Хочу также отметить, пусть и мелочь . Вот иногда смотришь фильм ( или сериал), про нас, наши актёры , наши имена, но чувствуешь - что-то не то, нп так себя ведут. Лезешь в поисковик и выясняешь, что фильм этот снят поикальке какого-нить западного фильма . Например, " Родина"- главный герой перешедший на сторону исламских террористов полковник спецназа - американский образец, или " Преступление"- вот вроде все может, в неестественность идет, каокй-то северной страны образец, Дания илии Норвегия, или вот сейчас зачем-то сняли Хауса на нашем материале, выглядит абсурдно. Зачем? Менталитет порушить..
КАК ЭКСПРЕССИВНЫЙ ИНДИВИДУАЛИЗМ УГРОЖАЕТ ГРАЖДАНСКОМУ ОБЩЕСТВУ? Карл Р. Трумен
С сокращениями
В нынешнем политическом и социальном климате с его быстрыми изменениями и очевидной нестабильностью особенно сильны и вызывают разногласия многочисленные вопросы: право на аборт, рост порнографии, растущее признание эвтаназии и репродуктивных технологий, возрождение радикальной расовой политики и такие вопросы, как свобода слова и вероисповедания. Эти различные проблемы не являются отдельными явлениями, связанными, если они вообще связаны, каким-то туманным понятием социальных беспорядков или широко распространенной культурной тревожности, но в основе этих различных проблем лежит единство, возникающее из того, как люди интуитивно понимают себя и свои отношения с другими. Короче говоря, в основе наших нынешних культурных конфликтов лежит общее представление о себе, которое преобразует наш мир, от наших институтов до нашего понимания морали. Под «я» я подразумеваю не общепринятое использование термина, означающего наше базовое сознание того, что мы являемся личностями, а скорее то, как я понимаю свою идентичность, как я отношусь к более широкому обществу и как я понимаю счастье и процветание. Это понимание устанавливается в интуитивных рамках, установленных обществом; можно сказать, что общество побуждает людей инстинктивно думать о себе определенным образом. Таким образом, наше понимание самости не является результатом сознательного размышления, а скорее функцией интуиции, которую общество культивирует в нас. Это то, что канадский философ Чарльз Тейлор называет социальным воображаемым: я говорю о «воображаемом» (i), потому что я говорю о том, как обычные люди «воображают» свое социальное окружение, и это часто не выражается в теоретических терминах, это переносится в образы, истории, легенды и т. д. Но также верно и то, что (ii) теория часто является достоянием небольшого меньшинства, тогда как в социальном воображаемом интересно то, что его разделяют большие группы людей, если не все общество. Что приводит к третьему различию: (iii) социальное воображаемое - это то общее понимание, которое делает возможными общие практики и широко распространенное чувство или легитимность.1
Социальное воображаемое нельзя свести к набору сознательных идей или принципов. Скорее, это комбинация идей, интуиций и социальных практик, которые служат для укрепления чувства себя. Что касается специфической природы современного я, то это то, что Роберт Белла называет «выразительным индивидуализмом»: Экспрессивный индивидуализм утверждает, что у каждого человека есть уникальное ядро чувств и интуиции, которое должно раскрыться или быть выражено, если индивидуальность должна быть реализована.2 Чарльз Тейлор также рассматривает этот экспрессивный индивидуализм как нормативное современное понятие самости на Западе. Он конкретно связывает это с тем, что он называет «культурой «подлинности», которую он описывает следующим образом: [Культура подлинности - это культура, в которой] у каждого из нас есть свой собственный способ реализации нашей человечности, и важно найти и прожить именно его, а не подчиняться модели, навязанной нам извне, обществом, предыдущим поколением, религиозным или политическим авторитетом.3 Экспрессивный индивидуализм предполагает авторитет внутренних чувств в том, что значит быть личностью, что имеет ряд последствий. Чтобы быть по-настоящему самим собой, необходимо вести себя внешне в соответствии с этими внутренними чувствами. Понятие подлинности приобрело известность в результате того, что внешнее поведение, не соответствующее внутренним чувствам, указывает на то, что внешнее, социальное «я» не является истинным отражением реального, внутреннего «я». Экспрессивный индивидуализм несет с собой набор моральных приоритетов, которые служат для формирования морального воображения индивидуума и, следовательно, характера