным развитием. Оценка во многом зависит от масштаба: что для отдельной системы катастрофа, то в масштабе метасистемы может оказаться продуктивным кризисом. Даже планетарные катастрофы в истории биосферы (сопровождающиеся гибелью большинства видов) становились творческим импульсом для качественного развития жизни.
В действительности то, что XX век состоялся, завершился и плавно перетёк в следующий, - огромное достижение человечества, включая политических лидеров, учёных, художников и широкие массы. Способность сосуществовать с ядерными боезарядами (совокупная взрывная мощность которых в разгар Холодной войны достигла 1.2 млн. хиросимских бомб [Довгуша, Тихонов 1996]) и межконтинентальными ракетами была подготовлена длительной эволюцией ценностей, бытового и политического мышления. Сколь ни отвратительны нам многие политические деятели ушедшего века, надо понимать, что наши чувства обусловлены именно временем и местом их деятельности. Тираны XX века ни по свирепости, ни по числу жертв не превосходят своих исторических предшественников. А рядом с персонажами XVI - XVII веков они выглядели бы и вовсе кисейными барышнями. Жестокости и кровопролития, которые в XX веке чудовищны, прежде были нормативными и морально приемлемыми. Нацисты тщательно скрывали газовые камеры от мира и от собственных граждан, а Святая Инквизиция осуществляла массовое уничтожение иудеев и гугенотов демонстративно, с уверенностью в том, что вершит богоугодное дело. Большевики втихаря расстреливали бывших царских офицеров, а якобинцы ловили беременных аристократок, вырезали человеческие плоды из утробы, нанизывали их на штыки и, размахивая "трофеями", шумно дефилировали по Парижу [Бабёф 1977]. Убийство царской семьи в 1918 году всячески замалчивали, а воцарение Романовых ознаменовалось публичной казнью четырёхлетнего мальчика - сына Марии Мнишек и Лжедмитрия, - и стрельцы сгоняли народ на площадь для всеобщего обозрения экзекуции. Характерно, что в XX веке ни в Германии, ни в России, ни даже в Турции правительствам, творящим геноцид, не удалось обеспечить тотальную поддержку населения: известно, как граждане, рискуя жизнью и подчас не испытывая национальной, классовой или религиозной симпатии к жертвам, спасали их от гибели [Мадиевский 2006].
Только достигнутый в XX веке уровень политической ответственности позволил воздержаться от использования самого разрушительного оружия. На исходе Второй мировой войны нацисты даже под угрозой безоговорочного поражения и личной гибели всё же не посмели применить боевые химические снаряды, что тридцатью годами ранее считалось приемлемым. В 1945 году и ранее физики, работавшие над созданием атомной бомбы (Н. Бор, Р. Оппенгеймер и др.), ратовали за то, чтобы поделиться технологическими секретами с СССР и установить международный контроль над их использованием, а К. Фукс рисковал жизнью ради устранения опасной монополии [Феклисов 2016]. Учёные проявили замечательную дальновидность, ибо в итоге такие жёсткие политики, как Г. Трумэн, И.В. Сталин и их преемники, сумели выстроить систему международных отношений достаточно гибкую, чтобы избежать прямого военного столкновения сверхдержав. История и здесь доносит до нас частичные локальные прецеденты. Китайцы долгое время использовали порох для игрушек и фейерверков. В XVII веке японские самураи отказались от огнестрельного оружия, сочтя его недостойным истинного воина (а европейские рыцари покапризничали - но так и не отказались). В 1775 году Людовик XVI отверг предложенный инженером Дю Перроном "военный орга`н", прообраз пулемёта, выстреливающий одновременно 24 пули, и объявил изобретателя врагом рода человеческого [Шапарь 2005]. Некоторые первобытные племена, изолировавшись, забывали технологии, использовавшиеся их предками. Но всё это лишь отдаленные аналоги тех глобальных решений, которые удавалось принимать и соблюдать во второй половине XX века. "Равновесие страха" послужило импульсом к осознанию планетарного единства и становлению общечеловеческих ценностей. С 1960-70-х годов предметом общественного внимания сделалась глобальная экология{13}. Образовались международные организации качественно нового типа, предназначенные для согласования хозяйственной политики, защиты экосистем, контроля над мирным использованием атомной энергии. В идеале такие организации принципиально неконфронтационны (объединяющим мотивом служит образ общей угрозы, но не общего врага) и являются уникальными детищами XX века.
