какая ночь! должна звезда родиться зажги костер и воду подогрей пусть будут роды легкими молиться начнем сейчас мы за нее скорей давай сюда огней своих чудесных добавь сияния из тайников луны запеленай беспомощную в песню и к берегам неси ее родным какая ночь! как разливается по венам мерцающий поток влюбленных глаз какая ночь! когда душа на Землю спускается и воскресает в нас
вей, ветер вей пой, ветер, соло здесь где-то выронил слово вьюги ночной соловей
грусть словно снега хруст и не уходит снег уходящий - просто ход по кругу как стрелочка в часах секунда-вьюга нас тихо водит вихрем настоящего
зверь, белый зверь тихие мягкие лапы кошка такой была бы здесь и теперь
пусть под калинов мост спрячутся тени снег уходящий - просто твоё решение просто твоё неуменье просить прощения просто твой детский плач в ответ на простой вопрос
веет ветер, снег сеет вьюга псалтырь читает
как хорошо, что кошка молчать умеет будто всё понимает
усталый сталкер у костра сказал вчера что синие кони уже в безопасной галактике Ра и мы выпили и пожелали миру добра
и только один новичок из приблудных поэтов он не стал с нами пить, он сказал, что неправильно это что ни люди ни кони пусть не уходят с планеты
я похлопал его по плечу и послал за дровами и он очень долго ходил, заплутал проходными дворами, а на самом деле зажигал огни по полной программе
не учись-ка врать, а ложись-ка спать, новичок. да, очередь спать уже моя, но тебе надо сил добирать, мужичок. пусть тебе снится, что синие кони узнали твой маячок.
усталый сталкер у костра сказал вчера что Чернобыль это уже гаснущая черная дыра и мы выпили и пожелали миру добра
Когда я посадил его в песках, горящая обшивка фюзеляжа стонала так, что я не думал даже, что выберусь… Но знал наверняка: я сделал все. И в этот переплет попал один… Уму непостижимо… Как хорошо, что был без пассажира мой маленький двухместный самолет. А бак рванул, когда я ждал уже на жарком осыпающемся склоне… Хоть Бог пустынь, по слухам, непреклонен, но обошлось практически без жертв. Практически… Но если посчитать, их там сгорело около десятка – исписанная старая тетрадка. Да не тетрадка, целая тетрадь. В ней было все – любимые, стихи, их имена, их лица и приметы, и песни их, и траурные ленты, и целый ворох прочей чепухи… Да что о них. Прошло немало лет с тех пор, как я попал в мою пустыню. И все течет, и звезды не остыли, и ты все так же ходишь по земле. Я говорю с тобой – издалека, пишу тебе – дурацкая привычка, слепая жажда быть небезразличным… И знаешь что, ведь я живу, пока мой голос жив. Возможно, это бред, песок, мираж, ирония пространства… Но Бог пустыни ценит постоянство и за слова хранит меня от бед. Я нахожу росу и дикий мед, ко мне приходят звери, и ночами размеренное львиное урчанье замерзнуть мне без крова не дает. И я живу, не требуя огня, а значит, и не думая о дыме… И я молюсь. Моя молитва – имя. И звери тихо слушают меня. И Бог пустынь молчит на небесах, когда слова предчувствуют порядок…
Своими замками, затворами Извели меня почти дочиста. Приворотами лечили, заговорами. Залечили почти до смерти. Я учил себя – сосчитай до ста, А потом спеши ноги унести.
За своим пришел и своё возьму. Отдадут добром – вот и ладушки. Если что не так, помяну Кузьму, Так же мать его вместе с бабушкой.
Много надо мне, шибко жадный я - Неба три локтя, колбу осени, Пёстрый узелок лета жаркого И весны на стол! Что не по себе?
Вокруг столько благ, что блаженным стал Биржевой игрок, баржевый пехтерь. Коды всех начал в полцены достал, Пришел показать - не открыли дверь!
Я же говорил, не по мне замки, Не по мне крючки, не по мне ключи. Вот стою в рядах жизни-ярмарки И прошу тебя – приди, выручи.
Быть может, придут долгожданные сроки, и правда пройдется по всем временам, чтоб в будущей жизни усвоить уроки и помнить опричников по именам. Сокрытый вельможа, чиновник-кропатель, кто, плоть надрывая, невинных травил, один был доносчик, другой был предатель, вот этот - завистник, а этот в крови. И чтоб поминуть убиенные души, твердим имена, и не хватит свечей. но сон супостатов боимся нарушить. Мы так уважаем своих палачей!