общества, состоящего из таких индивидуумов; счастье и человеческое процветание, как правило, отождествляются с внутренним чувством психологического благополучия или мира индивидуума. В своем обсуждении американской публичной биоэтики директор Центра этики и культуры и профессор права и политики в Нотр-Дам Картер Снид суммирует последствия такого индивидуализма для морального воображения общества, утверждая, что он способствует атомизации общества: "В антропологических рамках американской публичной биоэтики, по-видимому, человеческие отношения и социальные договоренности также оцениваются в свете того, насколько хорошо или плохо они служат самоопределяющим проектам индивидуальной воли. Согласно этому описанию, индивидуумы сталкиваются друг с другом как атомизированные воли. Эти индивидуумы объединяются в сотрудничестве для достижения взаимовыгодных целей и расходятся, когда такие цели достигаются или от них отказываются. Или, возможно, они сталкиваются друг с другом как противники, которые должны бороться, чтобы превзойти друг друга, чтобы достичь своих самоопределенных и самоопределяющих целей. Соответственно, антропология экспрессивного индивидуализма возвышает принципы автономии и самоопределения над другими конкурирующими ценностями в иерархии этических благ, такими как благодеяние, справедливость, достоинство и равенство.4 В целом, экспрессивный индивидуализм имеет далеко идущие последствия для того, как общества думают о социальных отношениях, этике и праве.
Интеллектуальные истоки и история экспрессивного индивидуализма
Рост экспрессивного индивидуализма тесно связан с внутренним поворотом, которому подверглось западное мышление со времен, когда вопросы религиозной веры и эпистемологической определенности сочетались с крахом традиционного церковного авторитета. Самым известным примером этого внутреннего поворота, возможно, является мысль Рене Декарта с его принципом радикального сомнения и предложением психологического самосознания как основы уверенности, хотя фигура Жан-Жака Руссо, возможно, имеет большее значение. Основные идеи Руссо - что люди рождаются свободными и невинными, но их моральные чувства искажены обществом - оказались влиятельными как в политической, так и в образовательной теории. Кроме того, его внимание к чувствам, или тому, что мы могли бы назвать «эмоциональными инстинктами», как к жизненно важным для надлежащего морального чувства, предоставляет значительный авторитет чувствам с точки зрения того, как люди понимают собственную идентичность. Его призыв прислушиваться к неиспорченному внутреннему голосу природы - это призыв позволить нашим инстинктам определять, кто мы есть. Это в значительной степени предвосхищает современную экспрессивную личность. Авторизация Руссо внутренних чувств нашла мощных культурных защитников в различных деятелях, связанных с романтизмом. Романтическое движение было особенно заметно в немецко- и англоязычных мирах конца XVIII и начала XIX веков. Через поэзию, живопись и музыку романтизм был отмечен акцентом на личности, эмоциях, силе природы и на предпочтении средневековья классике и сельского городскому. Примечательно, что некоторые радикальные деятели романтического периода также напрямую нападали на организованную религию (т. е. институциональное христианство) и идею пожизненного моногамного брака. Для романтиков, таких как Перси Биши Шелли и Уильям Блейк, организованная религия и брак представляют собой гетерономные препятствия счастью спонтанной личности; эта тема культурного протеста связывает романтизм с политикой сегодняшнего дня. То, что спасло романтизм от чистого этического субъективизма, было убеждением, что природа имеет внутреннюю моральную структуру. Внутренний, неиспорченный голос природы был одинаков для всех и включал в себя сочувствие и симпатию к другим. Как заметил Руссо, все этические принципы - справедливость, равенство и т. д.