На протяжении XX века, с одной стороны, необычайно расширились объём и содержание понятия "человечество", а с другой - небывало возросла цена отдельной человеческой жизни. Впервые не теоретически, а на уровне обыденного сознания общество начало ощущать ответственность за судьбу индивида, независимо от его возраста, сословной, классовой, расовой или географической принадлежности. Это утверждение выглядит декларативным и отчасти является таковым постольку, поскольку наличное положение дел не удовлетворяет радикально возросшим требованиям и критериям. К концу века европейцев шокировала высокая (5-7%) детская смертность в африканской стране, они собирали средства, а самые отчаянные и лично отправлялись помогать голодающим или страдающим от эпидемии. При этом редко вспоминали, что всего двумя веками ранее в их собственных странах детская смертность была значительно выше, а продолжительность жизни - ниже. Потрясали дикие случаи семейного насилия, убийства родителями детей, столкновения на этнической и расовой почве, потому что они стали носить исключительный характер, вызывая общественный резонанс. Хотя утверждение об ответственности общества за каждую индивидуальную судьбу в констатирующем плане, мягко говоря, несколько преувеличено и даже провокационно, диахронные сопоставления красноречиво демонстрируют динамику изменений в норме человеческих отношений. Критики справедливо указывали на неравномерность в материальных доходах и условиях жизни между развитыми и развивающимися странами: например, с 1800 по 1995 год разрыв в подушевом ВВП возрос в 50-60 раз [Фридман 1999]. Но от многократных указаний на обстоятельства такого рода у неискушённого читателя складывалось впечатление, будто речь идёт об обнищании бедных регионов. Хотя в действительности, конечно, это следствие рывка, который совершили страны Европы и Северной Америки за два столетия, а некоторые страны Азии и Южной Америки - всего за несколько десятков лет. Те же расчёты показывают, что технологический и экономический прогресс в регионах-лидерах давал, хотя и с отставанием, ощутимые эффекты в регионах-аутсайдерах, а дистанция между полюсами в гуманитарной сфере сокращалась [Фридман 1999]. Гуманитарная сфера - это не только показатели детской смертности и средней продолжительности жизни, но также уровень грамотности, доступность образования, информации и т.д. Гуманитарные итоги XX века являются прорывом в человеческой истории. Но, как учат синергетическая теория и живая практика, за всё приходится платить. В частности, радикальное снижение детской смертности и рост продолжительности жизни обернулись, во-первых, демографическим взрывом (с массой сопутствующих социальных, политических и экологических проблем) и, во-вторых, накоплением генетического груза. Первым ареалом бурного демографического роста стала Европа. Европейцы и выходцы из этой части света, распространившиеся по всем континентам, в 1800 году составляли 22% населения Земли, а в 1930 году - примерно 30% [Кеннеди 1997]. Затем, однако, в Европе началась следующая фаза "демографического перехода", усугубленная новой мировой войной: с ростом экономики, бытовых и образовательных потребностей деторождение адаптировалось к очень низкой смертности настолько, что население начало сокращаться. Вместе с тем западные технологии и - в меньшей степени - западные ценности распространялись по планете, повлекши быстрый демографический рост в странах "третьего мира". Острейшие социальные проблемы из региональных переросли в глобальные.
Ещё одна волна издержек, связанных с практическим подавлением культурой естественного отбора, - прогрессирующее накопление генетического груза - станет предметом подробного обсуждения во Второй части книги. Здесь отметим, что точечные сопоставления (эмоциональный фон и реакция на события жестокости в разных исторических эпохах) и специальные расчёты показывают, что никогда в истории планеты средний "маленький" человек не знал такой индивидуальной безопасности, какую ему предоставило современное общество. К началу XXI века он был как никогда защищён от агрессивной биологической среды, от голода и эпидемий, а также от физического насилия. Параллельно с насилием снижался порог чувствительности к насилию, равно как к смерти вообще, к своей и к чужой боли, к грязи, к дурным запахам и т.д. Сами понятия насилия, даже убийства разрослись до немыслимых прежде значений (дрейф семантических рядов). В начале XXI века многие готовы объявить "убийством" внутриутробные аборты по медицинским показаниям, тогда как все традиционные культуры терпимо относились к многообразным практикам "постнатального аборта" (см. §1.1.1.5). Случаи жестокого обращения с ребёнком, растиражированные СМИ, становились темой массового пристрастного обсуждения. Локальное боестолкновение или теракт, в которых гибли десятки людей, остро переживались сотнями миллионов на далеких континентах и, попав на экраны ТВ и персональных компьютеров, служили поводом для заявлений о "чудовищном росте жестокости в современном мире". Прежде сочувствие к трагедии лично незнакомых людей (не являющихся при этом "братьями" по вере или по крови, которых обижают "чужаки") оставалось уделом отдельных выдающихся личностей или, в лучшем случае, тонкого слоя гуманистической интеллигенции и не принимало массового характера. Исключительные события, бывшие когда-то нормативными, в начале XXI века вызывали острое беспокойство и тревогу. Снизившийся порог чувствительности к насилию составляет подоплёку ретроспективной аберрации, и люди ощущают возрастающую опасность. Здесь, однако, мы не можем ограничиться ссылкой на перцептивные иллюзии. Согласно закону техно-гуманитарного баланса, с необычайно возросшим энергетическим потенциалом мировая цивилизация сделалась менее "дуракоустойчивой", т.е. даже при заметно снизившейся жестокости резко повысилась цена насилия: каждый его акт как никогда чреват далеко идущими последствиями. Человечеству удалось избежать тотального ядерного конфликта ценой переноса противоречий между сверхдержавами в русло локальных войн, почти постоянно пылавших в том или ином регионе с 1945 по 1991 годы. За эти десятилетия искусство политической демагогии было поднято на такую высоту, что средневековые иезуиты выглядели бы теперь школярами.