Легко и спокойно живут некрофилы, и власть придержащей корявой рукой карают идеи, романы, и фильмы и честь воздают только за упокой. а мы говорим полуправду лукаво, и, все имена опустив между строк, как будто себе оставляем мы право другим преподать этот черный урок. Как вырваться нам из трусливого плена? Так ждали в тридцатых визита в ночи. О жертве скорбим, преклоняем колена, и о подлеце мы стыдливо молчим,
кто самых великих борцов уничтожил, почти обескровил науку и рать... мне облик его неприятен до дрожи, я имя его не хочу повторять. И я умоляю: судите злодея, и бросьте Фемиде на чаши весов погибших сердца, оскверненье идеи и все имена лизоблюдов и псов. Не ради отмщенья, а ради надежды, что низость вовек не посмеет восстать, и гений Российский не смогут невежды насиловать и поворачивать вспять.
Оглянись не во гневе, а в смущеньи и горести, не боясь от стыда и прозренья сгореть. Назови свои беды по имени совести, чтобы их узнавать, если явятся впредь А. Дольский
- Опять шутовские куплетики? - проговорил он неодобрительно. - Разве вас заботливо засадили в лучшую тюрьму Парижа, чтобы вы хохотали? Ах, Франсуа, послезавтра тебе отдавать богу душу, а ты своим нечестивым весельем отвлекаешь добрых людей от благочестивых мыслей о предстоящей им горькой участи! С экрана раздался дерзкий голос невидимого Франсуа:
Я не могу писать без шуток, Иначе впору помереть.
- Именно впору, - подтвердил сторож. - Говорю тебе, послезавтра. По-христиански мне жаль тебя, ибо в аду за тебя возьмутся по-настоящему. Но по-человечески я рад, ибо с твоим уходом тюрьма снова станет хорошей тюрьмой - из того легкомысленного заведения, в которое ты ее превращаешь. - Послушай, Этьен Гарнье, я согласен, что веду себя в тюрьме не слишком серьезно, - возразил Вийон. - Но ведь вы можете избавиться от меня, не прибегая к виселице. Я не буду возражать, если ты вытолкнешь меня на волю невежливым пинком в зад. - На волю! - Сторож захохотал. - Из того, что ты мало подходишь для тюрьмы, еще не следует, что тебе будет хорошо на воле. Франсуа, ты должен вскрикивать от ужаса при мысли о воле. Воля на тебя действует плохо, мой мальчик. - И ты берешься доказать это? - Разумеется. Я не бакалавр искусств, как ты, но что мое, то мое. И общение с вашим братом, отпетыми, научило меня красноречию. Думаю, мне легко удастся переубедить тебя в трех твоих заблуждениях: в любви к воле, в ненависти к тюрьме и в противоестественном отвращении к виселице.
- Что же, начнем наш диспут, любезный магистр несвободных искусств заточения Этьен Гарнье. - Начнем, Франсуа. Мой первый тезис таков... Впрочем, надо раньше выбрать судью, чтобы все было как в Сорбонне! - Ты считаешь, что тюрьма подобна Сорбонне? - Она выше, Франсуа. В Сорбонне ты был школяром, сюда явился бакалавром! Школяров мы держим мало, зато магистры и доктора встречаются нередко. И мы кормим своих обитателей, кормим, Франсуа, кормим, а кто вас кормит в Сорбонне?.. Как же будет насчет судьи? Камера, сгрудившаяся вокруг Гарнье и Франсуа, дружно загомонила: - Жака Одноглазого! Жака в судьи! - Пусть будет Жак! - согласился сторож, и Одноглазый выдвинулся вперед. - Итак, мой первый тезис: воля плохо действует на тебя, Франсуа. Она убивает тебя, друг мой. Тебе тридцать два года, а ты похож на старика. Ты лыс, у тебя выпали зубы, руки дрожат, ноги подгибаются. Ты кашляешь кровью - это от излишества воли, Франсуа Вийон! Тебя сгубили вино и женщины. Я бы добавил к этому и рифмы, но рифмами ты балуешься и в тюрьме. Чего ты добился, проведя столько лет на воле? Ты имеешь меньше, чем имел в момент, когда явился в этот мир, ибо растерял здоровье и добрые начала, заложенные в тебя девятимесячным трудом твоей матери. У тебя нет ни жилья, ни одежды, ни денег, ни еды, ни службы. Что ждет тебя, если ты вырвешься на волю? Голод, одиночество и верная смерть через месяц или даже раньше - мучительная смерть где-нибудь под забором или на лежанке какой-нибудь подружки, приютившей тебя из жалости. Я слушаю тебя, Франсуа. - Гарнье, жестокий, бестолковый Гарнье, ты даже не подозреваешь, как прав! Все же я опровергну тебя. Да, конечно, я пострадал от излишеств воли, но я знал вволю излишеств! Не всегда, но часто, очень часто я бывал до усталости сыт. Меня любили женщины, Гарнье, тебе этого не понять, тебя никто не любил, ты сам себя не любишь! А друзья? Где еще есть такие верные друзья, как на воле? Кулак за кулак, нож за нож! И я согласен, что, выйдя на волю, через две недели умру. Но что это будут за две недели, Гарнье! Я напьюсь вдосталь вина, нажрусь жирных яств, набегаюсь по кривушкам Парижа, насплюсь у щедрых на ласку потаскух, пожарюсь у пылающих каминов и позабуду холод твоей камеры - вот что будет со мной в отпущенные на жизнь две недели! Таков мой ответ тебе, Гарнье. А скорой смерти, так щедро обещанной тобою, я не боюсь, нет!..