— были просто формализованными выражениями этих основных человеческих чувств. Однако в середине XIX века представление о том, что человеческая природа имеет внутреннюю моральную структуру, подверглось яростной философской атаке. Три выдающихся примера - Фридрих Ницше, Карл Маркс и Чарльз Дарвин. Ницше утверждал, что практическое устранение Бога и метафизики Иммануилом Кантом сделало мораль беспочвенной. Мораль была уловкой, которую одна группа в обществе использовала, чтобы лишить власти другую. Маркс, опираясь на историзм Георга Гегеля, рассматривал мораль как средство, с помощью которого господствующий класс сохранял социальный и экономический статус-кво и, таким образом, свою власть. А Дарвин, релятивизируя различие между людьми и миром животных, отрицал, что люди существуют для определенной космологической цели или результата, и превратил мораль в рационализацию поведения, которое служит сохранению вида. Эффект каждого из них был в том, чтобы разбить уверенность романтиков в том, что людей можно охарактеризовать как врожденно хороших. Зигмунд Фрейд в начале ХХ века сделал еще один ключевой шаг. Фрейд считал, что внутреннее психологическое пространство коренится в темных и иррациональных силах человеческого сексуального желания, которое начинается не в период полового созревания, а в младенчестве. Это был замечательный сдвиг от секса как того, что люди делают, к тому, чем люди являются. Этот сдвиг заложил концептуальную основу для сексуальной идентичности, а следовательно, и для ее связи с политикой. Хотя именно присвоение Фрейда деятелями Новых левых, такими как Герберт Маркузе и Вильгельм Райх, дало этому самые острые теоретические выражения, очевидно, что как только сексуальное желание будет считаться центральным для человеческой идентичности, оно займет ключевое место в политическом дискурсе. Современный экспрессивный индивидуум является также сексуализированным индивидуумом, с самовыражением и представлениями о человеческом счастье и процветании, определенными в терминах, которые отводят значительное место сексу.
Технологические и культурные факторы
Для того чтобы экспрессивный индивидуализм стал нормативным, интеллектуальное повествование должно было иметь как внутреннюю правдоподобность, так и средства для глубокого формирования интуиции культуры. На это влияют различные факторы. Возможно, наиболее важным здесь был крах традиционного внешнего институционального авторитета, такого как нация, религия и семья, каждый из которых предоставлял более широкую, объективную основу, с помощью которой индивидуумы могли определять свою идентичность. Поскольку за последние 50 лет каждый из них подвергся значительному испытанию - внутренним разложением, изменениями в экономическом поведении, продвижением подрывных нарративов элитой СМИ и индустрии развлечений, а также влиянием информационных технологий - они стали все более слабыми как основные источники личной идентичности. Это усилило правдоподобность идеи о том, что мы можем в значительной степени выбирать, кем мы являемся. С продвижением нарратива экспрессивного индивидуализма в кино и на телевидении (включая рекламу) утрата старых нарративов идентичности была легко восполнена новыми, основанными на сексуальной идентичности, гендере, расе и т. д. История того, как именно это произошло, сложна и выходит за рамки этой статьи. Но всепроникающая природа экспрессивного индивидуализма теперь является неоспоримой реальностью.
Политические проявления экспрессивного индивидуализма
а) Индивидуальные права. Наиболее очевидным следствием подъема экспрессивного индивидуализма как нормативного «я» на Западе является то, что он приводит к приоритету индивидуальных прав над обязанностями по отношению к другим. Если индивид является базовой единицей социальной реальности, а личное счастье является целью, то все другие социальные отношения начинают рассматриваться как договорные, и их цель (в идеале) состоит в том, чтобы служить этой цели. Для Руссо и его культурных наследников человек рождается свободным, но при этом повсюду находится в цепях из-за социальных отношений, в которых он находится. Таким образом, стандартное отношение к другим в мире экспрессивных индивидов склоняется к потенциально враждебному. Когда «стремление к счастью» отделяется от более широкой социальной структуры и скорее означает «стремление к личному счастью, как его понимает индивид», понятие социальных обязательств резко ослабевает, поскольку то, что составляет счастье, зависит от субъективных предпочтений. Другие люди существуют для того, чтобы дать мне возможность реализовать себя так, как я выберу. В той мере, в какой они этого не делают, они являются проблемами, которые необходимо преодолеть или - в случае нерожденных или пожилых людей - устранить. Мы видим это в появлении разводов без вины, в которых обязательства перед детьми, например, восприняты через призму взгляда на брак, который ставит личное счастье договаривающихся сторон в центр своей цели. Союз может, даже должен, быть просто расторгнут, как только супруги больше не находят его лично удовлетворяющим. б) Трансформация