Прогрессивным считается такой путь развития системы, на котором она со временем всё более удаляется от равновесия с окружающей средой. В.С. Голубев
Не существует ни одного исключения из правила, по которому любое органическое существо естественно размножается в столь быстрой прогрессии, что, не подвергайся оно истреблению, потомство одной пары быстро заняло бы всю Землю. Чарльз Дарвин Классическая теория систем строилась на идее гомеостазиса, и до сих пор даже в некоторых эволюционных концепциях определяющей остаётся категория равновесия (см., напр., [Spier 2010]). Между тем уже А.А. Богданов в "Тектологии", интерпретируя в организационных терминах принцип Лё Шателье, отметил, что при сопротивлении физической структуры внешнему воздействию "дело идёт не о системах равновесия" [Богданов 1925, с.262]. Позже советский биофизик Э.С. Бауэр [1935] использовал для определения жизни категорию устойчивого неравновесия. В 1947 году Э. Шредингер [1972] независимо от Бауэра показал, как "крайне маловероятное" (высокоорганизованное, или низкоэнтропийное) состояние способно сохраняться без противоречия законам термодинамики, за счёт "потребления упорядоченности извне". К 1970-м годам группами естествоиспытателей в разных странах был накоплен богатый экспериментальный материал, свидетельствующий о возможности спонтанного усложнения материальных структур в потоке свободной энергии. Обобщение полученных данных привело к формированию серии оригинальных моделей самоорганизации, получивших название синергетики (Г. Хакен, Германия), теории динамического хаоса (М. Фейгенбаум, США), теории аутопоэза (У. Матурана, Чили), нелинейной неравновесной термодинамики и теории диссипативных структур (И. Пригожин, Бельгия). К сожалению, в 1970-1990-х годах приходилось наблюдать взаимное неприятие авторами терминов, используемых коллегами. Но в последнее время распространилось объединяющее название всех подобных моделей - теория сложности. Мы пользуемся указанными терминами как близкими по содержанию, отдавая предпочтение наиболее распространённому в России термину "синергетика" и говоря в целом о "моделях синергетического типа".
В синергетическом определении жизнь - это устойчиво неравновесное состояние вещества, сохранение которого обеспечивается постоянной работой, противопоставленной уравновешивающему давлению среды; с прекращением такой работы (жизнедеятельности) организм возвращается к состоянию равновесия, т.е. умирает. Но работа - это затрата энергии, а энергию нужно регулярно добывать из среды, накапливать в собственном теле и использовать для строительства и обновления органических структур. Со своей стороны, накопленная в теле энергия служит предметом вожделения других, а потому поведение организма, грубо говоря, нацелено на то, чтобы добывать пищу (свободную энергию) и самому не оказаться пищей для внешних и внутренних врагов. Для этого, в свою очередь, необходимо ориентироваться в пространстве-времени, "пристрастно" запоминать и предвосхищать события (см. §1.1.3.3.).По законам термодинамики, поддержание неравновесного состояния оплачивается ускоренным ростом энтропии в среде. Иначе говоря, доступная для использования энергия высвобождается при разрушении других неравновесных систем; эта неустранимая коллизия жизнедеятельности составляет смысл обескураживающей констатации: "Жить - значит разрушать".Правда, главный источник свободной энергии на нашей планете - Солнце, типичная молодая звезда, находящаяся в состоянии неустойчивого неравновесия, - разрушается самопроизвольно и на протяжении миллиардов лет выбрасывает в окружающее пространство поток лучистой энергии. Одна двухмиллиардная доля этого потока достигает поверхности Земли и частично преобразуется зелёными растениями в энергию внутренних связей путём фотосинтеза. В этом смысле фотосинтезирующие организмы не являются агентами разрушения, пользуясь "дармовой" энергией