...судьба одна! Я видел все - все в мире бренно, И смерть мне больше не страшна!
- Ты губишь не одно тело, но и душу, Франсуа. Воля иссушает твою заблудшую душу, мой мальчик. А душа важнее тела, поверь мне, я много раз видел, как легко распадается тело. Сохрани свою бедную душу для длинной жизни, Франсуа! - На это у меня есть готовый ответ:
Легко расстанусь я с душой, Из глины сделан, стану глиной; Кто сыт по горло нищетой, Тот не стремится к жизни длинной!
- Что ж, и тезис убедителен, и возражение неплохо! - объявил Жак Одноглазый. - Будем считать, что ни один не взял верх. - Слушай теперь мой второй тезис, Франсуа. Ты должен любить, а не ненавидеть тюрьму. Ни дома, ни в монастыре, ни в церкви ты не встретишь такого воистину христианского обращения, как в тюрьме. Здесь тебя по заслугам ценят и опекают, Франсуа. Тебе предоставили место для спанья, а всегда ли ты имел такое место на воле? Тебя регулярно кормят - не жирными каплунами, конечно, но знал ли ты каплунов на воле? За тобой следят, заботятся о твоем здоровье, дают вволю спать. А если ты позовешь на помощь, разве немедленно не появлюсь я? Разве наш добрый хирург мосье Бракке не пустит тебе кровь, если ты станешь задыхаться? Тюрьма - единственное место в мире, где не примирятся с твоей болезнью, не допустят твоей преждевременной смерти. Господин судья сказал мне: "Гарнье, Вийон должен своими ногами взойти на эшафот". И можешь поверить, дорогой Франсуа, я недосплю ночей, но не допущу, чтобы болезнь осилила тебя. Такова тюрьма. - На это я отвечу тебе: прелести воли не потускнели в моих глазах от того, что ты красноречиво расписал удобства тюрьмы. - Тезис силен, а возражение неубедительно! - объявил Жак Одноглазый. - По второму пункту победил Гарнье. - Тезис третий: ты должен стремиться на виселицу, а не увиливать от нее, - возгласил торжествующий Гарнье. - Нет большего счастья для тебя, чем добропорядочная виселица. Для тебя, Франсуа, виселица не кара, а избавление. Избавление от недуга, что гнетет тебя, от мук неизбежного умирания, от боли в костях и легких, от голода и холода, от неизбывных долгов, от нищеты, от коварных друзей, от всех напастей, от всего горя, что переполняет твое сердце. Виселица для тебя выход в истинную свободу из юдоли скорби и слез. Один шаг, всего полувздох - и ты в царстве вечного облегчения и радости. А если по заслугам твоим ты угодишь не в рай, а кое-куда пониже, то горших мук, чем твои земные, и там не узнаешь. Разве ты не орал полчаса назад в этой камере как оглашенный: "Мы жили на земле, в аду сгорая". И подумай еще о том, Франсуа, что в тех подземельях под раем тебе уже никогда не придется жаловаться на недостаток тепла, а здесь ты трясешься даже в солнечные дни. Говорю тебе, спеши на виселицу, спеши на виселицу, Франсуа! - Перестань, проклятый Гарнье! Чума, чума на твое злое сердце! Не хочу умирать, слышишь, не хочу умирать, Гарнье! Боже мой, жить, только жить! Любая жизнь - в тысячу раз хуже этой, но жизнь, жизнь, жизнь! - Еще минуту назад ты хвастался: смерть мне не страшна! - Замолчи, Франсуа! - сказал Жак Одноглазый. - Не узнаю тебя. С чего ты разорался? Слушайте мое решение о споре. Восхваление виселицы меня не убедило. Истинный христианин не должен стремиться на виселицу. По этому пункту победа за Франсуа Вийоном, хоть он не удосужился подыскать дельные возражения. А в целом диспут окончен безрезультатно. - Ты необъективен, Жак Одноглазый! - возразил уязвленный сторож. - В тебе заговорили личные