жертвы. В классическом марксизме угнетение понимается в экономических терминах: люди угнетаются, когда они не могут найти работу, не получают прожиточного минимума или не могут обеспечить свои основные физические потребности. Эти формы угнетения имеют для них материальность, так что их можно публично оценить и рассмотреть. Однако экспрессивный индивидуализм с его акцентом на психологизированном «я» и внутренних чувствах трансформирует понятия угнетения и жертвы. Когда человеческое процветание определяется в терминах экспрессивного индивидуализма как внешнее раскрытие внутреннего ядра чувств, составляющих то, кем мы являемся, все, что препятствует этому раскрытию - то есть мешает нам быть «подлинными» - становится потенциально весьма проблематичным. Угнетение переходит из материальной, экономической сферы в сферу психологии. Институты и культуры могут считаться угнетающими просто потому, что они не подтверждают позитивно определенные группы или идентичности в терминах, которые такие группы считают законными. Слова становятся оружием, и даже молчание можно охарактеризовать как форму насилия, когда сообщества или отдельные лица требуют явного подтверждение идентичности или осуждение конкретного воспринимаемого зла. Когда экспрессивный индивидуализм сочетается с идиомами политики идентичности, сцена готова для социального конфликта. Эта концепция жертвенности фактически подпитывала нынешний подъем политики идентичности, в которой социально сконструированные категории идентичности (например, раса, инвалидность и гендер, отделенные от сексуальных тел) связаны с психологическим ядром. Это допускает очень широкое, текучее и, возможно, субъективное представление о том, что является и не является угнетающим, при этом обсуждение часто фокусируется на языке и репрезентации в СМИ, образовании и искусстве. Это помогает объяснить нападки на традиционные представления об академической свободе, литературных канонах и общей форме и содержании учебных программ, которые теперь часто рассматриваются как средства, с помощью которых маргинальные идентичности исключаются из мейнстрима Наиболее очевидным политическим проявлением экспрессивного индивидуализма за последние два десятилетия стал рост известности движения ЛГБТК+ (запрещено в РФ). Это движение имеет определенные характеристики, вытекающие из понятия экспрессивного индивидуализма. Во-первых, его акцент на сексуальном желании как определяющем факторе личной идентичности предполагает авторитет внутренней психологии, причем в сексуализированной форме. Во-вторых, коалиция сама по себе является продуктом экспрессивной индивидуалистической культуры, которая постулирует жертвенность и маргинализацию как добродетели /.../ Радикальное отделение гендера от биологического пола, которое предполагает трансгендерная идеология, является, пожалуй, самым ярким примером на сегодняшний день утверждения психологического над физическим. Гендерная теория, на которой основана трансгендерная идеология, рассматривает исторические различия пола как функции социально обусловленного отображения набора культурных норм на биологические различия. Таким образом, концепции мужского и женского пола считаются социальными конструкциями. Как таковые, они уязвимы для дальнейшего критического шага: полного уничтожения бинарности мужского/женского пола. Именно это сделала квир-теория, отстаивая изменчивое понятие гендера без стабильного ядра и, следовательно, потенциально бесконечного числа «гендеров». Многое можно сказать в ответ на предположения гендерной теории, но для этой статьи важно просто отметить, что это одобрение внутренних чувств по сравнению с физической реальностью и политическое требование признания этой психологической идентичности на общественной площади созвучны обществу, нормативным «я» которого является экспрессивный индивидуализм. Действительно, язык, часто ассоциируемый со свидетельствами людей, идентифицирующих себя с трансгендерами («Я прожил ложь»; «Общество заставило меня играть роль, которая не была мной»; «Я, наконец, свободен быть тем, кем я всегда был внутри»), свидетельствует об этом. Это также указывает на замечательную пластичность идентичности в нашей современной культуре, что делает определение того, что именно связывает общество, весьма проблематичным. Если даже наши тела не обеспечивают точку стабильности для социальных отношений и взаимодействия, то индивидуальная идентичность становится таинственной и нестабильной, как и любые отношения, построенные на ней.
а) Секс и порнография. Учитывая понимание процветания, которое лежит в основе экспрессивного индивидуализма - личного, психологического счастья - и сексуализированный способ понимания самости после Фрейда, неудивительно, что экспрессивный индивидуализм преобразовал сексуальную этику. С акцентом на индивидуальном счастье сами сексуальные акты теперь рассматриваются как не имеющие внутреннего морального значения; то, какое моральное значение они имеют, зависит просто от того, происходят ли они в контексте взаимного согласия вовлеченных сторон. Таким образом, традиционные кодексы, которые рассматривали сексуальные акты как обладающие моральным значением сами по себе и, таким образом, как происходящие только в определенных более широких контекстах, как правило, в пожизненном моногамном браке, стали рассматриваться как препятствующие и репрессивные. Одним из крайних примеров этого является идеология, лежащая в основе порнографии. Порнография едва ли является новшеством современной эпохи, однако как ее широкая доступность, так и ее использование, наряду с растущим общественным признанием культурным мейнстримом, знаменуют собой беспрецедентный момент в ее истории. Оставляя в стороне многочисленные критические замечания в адрес порнографии, которые могут быть сделаны (наиболее очевидные из них - ее связь с индустрией секс-торговли, угнетение женщин и все более хорошо документированные физиологические эффекты), здесь интересно то, что идеология, которую пропагандирует порнография, является примером экспрессивного индивидуализма. Половые акты имеют значение только для того, кто смотрит. Сексуальное удовлетворение аудитории является целью половых актов на экране, и поэтому тела вовлеченных в них людей являются просто инструментами для удовлетворения другого. Оторванная от любого более широкого контекста личных отношений или истории, порнография представляет секс как самоцель, причем этой целью является удовольствие потребителя, а сами акты не имеют внутреннего морального значения. «Другой» становится просто инструментом для счастья потребителя. Порнография - это сексуальная философия экспрессивного индивидуализма, доведенная до своего логического завершения.
б) Этика жизни и смерти. Экспрессивный индивидуализм оказывает глубокое влияние на вопросы жизни и смерти по крайней мере по двум причинам. Во-первых, он склоняется к мнению, что личность требует определенной степени самосознания. Это ясно из работы Питера Сингера из Принстона, который считает, что, хотя эмбрионы обладают жизнью, они не являются личностями. Быть личностью - значит быть самосознательным и способным выражать себя, действовать намеренно в направлении будущего и способствовать собственному счастью. Как новорожденные, так и взрослые с прогрессирующей деменцией, среди прочих, лишены этих качеств; и, лишенные личности, они, следовательно, не пользуются правами, которыми обладают личности. Это приводит ко второму выводу: этика жизни и смерти в мире экспрессивного индивидуализма имеет тенденцию по умолчанию сводить к форме утилитаризма, в которой морально оправданной позицией является та, которая дает наибольшее счастье большинству людей. Таким образом, если ребенок в утробе матери или даже новорожденный имеет синдром Дауна или врожденный дефект, который, вероятно, окажет неблагоприятное влияние на счастье родителей, то его можно абортировать или подвергнуть эвтаназии. Не будучи личностью, он не имеет личных прав, его счастье не является проблемой, и его судьба полностью находится в руках соответствующих лиц, то есть родителей. То же самое относится и к тем, у кого прогрессирует слабоумие: продолжение существования человека с деменцией становится вопросом счастья здоровых членов семьи, ответственных за его уход. Кроме того, растущее принятие, даже легализация, ассистированного самоубийства в западных странах является еще одним примером этого: когда человек решает, что жизнь больше не стоит того, чтобы жить, будь то из-за физической болезни или душевного расстройства, жизнь может быть прекращена, и ожидается, что государство поддержит это решение. Единственный критерий, по которому можно оценить моральность такого решения, - это личное желание заинтересованного лица.