антипатии, и ты заставил молчать внутренний голос справедливости. В скором времени и тебе придется подставить шею объятиям волосяных рук, и ты заранее ненавидишь виселицу. Так порядочные люди не поступают, поверь мне, Жак, я опекал в моих камерах многих порядочных людей. - Выбирай выражения поосторожней, Гарнье! - зарычал Жак. - Меня обвиняли в разбое, грабежах, насилиях и убийствах, и я не опровергал обвинений. Но в непорядочности никто не смел меня упрекнуть, и я никому не позволю... - Успокойся, Жак! - дружелюбно сказал Гарнье. - Никто больше меня не ценит твоих достоинств. Я знаю, что ты с честью носишь прозвище "Громила". Но выше всего для меня объективность и справедливость; эта неразлучная парочка понятий - мои фамильные святые, если хочешь знать. Сейчас я покажу вам, что такое настоящая объективность, друзья. Франсуа! - обратился он к Вийону. - Ты просил передать свой письменный протест на приговор парижского суда. Лично я считаю, как уже доказывал тебе, что виселица - лучший для тебя исход. Но, скрепив свое сердце, я доставил твое обжалование по назначению. Жди скорого решения. - Спасибо, Гарнье! - воскликнул обрадованный Франсуа. - За это я отблагодарю тебя по-королевски: я напишу балладу в твою честь, чтоб обессмертить твое имя! - Лучше бы ты орал свои стихи не так громко, - проворчал сторож, открывая дверь. - Столько хлопот с тобой, Франсуа! В парижской тюрьме нет чиновника серьезнее меня, но и меня своими непотребными куплетами ты порою заставляешь хохотать, вот до чего ты меня доводишь, Франсуа! Дверь захлопнулась, снаружи залязгали затворы. Солнечный сноп снова превратился в луч, луч тускнел. Один из заключенных с тоской смотрел в окошко. За окном густели тучи. - Кажется, снег пойдет! - сказал он. - Только снега нам не хватало! - Когда валит снег, морозы спадают, - возразил Жак. Он подошел к Вийону, положил ему руку на плечо. Половину экрана заняло его лицо, единственный глаз Жака смотрел зорко и сочувственно. - О чем задумался, Франсуа? Лучше прочти что-нибудь из Большого Завещания, что ты недавно написал. - Прочти! Прочти, Франсуа! - раздались крики. - Что-нибудь позабористей, Франсуа! - Я прочту балладу о дамах минувших времен, хорошо? - Давай о минувших дамах, - согласился Жак. - Минувшие дамы - тоже неплохо.
Звенит душа, Латает невод у реки Левша, Ему был сон третьего дня – За семь озер Бежит река, Чеканит дно, шлифует берега, В перекат льет брызги огня, Лучит узор Пером Царь Рыбы.
Давным-давно, Когда падение имело дно, У надежды был горизонт, У жизни ключ, Пяти хлебов Хватало, чтобы накормить пять тысяч ртов, У народа был поводырь, У сердца луч – Перо Царь Рыбы.
А в чистом поле луна, Синий лес до небес, А по небу гуляет Левша Босиком, Вот те крест!
Себя в душе Легло на сердце разглядеть Левше, Поразиться черному дну, Принять, как есть, И стать иным, Пожар гордыни переплавить в дым, Пуще жизни на сердце хранить Нательный крест – Перо Царь Рыбы.
С тех пор Левше Земля и небо стали по душе, Даже смерть он благодарил В земной поклон. Ему с руки Чертить на веслах по небу круги, В облаках писать имена Таких, как он, Пером Царь Рыбы. К.Кинчев
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след. Дуб годится на паркет, - так ведь нет: Выходили из избы здоровенные жлобы, Порубили те дубы на гробы.
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах, Но явился всем на страх вертопрах! Добрый молодец он был, ратный подвиг совершил - Бабку-ведьму подпоил, дом спалил!