Экстракорпоральное оплодотворение и суррогатное материнство
Вопрос экстракорпорального оплодотворения (ЭКО) является сложным, поскольку ребенок, желаемый бесплодной парой, является благом, и, действительно, дети являются одной из основных традиционных причин для брака. ЭКО, таким образом, явно относится к другой категории, нежели аборт или эвтаназия. Тем не менее, существует риск, что даже здесь экспрессивный индивидуализм может исказить моральное мышление. Как отмечалось выше, его сосредоточенность на личном счастье как центральном критерии морального статуса действия придает ему сильный утилитарный уклон, и в случае ЭКО это может означать, что единственным фокусом этической озабоченности является счастье, которое ребенок принесет паре. Другие вопросы, такие как создание жизни, которой никогда не будет позволено созреть, как в случае с судьбой оплодотворенных эмбрионов, которые не имплантируются; способы, с помощью которых извлекаются яйцеклетки и сперма; и (в случае суррогатного материнства) значение физического вынашивания ребенка в утробе матери для отношений матери и ребенка, а также проблема превращения детей в товар, тем самым резко релятивизируются или даже считаются несущественными. Другие факторы также могут оказаться столь же значимыми. ЭКО, возможно, приводит к видению воспроизводства, в котором дети создаются, а не рождаются. Создатель объекта всегда занимает позицию превосходства, контроля и власти по отношению к созданному объекту. Таким образом, когда зачатие становится вопросом технологического контроля (и по мере того, как мощь технологий увеличивается с такими процедурами, как редактирование генов), возможность - и, следовательно, проблема - проектирования детей с определенными чертами станет значимой и неизбежно будет формироваться личными предпочтениями родителей. Опять же, это связано с понятием экспрессивного индивидуализма и помещением желаний и счастья индивидуума в центр принятия моральных решений.
Правовые и политические последствия
а) Свобода слова. Западные либеральные демократии обычно рассматривали свободу слова как центральную добродетель свободных обществ. Большая часть антисоветской риторики времен холодной войны противопоставляла позицию США по этому вопросу, закрепленную в Первой поправке, позиции СССР, используя этот вопрос для демонстрации морального превосходства США. Я отметил выше, что экспрессивный индивидуализм посредством психологизации идентичности привел к преобразующему расширению понятия угнетения от озабоченности в первую очередь материальными условиями (экономическими, правовыми) до включения и даже приоритетности психологических. Говорить таким образом, который заставляет другого чувствовать себя обеспокоенным, несчастным или, используя излюбленную терминологию нашего культурного момента, «небезопасным», подвергается все большему общественному неодобрению. Причина очевидна: когда идентичность психологизируется, а стремление к счастью становится субъективным, психологическим вопросом, все, что бросает вызов этой парадигме, считается разрушительным и угнетающим. В таком мире слова можно охарактеризовать как оружие и язык насилия, что могут быть применены к речи. Томас Джефферсон считал разногласия по поводу религии безвредными, потому что они «не залезли ему в карман и не сломали ему ногу», но эти критерии теперь не единственные, которые применяются в этом новом мире экспрессивного индивидуализма, в котором чувства, а не только тела и имущество, являются центральными для идентичности. В таком мире свобода слова становится частью проблемы, а не частью решения; прикрытием для того, что Герберт Маркузе назвал «репрессивной толерантностью»; и спусковым крючком для тех протестов в кампусах, которые мы сейчас наблюдаем по всей Америке.5 б) Свобода вероисповедания. Свобода религиозных обрядов сталкивается с теми же проблемами, что и свобода слова, хотя, возможно, в более четко определенной форме. Например, в нашем нынешнем культурном климате традиционное иудейское, христианское и исламское учение против гомосексуальных актов равнозначно отрицанию идентичности таких людей и, следовательно, является актом угнетения и даже психологического насилия. В таком контексте свобода вероисповедания, как и свобода слова, скорее всего, будет рассматриваться как проблема и препятствие для человеческого процветания, а не как предпосылка такового. И это проблема, которую религиозные консерваторы просто не могут обойти. Как бы они ни извинялись за предполагаемое прошлое плохое обращение с этими людьми и как бы они ни утверждали, что относятся к ним в соответствии с их неотъемлемым достоинством, пока религиозные консерваторы сохраняют традиционное учение о сексуальном поведении, их будут считать отказывающимися признавать некоторых людей как обладающих законной идентичностью. Таким образом, религиозных