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
Здесь и вправду ходит кот, как направо - так поет, Как налево - так загнет анекдот, Но ученый сукин сын - цепь златую снес в торгсин, И на выручку один - в магазин.
Как-то раз за божий дар получил он гонорар: В Лукоморье перегар - на гектар. Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар, Кот диктует про татар мемуар.
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
Тридцать три богатыря порешили, что зазря Берегли они царя и моря. Каждый взял себе надел, кур завел и там сидел Охраняя свой удел не у дел.
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб, С окружающими туп стал и груб. И ругался день-деньской бывший дядька их морской, Хоть имел участок свой под Москвой.
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
А русалка - вот дела! - честь недолго берегла И однажды, как смогла, родила. Тридцать три же мужика - не желают знать сынка: Пусть считается пока сын полка.
Как-то раз один колдун - врун, болтун и хохотун,- Предложил ей, как знаток бабских струн: Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму. И пошла она к нему, как в тюрьму.
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
Бородатый Черномор, лукоморский первый вор - Он давно Людмилу спер, ох, хитер! Ловко пользуется, тать тем, что может он летать: Зазеваешься - он хвать - и тикать!
А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год - Любознательный народ так и прет! И без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь. Ох, скорей ему накличь паралич!
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
Нету мочи, нету сил, - Леший как-то недопил, Лешачиху свою бил и вопил: -Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?! А не дашь - тогда пропью долото!
-Я ли ягод не носил? - снова Леший голосил. -А коры по сколько кил приносил? Надрывался издаля, все твоей забавы для, Ты ж жалеешь мне рубля, ах ты тля!
Ты уймись, уймись, тоска У меня в груди! Это только присказка - Сказка впереди.
И невиданных зверей, дичи всякой - нету ей. Понаехало за ней егерей. Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет. Все, о чем писал поэт, - это бред.
Ну-ка, расступись, тоска, Душу мне не рань. Раз уж это присказка - Значит, дело дрянь.
Это наш день, мы узнали его по расположению звезд, Знаки огня и воды, взгляды богов. И вот мы делаем шаг на недостроенный мост, Мы поверили звездам, И каждый кричит: "Я готов!"
Попробуй спеть вместе со мной, Вставай рядом со мной.
Весело. Вольно. И молодо. Все Мир Новый рожаем. С солнца червонное золото Падает урожаем.Звеним.
Торжествуем. Беспечны. Будто дети — великие дети, У которых сердца человечны, А глаза на весеннем жить.
Создавать. Вспоминая Эту песню мою бирюзовую — В дни чудесного волжского мая Долю Разина — быль понизовую.
Каменский, Василий Васильевич (1884 — 1961).
Его — моя биография великого футуриста. — М.: Кн-во „Китоврас“, 1918 (Тип. Т.Ф.Дортман). — 228 с.; 3. портр.; 25х17 см. На обл. аппликация из золотой фольги в форме круга. На 2 с. обл.: Книга искусства вольнотворческой молодости. http://www.bibliophika.ru/index.php?id=3549
Жду
Я стою на снежно-солнечной На высокой бор-горе, Улыбаюсь сердцем радостным Раннеутренней заре.
Я смотрю в милу-сторонушку, Насмотреться не могу. Скоро ль свидимся, желанная, На желанном берегу?
Солнце выйдет свежеясное, Обласкает грудь твою, - Помни, в этот час, любимая, Песни я тебе пою.
Я стою на снежно-солнечной На высокой бор-горе, Улыбаюсь сердцем радостным, Жду на утренней заре.
Ты знаешь, родная, здесь солнце пустынного цвета, Здесь небо туманно, а звёзды - я даже не видел. Здесь нету вопросов, а значит, и нету ответов. И нету любимых, чтоб кто-то их возненавидел.
В открытые поры души вытекает надежда. Она не живая, задумчивый классик лукавил. Здесь вера живёт в подворотнях, в облезлых одеждах, И нет исключений, как нет обозначенных правил.
Ты знаешь, любимая, всё познаётся в сравнении: Количеством пепла в душе и наличием Бога. Кричащая стая ворон - это даже не мнение. Скорее всего, этот звук означает тревогу.
Мне стыдно признаться, но утро и вечер похожи, Как правда и ложь - без ножа по судьбе - неделимы. И мечется призрак невинности между прохожих, Пытаясь найти себе облик среди нелюдимых.
Всё правильно: есть наказание за преступление. И след на песке обрывается только для смелых. Вот только не пламя нас, всё таки, губит, а тление. И кажется мне, что не создал Всевышний, а сделал…