консерваторов неизбежно будут обвинять в действиях в фанатичной и даже опасной манере по отношению к тем, кто идентифицирует себя несовместимо с их позицией. в) Родительские права. Экспрессивный индивидуализм, особенно преломленный через постфрейдистскую сексуальную призму, неизбежно посягает на родительские права, на что с некоторым удовольствием указал Вильгельм Райх, утверждавший, что государство должно напрямую вмешиваться, чтобы не допустить, чтобы родители действовали таким образом, который подавлял бы сексуальные инстинкты их детей.6 Действительно, сексуальное измерение экспрессивного индивидуализма - это область, в которой родительские права были наиболее подорваны. Медицинское обеспечение контрацептивами без согласия или даже ведома родителей является одним из давних примеров этого, но появление трансгендеризма открыло совершенно новую арену для споров между родителями, школами, медицинскими работниками и правительством относительно соответствующих прав этих различных сторон в отношении детей. Кроме того, учитывая растущую легитимацию ассистированного самоубийства, это может легко стать еще одной областью, в которой права детей и родительские права противопоставляются друг другу. Давление на свободу слова и религии может иметь здесь свое влияние. Нетрудно представить, что мужское обрезание, например, может рассматриваться как калечащая операция на половых органах, наложенная на беспомощного ребенка родителями-иудеями или мусульманами, и, таким образом, быть объявлено вне закона как форма физического насилия. И поскольку вред все больше психологизируется, родители, которые учат своих детей традиционной сексуальной морали, могут столкнуться с сопротивлением. Недавно предложенный закон в Шотландии был направлен на контроль речи в чьем-либо частном доме; а закон законодательного органа Виктории в Австралии запретил публичную молитву за кого-либо, чтобы изменить свою сексуальную ориентацию или излечиться от гендерной дисфории, даже если такая молитва запрашивается самим человеком. Эти примеры соответствуют нормативному экспрессивному индивидуализму, враждебному традиционным свободам, и потенциальным предвестникам более широких сдвигов в западных взглядах и законах, которые будут иметь очевидные последствия для родительских прав.
Заключение
Вышеприведенный обзор ясно показывает, что когда экспрессивный индивидуализм становится нормативным типом личности в обществе, культурные, моральные и политические последствия являются всеобъемлющими и драматичными. Его фундаментальная приверженность идее о том, что человеческие личности определяются их индивидуальным психологическим ядром, означает, что цель жизни - позволить этому ядру найти социальное выражение в отношениях, в которые самость вступает с другими. Это имеет по крайней мере три важных и взаимодополняющих последствия: это склоняет мораль к прагматичному утилитаризму, это благоприятствует определению личности, которое основано на самосознании, и это смещает представления об угнетении в сильно психологическом направлении. Это помогает нам увидеть общую нить, которая связывает политику идентичности, этику жизни и смерти, трансформацию сексуальной морали и текущие битвы за такие вещи, как родительские права, свобода слова и свобода вероисповедания. Решение сложнее, чем мы можем себе представить, и самая острая проблема исходит из того факта, что все мы в какой-то степени являемся сейчас экспрессивными индивидуалистами. Самореализация, основанная на выборе, - это способ, которым мы все склонны интуитивно мыслить. Легко представить, например, кого-то, утверждающего, что религиозные консерваторы выбирают свои религиозные общины и обязательства, как другие стремятся выбирать свою сексуальную идентичность или гендер. Религиозный консерватор может ответить, отвергнув аналогию веры в религиозную истину с выдуманным выбором образа жизни, но вызов не совсем бесполезен: люди действительно выбирают религиозные обязательства сегодня способом, неизвестным, скажем, в Средние Века, как Чарльз Тейлор утверждал очень подробно.7 И это означает, что не существует простого и прямого ответа на экспрессивный индивидуализм. Хотя он построен на мифе - что мы рождаемся свободными, а не на очевидном факте, что мы рождаемся полностью зависимыми и проводим свою жизнь, будучи зависимыми от других в меньшей и большей степени - это миф, встроенный в ядро нашего социального воображения. Как мы можем начать перестраивать что-то столь интуитивное и нерефлексивное, трудно понять. Но перестройка должна начинаться с признания реальности ситуации, в которой мы находимся, и определения различных способов, которыми экспрессивный индивидуализм как подкрепляется, так и отражается в наших культурных институтах, мышлении и практиках. Я надеюсь, что эта статья внесет скромный вклад в помощь нам в начале этого процесса.
